– Ты боролась за своего брата. За Ульфа. Боролась за жизнь. Было бы проще царапаться, брыкаться и кусаться. Поверь мне, я знаю. Первые пятнадцать лет своей жизни я только и делал, что дрался и сопротивлялся. Но… вытерпеть испытания – это совсем другое. Намного сложнее. Не смей говорить, что ты не боролась, потому что это неправда. Ты всю жизнь с чем-то борешься. И тогда боролась. И сейчас. Ее щеки залиты слезами, губы тоже, но она наклоняется ко мне и прижимается к моим губам. Я чувствую соленый привкус печали, но к нему примешивается вкус надежды. Это поцелуй, полный благодарности, короткий и нежный. Потом она снова отстраняется. – Я рассчитывал совсем не на такой поцелуй, – говорю я, надеясь, что не перегибаю палку. Она смеется, запрокинув голову, и на мгновение я снова вижу ее, свою Наоми, которая готова влезть в переговоры с Черной Краской, устроить стирку под дождем и без стеснения заявить мне, каких поцелуев она от меня ждет. – Неужели? – говорит Наоми, подыгрывая мне. – А на какой поцелуй ты рассчитывал? – Я хочу, чтобы ты поцеловала меня так, будто думала об этом с нашей первой встречи. Она снова смеется, но давится слезами, и смех получается похожим на всхлип. Наоми проводит по моим губам кончиками пальцев, холодными и мокрыми после сидения в ручье, но больше не целует. – Я люблю тебя, Две Ноги, – произносит она. – А я тебя, Наоми Мэй-Лоури. Наоми Утром разведчики заметили бизонов, и в лагере началась суматоха. Костер разожгли поярче, и лекарь несколько часов плясал вокруг него вместе со старыми воинами, обращаясь к чему-то – или к кому-то – с просьбой благословить охоту, которая даст пропитание на всю зиму. Женщины не танцевали и не молились, просто стояли по краям и подбрасывали дрова в костер, чтобы мужчины могли продолжать пляску. Шошонское племя делится на два мира, мужской и женский. Они пересекаются, образуя небольшое совместное пространство на стыке, где труд и тяготы становятся общими, и все зависят друг от друга, но все же эти миры четко разграничены. Может, так же устроена жизнь во всех племенах. У всех индейцев. И вообще у всех людей. Сомневаюсь, что дакота, которых мы встретили у Форт-Ларами, живут совсем иначе. Даже мой собственный мир не так уж сильно отличается. Просто в нашей семье это совместное пространство было намного шире. У мамы были свои дела, у папы свои, но все это оставалось по краям, а жили и любили они где-то посередине. Здесь эта середина невелика. Мужчины едят первыми. Всегда. Женщины готовят пищу, подают ее, ждут, пока наедятся мужчины, и лишь потом собирают все, что осталось, и едят вместе с детьми на некотором расстоянии от мужей, отчего разрыв между двумя мирами кажется мне огромным, как океан. Джон предпочитает нечто среднее – он тоже привык жить посередине – и обычно разговаривает с мужчинами за едой, но сам не ест раньше женщин. Ханаби недовольно цокает языком, а Потерянная Женщина показывает мне, как правильно подавать ему угощение, но он отказывается притрагиваться к еде, пока не поедим мы. – Дженни, – говорит мне Ханаби, как будто одно это слово объясняет поведение Джона. Наверное, так и есть. Я понимаю, что она имеет в виду. Джона воспитала не шошонка, и он никогда не свыкнется с их образом жизни. В остальном такая жизнь ему подходит. Его волосы отросли, кожа впитала солнечный свет и стала почти такой же темной, как у Вашаки. Меня поражает, как бегло и непринужденно Джон говорит на чужом языке. Его многие любят, а он отвечает им тем же, и я невольно задумываюсь, как сложилась бы его жизнь, если бы его мать не умерла, оставив его в мире белых людей, к которому ему пришлось подстраиваться. Я, как и раньше, наблюдаю за ним с восхищением и восторгом, пытаясь понять, как мне снова найти дорогу к нему. Джон лежит рядом со мной в вигваме, взволнованный предстоящей охотой, переполненный неуемной энергией в ожидании утра. Он напоминает мне Уэбба или Уилла, маленького мальчика, который не в состоянии усидеть на месте в предвкушении чего-то особенного. Ради меня Джон старается сдерживаться, но я улавливаю исходящий от него энтузиазм и радуюсь за него. Ему стыдно испытывать счастье. Мне тоже. Мы не говорим о моих братьях, ни о ком из них, но они – даже больше, чем мама и папа, – всегда незримо присутствуют где-то рядом. Они ждут. Наблюдают. Нарушают наш покой. В стенах вигвама у нас есть личное пространство, которого нам так не хватало, но я кожей чувствую взгляды семейства Мэй и не могу повернуться к Джону, несмотря на то, что мне хочется. Несмотря на то, что он нужен мне, а я нужна ему. Я не знаю, где Ульф, здоров ли он, и терзаюсь неведением. Но одно меня успокаивает: Веда может то, чего не могу я. Она может кормить Ульфа и не даст ему умереть от голода. Вашаки обещал Джону, что после охоты, высушив мясо и выделав шкуры, мы отправимся в долину, где зимует Покателло, и останемся там, пока не растает снег. А что будет потом, я не знаю. * * * Я сижу на возвышенности вместе с остальными женщинами и смотрю на горбатые, покрытые шерстью спины бизонов, которые бродят внизу. Наши лошади пасутся у нас за спиной. Они нагружены пустыми сумками и связанными шестами, которые пригодятся нам, чтобы упаковать мясо после охоты. Но пока мы просто смотрим. Мы устроились всего в двадцати футах над поляной. Выступающий утес позволяет нам наблюдать, не путаясь под ногами и не боясь, что нас затопчут, если стадо побежит в нашу сторону. Судя по радостному волнению женщин, такая удача выпадает нечасто. Ханаби постоянно повторяет: «Наоми, видишь, видишь?» – и хлопает в ладоши. Я и правда вижу, и мое сердце громко стучит от страха и предвкушения. Джон говорит, что Дакота и Вашаки сделают всю самую сложную работу, но, зная Джона, я не очень-то в это верю. Мужчины окружили стадо, вооружились длинными копьями и теперь приближаются к животным, поделившись на команды. Им нужно отрезать бизона от стада и загнать его. Джон охотится вместе с Вашаки и еще одним воином по имени Пампи и следует за ними, когда те начинают замысловатый танец, призванный победить бизона весом в две тысячи фунтов. Это целое искусство, и я завороженно наблюдаю за Вашаки, который на бешеной скорости свешивается с лошади и наносит бизону удар копьем, разрывая подколенное сухожилие. Животное спотыкается и летит вперед, а Пампи, который скачет прямо на него, поднимает лук и пронзает шею добычи стрелой. Вашаки гикает, и они продолжают охоту, но на этот раз Пампи загоняет бизона с копьем в руках, а Вашаки с Джоном заходят сбоку. Пампи свешивается с коня, подсекает добычу, а Вашаки что-то кричит и сворачивает, отдавая выстрел Джону. Тот вскидывает ружье, нагоняя бизона, и уверенно стреляет ему в лоб. Бизон падает в опасной близости от пляшущих копыт саврасого. Я вскрикиваю, но конь не пугается и не срывается с места. Потерянная Женщина гладит меня по ноге, Ханаби радуется, а внизу, на поляне, Вашаки издает победный клич. Джон отвечает ему тем же, потрясая ружьем, сверкая зубами и тяжело дыша, а потом они снова проделывают все то же самое, выбирая нового бизона, отрезая его от стада и загоняя. Когда охота заканчивается, а потрепанное стадо убегает искать более безопасное пастбище, на желтой траве остаются лежать пятьдесят бизонов, по два на каждую семью, один для нас с Джоном и еще один для общего пира, который продлится несколько дней. Джон возвращается с усыпанного добычей поля, раздетый по пояс и улыбающийся, даже радостный. Ориентируясь на подсказки Потерянной Женщины, он помогает мне рассечь шкуру бизона от головы до хвоста и содрать ее, чтобы снять мясо со спины. Потом, связав передние и задние ноги туши, ее переворачивают с помощью лошадей. Мы повторяем все то же самое на другой стороне, разрезая бизона от подбородка до хвоста и срезаем мясо с живота. Это тяжелая и грязная работа, и мы оба ни разу в жизни не разделывали бизона. Потерянная Женщина и Ханаби справляются с двумя за то время, что у нас уходит на одного, но в лагерь мы возвращаемся запыхавшиеся, гордые собой и забрызганные кровью. Мы разрезаем мясо на тонкие полоски и развешиваем сушиться. Ханаби говорит, что завтра нужно будет отбить его камнями, а потом еще подсушить. На выделку шкур уйдет не один день, но пока им придется подождать. Мы все проголодались и начинаем приготовления к пиру. В сумерках в долине вспыхивают яркие точки костров, на которых жарят бизонье мясо. Потерянная Женщина крутит на железном вертеле кусок размером с мою голову, и аромат распространяется по всему лагерю и чувствуется даже у ручья, куда мы с Джоном уходим, чтобы привести себя в порядок. Мы снимаем и отстирываем одежду, а потом моемся сами, повернувшись спиной друг к другу, дрожа в холодной воде. Наконец мы выбираемся на берег и одеваемся в холщовую одежду, которую Джону удалось выменять во время Собрания. Он все еще раззадорен охотой, легко улыбается и держится непринужденно. Когда он придерживает мои волосы, чтобы от них не намокла рубашка, его взгляд с нежностью скользит по моему лицу. Я вдыхаю его радость, позволяя ей наполнить легкие и все тело, приоткрываю рот и сжимаю ладони. Его глаза полны безмолвной мольбы, и я делаю шаг к нему и тянусь к его губам. Он со стоном приникает к моим, обнимая меня за талию одной рукой, а вторую поглубже запуская в волосы. Джон осторожничает, и поцелуй выходит спокойным, хотя мое сердце громко стучит, требуя большего. Я пробую его на вкус, касаясь языком верхней губы, и он замирает, позволяя мне самой найти верный путь, рассказать историю о возвращении домой, а Джон встречает меня на пороге, приветствуя поцелуем. Я глажу щетину на его подбородке, на цыпочках входя в прошлое, в комнату, где я еще не знала страха. Я хочу прилечь на кровать и охранять его сон. Хочу прикоснуться к нему как раньше. Но я слишком медлю, касаясь его губ, теряясь в воспоминаниях, и он решает, что я ускользнула. Его тело переполнено напряжением, а дыхание обжигает, но он отступает на шаг, словно закрывая между нами дверь, и отпускает меня. Потом он берет меня за руку, и мы молча возвращаемся к вигвамам. Джон Жир капает с мяса и течет по нашим рукам, но мы приподнимаем локти, чтобы не запачкать одежду, и продолжаем есть. Мы не останавливаемся, даже когда чувствуем, что переели. Боюсь, Наоми уже давно не ела досыта, и теперь поглощает угощение, будто ужасно голодна. Может, так и есть. Вчерашние танцы и молитвы об удачной охоте перетекли в ленивый пир и спокойные разговоры. Это был длинный день, но, пожалуй, лучший в моей жизни. У меня бывали лучшие моменты. Лучшие часы. Лучшая ночь в чужой комнате в Форт-Бриджере. Но никогда не было лучшего дня, и я наслаждаюсь им, отгоняя тревогу и усталость, горе и вину еще на несколько часов. Сонных детей, задремавших на коленях у матерей, отправляют спать, после чего по кругу идет бутылка, и начинаются истории. Я сижу не в кругу мужчин, а чуть в стороне, прислонившись к седлу. Со мной Наоми. Потерянная Женщина садится рядом и, когда до нас доходит бутылка, делает большой глоток, передает напиток Наоми и смотрит на нее так, будто хочет сказать: «Пей». Наоми подчиняется, тут же давится и протягивает бутылку мне, утирая рот тыльной стороной руки. Я тоже отпиваю и передаю спиртное дальше. Оно невольно напоминает мне о том, как Вашаки предложил мне виски, когда я рассказал, что Наоми захватили в плен. Я прогоняю эту мысль. Не сегодня. Я нашел Наоми, и сегодня ничто другое не имеет значения. Старый воин рассказывает легенду о белом бизоне, который никогда не умирает, а я шепотом пересказываю все Наоми, которая постепенно погружается в сон. Когда я предлагаю ей пойти спать, она отказывается, и я предлагаю ей положить голову мне на колени и подремать. Ее волосы высохли и волнами обрамляют лицо. Наоми не стала их заплетать, и мне это нравится. Потерянная Женщина склоняется над ней, гладит ее по щеке и тихо бормочет: – Она возвращается. – Да, – шепотом отвечаю я, тронутый такой заботой. – Кажется, да. – Оно ей помогает. Потерянная Женщина улыбается, но в ее глазах читается какой-то скрытый смысл, и я не совсем понимаю, говорит ли она об алкоголе или о чем-то другом. – Придает храбрости и согревает, – поясняет старушка. Я киваю. – Царство духов. Оно присматривает за нами. Иногда я вижу на снегу их следы. Я поворачиваюсь к ней, озадаченно нахмурившись, но Потерянная Женщина встает, ссутулившись, и маленькими шагами направляется к своему вигваму. Сегодня она много работала, и все ее тело ноет от усталости. Вокруг костра начинают рассказывать истории о прошлых охотах и бесконечных битвах с кроу. Я слушаю и думаю, сколько лет этим рассказам и как долго еще их будут передавать из уст в уста. В долине Уинд-Ривер ничего не менялось тысячу лет, а может, и больше. Но тысячелетие подходит к концу, и Вашаки это знает, поэтому молча сидит у костра, слушая рассказы стариков и смех молодых воинов. Я встречаюсь с ним взглядом, и меня вдруг охватывает усталость. Я бужу Наоми, которая поднимается с заспанными глазами и бредет в наш вигвам в поисках воды и местечка помягче. Вашаки окликает меня тихим, теплым голосом: – Ты теперь охотник на бизонов, брат. Они будут тебе сниться. Не стреляй. Воины смеются, Вашаки улыбается, и я желаю им всем доброй ночи. * * * Мне снятся не бизоны. Во сне я вижу волов, тянущих повозки. Мне снится Одди, которого бросили в пустыне, и Наоми, сидящая рядом с ним. Она рисует портреты людей, которых мы больше никогда не увидим. Я просыпаюсь, вздрогнув и тяжело дыша, не понимая, где нахожусь. А потом Наоми берет меня за руку, и я вспоминаю. – Тебе приснился плохой сон, – шепчет она. – Не плохой, – шепотом отзываюсь я. – Просто странный… Полный одиночества. Она привстает, доползает до фляжки и протягивает ее мне, как будто вода может спасти от одиночества. Я делаю глоток, хотя и не испытываю жажды, и даю попить ей. Наоми снова ложится, но мы оба не можем заснуть, и после долгого молчания она спрашивает: – Не хочешь рассказать мне свой сон? – Иногда мне снится Одди. Остальное я оставляю при себе, а она и не спрашивает, но через несколько секунд скидывает шкуры в сторону и ложится мне на грудь, прижимаясь щекой к сердцу. Я лег спать без рубашки, и теперь легкое дыхание Наоми щекочет мне кожу. – Бедный Одди! Он устал нас всех тащить, – тихо говорит она. Я закрываю глаза, наслаждаясь ее близостью и осязаемостью. Я протягиваю руку и глажу ее по волосам, проводя пальцами от макушки до поясницы. – Иногда я боюсь, что ты точно так же устанешь нас всех тащить, Джон. – Я готов отнести тебя хоть на край света.