Наоми поднимает голову, чтобы заглянуть мне в лицо. Все стены рухнули, и я вижу нежность в ее глазах. Она ставит руки по обе стороны от моей головы и целует меня – в губы, в щеки, в лоб – мягко, сладко, снова и снова. Когда Наоми в третий раз возвращается к моим губам, я замечаю, что ее дыхание участилось, сердце бьется часто, а поцелуи перестали быть нежными и осторожными. Она целует меня с жадностью и надеждой, и я отвечаю тем же. Мои руки не двигаются, но губы с жаром прижимаются к ее губам, а язык встречается с ее языком. На ней потрепанная домотканая ночная рубашка, которую дала ей Ханаби. Я сминаю тонкую ткань и стаскиваю ее с Наоми через голову. Она не отрывает от меня взгляда, а ее влажные податливые губы тут же возвращаются, и я больше не могу лежать неподвижно. Ее руки обвивают меня, ноги переплетаются с моими, и я перекатываюсь, меняясь с ней местами. Наоми вдруг замирает, и я тут же останавливаюсь, перенося свой вес на руки, чтобы не давить на нее. Но она обхватывает меня за бедра и настойчиво тянет к себе. Мы стонем в унисон и медленно-медленно начинаем двигаться. Наши взгляды встретились, тела слились воедино, но непрошеные слезы выступают в уголках ее глаз и стекают на ее кудри. – Наоми… – шепчу я, сцеловывая соленые капли. Я медлю, но она еще крепче обвивает меня руками и ногами, прижимая к себе. – Нет, не останавливайся. Не уходи. Дело не в… Я просто… счастлива. И мне больно от этого. – Почему? – шепотом спрашиваю я. Наоми с самого начала не скрывала своего влечения ко мне, и я никогда в ней не сомневался. Я сомневался в судьбе и собственном везении, боялся ее интереса и избегал ее, но Наоми никогда не играла моими чувствами и теперь не играет. Мое удовольствие нарастает, как воды Платта, и волной катится ко мне откуда-то издалека, но я сдерживаюсь, дожидаясь ответной дрожи в ее теле. Она уже на краю, но ее сердце разбивается. – Мне больно быть счастливой, – выдыхает она. – Почему? – осторожно и нежно спрашиваю я. – Потому что они ничего не чувствуют. – Кто, Наоми? – Я знаю ответ, но это не важно. Ей нужно это сказать. – Мама, папа, Уоррен. Элси Бингам и ее малыш. Ее муж. Они умерли, а я нет, и это неправильно. Все, что происходит между нами, кажется мне правильным. Колыбель ее бедер, шелк ее кожи, ее грудь, прижатая к моей, поцелуи. Я не двигаюсь, хотя мое тело отчаянно требует движения, но и не отстраняюсь. – Я здесь, с тобой, занимаюсь любовью, а они лежат в земле, – произносит она, словно умоляя меня понять ее. – Я знаю. – Поэтому мне больно… быть счастливой. – Да. Мне тоже. Отрицать это невозможно, а от признания боль в груди ослабевает, и ее лицо немного расслабляется. Она утирает слезы, а я целую ее в лоб. Мы вместе делаем вдох, преодолевая боль, и крепче прижимаемся друг к другу. А потом снова начинаем двигаться. 21. Осень Джон НОЧИ СТАНОВЯТСЯ ХОЛОДНЕЕ, и солнце светит иначе. Его лучи падают не вертикально, а под углом, проникая в просветы между горными вершинами и не касаясь тенистых уголков. Свет сделался бледно-золотым, а скоро его и вовсе не станет. Мы уходим из долины Уинд-Ривер в середине октября – я не могу назвать точную дату. После Форт-Бриджера я сбился со счета. Может, десятое, но я не уверен. Наши мальчишки, наверное, уже перебрались через горы. Маршрут должен был закончиться у лесопилки Саттера, и я молюсь о том, чтобы Эбботт пристроил их куда-нибудь на зиму. Надеюсь, что Колдуэллы и Кларки тоже позаботятся о них. Эмельда любила Уинифред, и, думаю, Наоми она тоже любит. Надеюсь, ее любви хватит и на мальчишек до тех пор, пока мы не сможем вернуться к ним. Щеки Наоми порозовели, а лицо уже не такое худое. Она едет верхом на Самсоне, собрав волосы в косу, чтобы не лезли в лицо. Наоми ест иргу из мешочка, и ее губы покраснели от сока. Мы нашли ягоды недалеко от того места, где вчера разбили лагерь. Ирга уже отходит, и много переспелых ягод попадало на землю, но того, что осталось, нам хватает, чтобы наесться вдоволь и взять с собой. Наоми сказала, что ничего вкуснее в жизни не пробовала. В последнее время мы питаемся только мясом, время от времени добавляя коренья и семена, так что ягоды для нас деликатес. Но есть в шошонской диете что-то особенное. Люди стареют медленнее, и никто в племени еще не остался без зубов. Наоми замечает мой взгляд и отвечает легкой улыбкой. Меня окатывает жаром от груди до пальцев ног. Между нами не осталось больше расстояния, сдержанных прикосновений и осторожных слов. Мы словно построили плот в стенах вигвама, свой личный Ноев ковчег, в котором живем только мы двое. И по ночам мы плывем на нем вместе, укрывшись от потопа, от страха и неизвестности, которая будет ждать нас, когда воды схлынут. Бывают ночи, когда Наоми набрасывается на меня яростно, пылко и торопливо, словно боится, что в следующую секунду нас опрокинет буря. А бывает, что она часами нежится в моих объятиях, медленно лаская меня, будто наконец нашла долгожданный клочок суши. Мы огибаем северную оконечность хребта Уинд-Ривер и идем на север, к вершинам, которые Вашаки называет Теевинот. Эти горы похожи на обвисшие груди матери-Земли. Почти неделю мы карабкаемся через хребты и долины, густо заросшие деревьями, пока не попадаем в горную чашу, где растет пышная зеленая трава. Животные радостно набрасываются на нее, и мы останавливаемся на день, чтобы отдохнуть. Вашаки не хочет надолго задерживаться, и мы выходим из долины с южной стороны, двигаясь вдоль русла Пиупы через расщелину, где сходятся две реки и повсюду бурлят теплые источники. Бледно-голубые заводи привлекают детей и Наоми, которая очень хочет искупаться. Вашаки уверяет ее, что в долине на другой стороне горы их еще больше. Через два дня мы выходим из каньона, и перед нами раскидывается зеленая и пологая равнина. У нас за спиной горы, рядом текут реки, одна на запад, другая на юг. Как мы и ожидали, между камней у подножия холмов бурлит горячий источник, и Вашаки говорит, что в холодное время года животные будут собираться возле него, облегчая нам непростую зимнюю охоту. Мы разбиваем лагерь неподалеку от кромки деревьев, к востоку от того места, где соединяются две реки. Здесь у нас всегда будут дрова для костра, а животные смогут пастись под деревьями, когда снег покроет траву. В лесу водятся дикие куры и тетерева, а в реках полно рыбы. К северу от нас замечено большое стадо благородных оленей, и я никогда не видел места красивее. Почва богата минералами, которые бурлят в горячих источниках, воды много. Прекрасные фермерские угодья. Я спрашиваю Вашаки, почему его народ не выращивает кукурузу и не собирает урожай, почему они не могут занять это место и оставаться здесь круглый год. Ему мое предложение не нравится. – Беда белых в том, что они вечно пытаются научить индейцев жить. Говорят, стройте изгородь. Выращивайте себе пропитание. Стройте дома, у которых нет ног. Дома, похожие на могилы. Вот ты разве хочешь, чтобы я говорил тебе, как жить? – Я бы не отказался. В первую секунду Вашаки удивленно хмурится, может даже немного обиженно, но потом на его лице вспыхивает улыбка, и он издает смешок, грубый и немного сдавленный, будто ему в горло попала муха. – Ты словно человек, который стоит, расставив ноги по разным берегам реки, и пытается жить одновременно на индейской земле и на белой, – говорит он, и в его голосе уже не слышно гнева. – Потому меня и зовут Две Ноги, – пожимаю плечами я. Так было всегда, но теперь я наконец примирился с собой. – Может, мы все стоим на двух берегах, – задумчиво произносит он. – Живем одновременно во вчерашнем дне и в завтрашнем. Как часто бывает после разговоров с Вашаки, я погружаюсь в печальные раздумья. Похоже, берега нашей реки осыпаются, и скоро вчерашний день исчезнет окончательно. Через несколько дней Вашаки приходит ко мне с вопросами о земледелии. Он явно думал о моих словах. – Я не так-то много знаю, – признаюсь я. – Я ведь не фермер. И отец мой не фермер. Племя моей матери выращивало кукурузу, но урожай постоянно сжигали сиу. В последний раз, когда я вернулся к ним, вся деревня оказалась сожжена, а люди ушли. – Твой отец занимается мулами, – вспоминает Вашаки. Мы уже говорили об этом. Я киваю: – Он разводит их, объезжает и продает. Возделывать землю он не хотел и ничего в этом не понимал. – Я тоже не хочу возделывать землю, – говорит Вашаки, поджав губы. – Но когда стада исчезнут, мой народ будет голодать. В таком месте, как это, сложно представить, что стада однажды исчезнут и кому-то не хватит пищи. Кругом стоят деревья в ярком убранстве, в долине царит изобилие, но я понимаю тревогу Вашаки. У него внутри тоже живут змеи. Я обещал позаботиться о семействе Мэй – и не то чтобы очень хорошо справился с задачей, – а Вашаки отвечает за весь свой народ. – Ты тоже занимаешься мулами, – меняет тему он, оставив разговоры о земледелии и показывая на мою троицу, Самсона, Будро и Далилу, которые пасутся среди лошадей. А ведь в начале пути их было двенадцать. – Под силу ли заводчику мулов укротить дикую лошадь? – спрашивает Вашаки. Некоторые из лошадей, украденных у кроу, оказались необъезженными и продолжают сбрасывать с себя всех, кто пытается с ними справиться. Я в последнее время был занят другим делом: заготовил дров, чтобы женщины часами не собирали хворост по лесу, когда выпадет снег. Однажды я услышал, как некоторые мужчины жалуются вождю, что я их позорю, делая женскую работу. Не успел я и глазом моргнуть, и Вашаки уже встал рядом со мной и принялся бодро работать топором. Теперь у нас столько дров, что хватит всей деревне на шесть месяцев. Потерянная Женщина, увидев нас, опешила, но ничего не сказала. Вот и теперь я занят тем же самым. Колка дров помогает мне развеяться. Вашаки на этот раз не помогает мне: он уже доказал своим людям все, что хотел. Но в его глазах блестит хитрый огонек. – Я объездил столько мулов, что уже сбился со счета, – говорю я, возвращаясь к заданному вопросу. – Разница не такая уж и большая. – Лошади сильнее брыкаются и быстрее скачут, – возражает он, сверкая глазами. Он показывает на серого жеребца с черной гривой и скверным характером. – Если объездишь вон того, можешь его забрать. Тогда воины увидят, что ты можешь делать и женскую работу, и мужскую. Я откладываю топор, вытираю пот со лба и направляюсь к лошадям. Вашаки, смеясь, следует за мной, подзывая своих людей, которые смотрят на меня с неприкрытым скепсисом. Наоми ушла куда-то помогать Ханаби и, надеюсь, в ближайшее время не появится. Ей это точно не понравится. Мне и самому вряд ли понравится, но отказываться я не собираюсь. Это совсем не то же самое, что перевести мулов через Биг-Блю или убедить Котелка, что ему нравится кобыла. Этот жеребец не захочет, чтобы я садился ему на спину, так что придется запрыгнуть на него очень быстро, а потом надеяться, что он устанет раньше, чем я. Некоторые воины подначивают меня, говоря, чтобы не подходил слишком близко, но жеребец вовсе не пуглив. Он просто не хочет, чтобы кто-то садился ему на спину. Конь остается спокоен при моем приближении, особенно когда я протягиваю ему немного сушеных ягод из кармана. Его большие губы касаются моей ладони, и он позволяет мне остановиться сбоку, вытянув одну руку и положив другую ему на круп, чтобы животное успокоилось. Когда конь снова поднимает морду, я хватаюсь за его гриву и взлетаю к нему на спину одним плавным движением, после чего движения становятся какими угодно, только не плавными. Жеребец срывается с места, будто я прижег его каленым железом, и я слышу, как Наоми выкрикивает мое имя. Я не оглядываюсь, не смотрю ни вниз, ни по сторонам. Я вообще никуда не смотрю, просто держусь, давая коню свободу. А он все бежит и бежит. Жеребец не брыкается и не встает на дыбы, так что я считаю, что мне повезло, прижимаюсь к его спине, цепляясь за гриву, и стискиваю коленями его бока. Через несколько миль он наконец замедляет бег, усталый и присмиревший, а я не чувствую ни рук, ни ног. – Чертов бунгу, – со стоном выдыхаю я. Бунгу – это «конь» по-шошонски, и ему подходит это слово. Когда я закончу его объезжать, у меня будет новый черногривый Бунгу и несколько новых фиолетовых синяков. Я не решаюсь разжать руки и ноги, опасаясь, что стоит мне ослабить хватку, и он сорвется с места и в конце концов скинет меня со спины. Мы оба в поту и тяжело дышим. Где-то поблизости есть вода, и конь чует ее. Мы пробежались по равнине, плавно уходящей вверх от реки, а теперь та же самая река находится внизу, под крутым обрывом. Я вижу верхушки деревьев, растущих у самого берега, но не спешиваюсь. Идти пешком я не собираюсь. Бунгу осторожно спускается к воде. Я уверен, что это та же самая река, что течет на юг от нашего лагеря. Когда мы добираемся до самого низа и выходим из зарослей, я понимаю, что мы не одни. Дюжина индейских детей играют в небольшой заводи примерно в ста ярдах вверх по течению, вонзая в воду острые палки, будто охотясь на рыбу. Они так шумят, что точно ничего не поймают. Ни меня, ни Бунгу дети не замечают, и я даю коню напиться, а сам настороженно озираюсь. Несколько женщин спускаются к воде по более пологой тропинке, чем та, которую выбрал Бунгу, и я понимаю, что если бы мы проскакали еще немного, то влетели бы прямо в их лагерь. У двух женщин на спине заплечные сумки. Я поторапливаю Бунгу, чтобы успеть незаметно скрыться. У меня пересохло во рту, а пальцы ноют от напряжения, но я боюсь спешиваться, тем более сейчас. Они достаточно далеко, так что я не могу рассмотреть все в подробностях, но, когда одна из женщин поворачивается, чтобы помочь старушке, идущей следом, я вижу заплечную сумку, из которой торчит розовое личико со светлыми кудряшками, и понимаю, кто этот ребенок. Вашаки был прав. Отряд Покателло остановился буквально в соседней долине. Наоми Его так долго нет, и я злюсь и терзаюсь от страха. Вашаки долго смеялся, когда Джон запрыгнул на спину серого коня, но теперь он уже не смеется. Потерянная Женщина в отчаянии ломает руки, а Ханаби, судя по тону ее голоса, ругает мужа. Тот не подает виду, что встревожен, скрещивает руки на груди и держится спокойно, но все время смотрит в ту сторону, куда ускакал Джон. Наконец он возвращается. Черная точка на горизонте превращается в одинокого всадника на медленно плетущемся коне. Я сглатываю от облегчения и утираю злые слезы, выступившие на глазах. Когда Джон оказывается достаточно близко, чтобы я могла убедиться, что он цел – крови нет, руки и ноги не сломаны, спина выпрямлена, – я разворачиваюсь и удаляюсь в наш вигвам. Пусть сам меня ищет. Он появляется не сразу. К тому моменту, когда он входит в вигвам, мои слезы успевают высохнуть, а гнев разгорается еще сильнее. Я дожидаюсь его, сидя на нашей постели из бизоньих накидок. – Это был очень глупый поступок, Джон Лоури, – бросаю я, не дожидаясь, пока он опустит шкуру, закрывающую вход. Джон подходит ко мне и садится на корточки, заглядывая мне в глаза. – Потерянная Женщина очень испугалась, – добавляю я. – Ее дочь погибла, упав с лошади. Меня уже отругали как следует. – Он явно сочувствует Потерянной Женщине, но не слишком-то раскаивается. – Почему тебя так долго не было? – продолжаю злиться я. Мне хочется вцепиться ему в волосы и хорошенько встряхнуть его. – Бунгу бежал, пока не устал. На это нужно время. – Бунгу? Ты назвал своего коня Конем? – Я в бешенстве, и мне хочется его уязвить.