Дорога вброд пересекала реку, затем вела прямо через обнесенное каменными стенами пастбище к небольшому поселению, где из-за заборов слышался собачий лай. Здешнюю местность я представлял очень смутно, но знал, что нам нужно свернуть на северо-восток и в центре поселения есть дорога, ведущая в том направлении. Выглядела она скорее как тропа для перегонки скота, была сильно истоптана копытами, хотя я заметил по краям ее обломки камня, указывающие на то, что это плод труда римлян. – Это римская дорога? – спросил я у Финана. – Кто бы знал. – Идет она в нужном нам направлении. – Ну, значит, подойдет не хуже любой другой. Я ориентировался по звездам, как делал бы в море. Ехали мы медленно, потому как и сама дорога и ее обочины были неровными, но прежде чем звезды спрятались за тучами, мы убедились, что она и впрямь ведет на северо-восток к голым горам, очертания которых проступали в предрассветной мгле. Я опасался, что эта примитивная тропа – не нужная нам дорога и закончится в предгорьях, но она медленно поднималась по склону к более высоким горам, вершины которых скрывались в облаках. Я обернулся и увидел дымную пелену над далеким Бургемом. – Господин, сколько времени нам потребуется, чтобы добраться домой? – спросил мой слуга Алдвин. – Четыре или пять дней, если повезет. Может, шесть. И еще нам очень повезет, если мы не потеряем лошадь-другую. Я выбрал маршрут через горы, потому что он был кратчайшим путем домой, но в этой части Нортумбрии склоны покатые, потоки быстрые, а дороги ненадежные. Я рассчитывал, что Эгил уже на пути на север к Кайр-Лигвалиду, а войска Этельстана гонятся за ним. По мере подъема я постоянно оглядывался, проверяя, не идет ли кто за нами, но никого не увидел. Впрочем, и без того низкие облака опустились еще ниже и вскоре скрыли дорогу позади. Нас поливал моросящий дождик, день выдался пасмурный и холодный, и я обзывал себя дураком. Ну неужели Этельстан способен причинить мне вред? Ему известно, что значит для меня Беббанбург, он знает меня так же хорошо, как сын знает отца. Я взрастил Этельстана, оберегал его, любил и в итоге направил на стезю королевской власти. Но что такое король? Мои предки были королями Берниции, давно исчезнувшего государства, некогда простиравшегося от реки Фойрт в нынешней Альбе до реки Теса. Почему они были королями? Потому что оказались самыми богатыми, злобными и жестокими воинами во всей Северной Британии. Они обладали властью и укрепили ее, прибрав к рукам соседнее королевство Дейра и назвав новую страну Нортумбрией. Пользовались они этой властью до тех пор, пока не нашелся еще более могущественный король и не сместил их. Так чего требует королевский титул? Грубой силы? Ограничивайся перечень ею, я бы давно уже правил Нортумбрией, но меня никогда не привлекал этот трон. Мне не хотелось нести груз ответственности, обуздывать амбициозных парней, стремящихся бросить мне вызов. А в Нортумбрии это означало еще необходимость усмирять хаос в Камбрии. Я просто желал владеть Беббанбургом, и ничего более. Наш путь лежал через туман и морось. Местами дорога почти исчезала или пересекала голые сланцевые склоны. Мы продолжали подъем по промокшему, безмолвному миру. Финан ехал рядом, его серый скакун вскидывал голову при каждом шаге. Ирландец молчал, я молчал. Королевская власть – не просто грубая сила, хотя иные монархи обходятся только ею. Гутфрит упивается властью и удерживает ее, подкупая сторонников серебром и рабами, но он обречен. Это очевидно. Ему не достает могущества, и, если с ним не покончит Константин, это наверняка сделает Этельстан. Или я. Я презирал Гутфрита, знал его как плохого короля. Как тогда он сел на трон? Причина только одна: происхождение. Его брат был королем, и Гутфрит, в отсутствие племянников, унаследовал трон. Вот так в силу обычая Нортумбрия получила скверного правителя именно тогда, когда ей нужен правитель хороший. А вот Уэссексу, думал я, повезло больше. В самый тяжкий миг, когда казалось, что власть саксов обречена и северяне завоюют всю Британию, Альфред принял наследство от своего брата. Альфред! Человек болезненный, хлипкого сложения, он был одержим религией, законом и учением и при всем том сумел стать лучшим королем из всех мне известных. Что же делало Альфреда великим? Не военные таланты, не внешность и не манера держаться. Ум. Он обладал авторитетом человека, способного видеть дальше, чем другие, уверенного, что принятые им решения суть лучшие для страны, и страна поверила в него. Но это не все, далеко не все. Альфред верил, что корону на него возложил Господь и что королевская власть – это долг. Долг, накладывающий тяжкую ответственность. Как-то раз, когда я разговаривал с ним в Винтанкестере, он раскрыл переплетенную в кожу толстенную Библию, полистал хрусткие страницы и ткнул украшенной драгоценными камнями указкой в нацарапанные черными чернилами строки. – Умеешь читать по-латыни? – спросил он. – Читать-то я могу, вот только не разумею, – признался я, гадая, что за скучное изречение решил он зачитать из Писания. Король переставил одну из дорогих свечей поближе к книге. – Господь наш, – начал он, глядя на страницу, – заповедал нам давать пищу голодным, воду жаждущим, кров бездомным, одежду нагим и заботиться о хворых. – Он явно цитировал по памяти, потому как, вопреки указке и свече, глаза его не двигались. Затем их серьезный взгляд устремился на меня. – Вот описание моего долга, лорд Утред. И это долг короля. – Там ничего не сказано про истребление данов? – буркнул я, заставив Альфреда тяжко вздохнуть. – Мне надлежит защищать свой народ, верно. – Он положил драгоценную указку на стол и бережно закрыл книгу. – Это важнейший мой долг и, как ни странно, самый простой. Я хотел было возразить, но Альфред резко взмахнул рукой, веля замолчать. – Но Бог требует также, чтобы я радел о своем народе, и этот труд никогда не заканчивается, и его нельзя исполнить, только одержав победу в бою. Я обязан обеспечить людям правосудие Божье. Обязан кормить их в голодную годину. Обязан заботиться о них! Он посмотрел на меня, и мне почти что стало его жалко. Теперь я и правда жалел его. Альфред был хорошим человеком, добрым, но долг короля вынуждал его проявлять жестокость. Помню, как он отдал приказ перебить пленников-датчан, устроивших грабеж и насилие в деревне. Я видел, как он приговаривает воров к смертной казни и бьется с врагом. Его эта неизбежная жестокость огорчала, поскольку отвлекала от исполнения Божьего долга. Он был королем поневоле. Альфреду более бы подошла роль монаха или священника, который роется в древних манускриптах, поучает юных и заботится об убогих. И вот королем стал его внук Этельстан. Новый король умен, до определенной степени добр и проявил себя яростным воином, но ему не хватало дедовского смирения. Скача по одетым в туман горам, я пришел к выводу, что в Этельстане есть качество, напрочь отсутствовавшее у его деда, – тщеславие. Внук любил красиво выглядеть и хотел жить в роскошных дворцах. И тщеславие толкало его стать чем-то большим, чем просто королем, – он хотел быть королем великим, царем царей. Этельстан провозглашал, что стремится к миру на всем острове Британия, но на самом деле стремился к тому, чтобы им восхищались как Monarchus Totius Brittaniae, величайшим и блистательным королем на высоком троне. Достичь этой амбициозной цели он мог только при помощи меча, потому что Хивел из Диведа и Константин из Альбы не падут перед ним на колени, просто ослепленные его сиянием. Они тоже короли. Я знал, что Хивел, подобно Альфреду, искренне радеет о своем народе. Он дал валлийцам закон, желает утвердить среди них правосудие, хочет защитить их. Хороший человек и величием, возможно, не уступающий Альфреду и тоже стремящийся к миру в Британии, но не ценой подчинения. Этельстан позволил украшенной изумрудами короне изменить его. Он не был плохим человеком, негодяем вроде Гутфрита, но его желание править Британией проистекало не из заботы о народе страны, но из собственных амбиций. И для удовлетворения этих амбиций ему нужен был Беббанбург. Сильнейшая из крепостей севера, оплот против шотландцев. Обладание ею показало бы всей Британии, что Этельстан в самом деле Великий Король. Здесь не оставалось места чувствам, ведь на кону стояли власть и слава. Этельстан должен стать Великим Королем, а я – воспоминанием. Мы много раз останавливались, давая отдых лошадям, и весь этот день нас словно саваном окутывали низкие облака. В сумерках, когда дорога взобралась в горную долину, меня вывело из задумчивости странное гулкое постукивание. Поначалу показалось, что я задремал в седле и этот звук раздался в моем сне. Потом услышал его снова: тот же самый гулкий треск. – Что это? – Мертвые враги, – отрезал Финан. – Что? – Черепа! Он указал вниз. Мы ехали рядом с дорогой, где дерн был удобнее для коней, и я заметил, как мой скакун пнул копытом череп, откатившийся на обочину. Я оглянулся и увидел россыпь длинных костей, ребер и множество черепов. На некоторых виднелись зарубки от меча или секиры. – Недостаточно глубоко их закопали, – пояснил Финан. – Их? Кого?! – Мы под Хеабургом, надо понимать. Так что это, выходит, люди Скёлля. Наших мы зарыли на горе, помнишь? И лошадь моя хромает. Его конь по-прежнему всякий раз вскидывал голову, когда переносил вес на правую переднюю ногу. За последнюю милю или около того это его движение все сильнее бросалось в глаза. – Так он до Беббанбурга не дойдет, – согласился я. – Думаю, ночной отдых поможет. Скоро уже стемнеет, пора о привале подумать. Мы остановились под этим гибельным местом, Хеабургом, и я был рад, что туман по-прежнему окутывает горы и я не могу видеть руины, где погибло так много воинов. Мы напоили коней, развели костры из скудного хвороста, перекусили черствым хлебом и сыром, завернулись в плащи и попытались уснуть. Я бежал от мальчишки, которого вырастил и сделал королем. * * * На дорогу до Беббанбурга у нас ушло четыре дня. Коня Финана пришлось оставить под присмотром двоих парней с приказом привести его, как только хромота пройдет. Мы потеряли две подковы, но при нас всегда имелись старинные подбитые железом конские башмаки из вываренной кожи. Надетые на ногу, они позволяли лошади идти дальше. Поспешали мы медленно, то есть редко ехали быстрее чем шагом, зато долго не останавливались по вечерам, а утром трогались в путь, едва забрезжит рассвет. Погода испортилась: холодный восточный ветер принес ливни, и меня утешало только то, что преследующим Эгила людям Этельстана тоже приходится пробираться через эти потоки с небес. Затем, в последний день, словно в насмешку, выглянуло солнышко, ветер сменился на юго-западный, и промокшие поля вокруг Беббанбурга окутались дымкой испарений. Мы ехали по песчаному перешейку к Воротам Черепов, и по правую руку рокотало море, накатываясь бесконечными волнами на берег. Мы радовались шуму прибоя, знаменовавшему долгожданное возвращение. Врага не было, – по крайней мере, люди Этельстана нас тут не поджидали. Мы выиграли гонку. Была ли это гонка? Я спрашивал себя: не запаниковал ли я, не увидел ли опасность там, где ее нет? Вдруг Этельстан говорил правду, когда обещал оставить меня владетелем Беббанбурга, даже если я переберусь жить в далекий Вилтунскир? Вдруг епископ, непутевое мое отродье, солгал? Он меня не любит. А если сын подтолкнул меня к бегству с целью доказать, что я на самом деле в сговоре с Константином? Я переживал, что мог совершить ошибку, но когда увидел выпорхнувшую из внутренних ворот Бенедетту, а следом за ней Утреда, то откинул все тревоги, ощутив себя в безопасности. Два самых могущественных короля в Британии облизывались, глядя на мою крепость, Гутфриту дали волю досаждать мне, но я черпал утешение в могучих стенах Беббанбурга. Я соскользнул с усталого скакуна, потрепал его по холке, потом с наслаждением обнял Бенедетту. Большие створки Ворот Черепов сомкнулись за моей спиной, и запорный брус лег на скобы. Я был дома. – Этельстан и вправду тебе не друг? – спросила Бенедетта тем вечером. – Единственные наши друзья – это Эгил с Торольфом, – подтвердил я. – И где они сейчас, мне неизвестно. Мы сидели на скамье на улице рядом с домом. Первые звезды зажглись над морем, которое успокоилось, когда ветер улегся. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть часовых на стенах, а в кузне и маслодельне горели огни. Алайна сидела поблизости с прялкой в руках. То была милая девчушка, спасенная нами в Лундене. Ее родители сгинули в хаосе, воцарившемся после смерти короля Эдуарда. Мать ее, как мы знали, была рабыней родом из Италии, подобно Бенедетте, а отец – воином из Мерсии. Я обещал девочке постараться найти ее родителей, но, по правде говоря, мало что сделал во исполнение обещания. Алайна произнесла что-то по-итальянски, и я, хотя знал от силы с десяток слов на этом языке, понял, что она выругалась. – В чем дело? – спросил я. – Ей не по душе прялка, – ответила Бенедетта. – Как и мне. – Женская работа. – Я развел руками. – Она почти уже женщина, – сказала Бенедетта. – Через год-другой ей нужно задуматься о муже. – Ха! – фыркнула Алайна. – Не хочешь замуж? – задал вопрос я. – Я хочу сражаться. – Вот и выходи замуж, – посоветовал я. – Как раз то, что нужно. – Уфф! – воскликнула Бенедетта и ткнула меня локтем. – Ты сражался с Гизелой? С Эдит? – Не часто. И если такое случалось, всегда жалел. – Мы подыщем Алайне хорошего мужа. – Но я хочу сражаться! – в сердцах заявила девочка. Я покачал головой: – Ты у нас злющий бесенок, так? – Я – Алайна Злюка, – с гордостью сообщила девчонка, потом широко улыбнулась мне. Я искренне надеялся найти ее родителей, хотя прикипел к ней и относился как к собственной дочери. Она напоминала мне мою погибшую Стиорру. У нее были такие же черные как смоль волосы, тот же воинственный характер и та же озорная улыбка. – Едва ли какой мужчина согласится жениться на такой ужасной маленькой бестии, как ты, – заметил я. – Алайна Ужасная! – с восторгом заявила она. – Вчера я обезоружила Хаука! – Кто это? – Сын Видарра Лейфсона, – пояснила Бенедетта.