– Да? – Мне нужно, чтобы ты на меня посмотрела. – Я посмотрю. Обязательно посмотрю, Джон. Я просто… пока не могу, – признаюсь я, зажмурившись. Я слышу, как он приближается и садится рядом со мной, но не касается. Я чувствую холод его влажной кожи и знакомое тепло его дыхания. – Мне нужно, чтобы ты посмотрела на меня прямо сейчас, – мягко произносит он. – Пожалуйста. Я открываю глаза и поднимаю голову, готовясь встретить его взгляд. Так много слов. Так много! И когда я смотрю на него, то чувствую себя лгуньей. – Я обещал Вашаки, что не стану искать мести, если он поможет мне найти тебя. И я сдержал обещание. Но Магвич решил, что может убить меня, и сегодня он попытался это сделать. И тогда я убил его. Мои глаза выдают слова, накопившиеся внутри, и мне хочется поскорее отвести взгляд. – Он заслуживал смерти, и я не жалею, что убил его. И мне не стыдно в этом признаться. Мне нечего стыдиться. И тебе тоже нечего. Слышишь меня? В голосе Джона звенит ярость, но его губы дрожат, и я накрываю их рукой, пытаясь утешить, хотя сама вот-вот сломаюсь. Он обхватывает мое запястье и целует ладонь, и так мы сидим вместе, пытаясь справиться с собой, с горем, чувством вины и словами, которые так и остались несказанными. 20. Уинд-Ривер Джон ОТРЯД ВАШАКИ ПОСЛЕДНИМ прибыл на Собрание и последним же уйдет, но через два дня после того, как я убил Магвича, отряд Покателло исчезает еще до рассвета. Наоми безутешна. Я обнимаю ее, насколько это возможно, а когда она засыпает, с ней остается Потерянная Женщина, а я сбегаю к мулам и лошадям. Там меня и находит Вашаки, пока я обрабатываю рану Дакоты. – Покателло ушел, – говорит он. Я киваю, чувствуя себя разбитым и измученным. – Я знаю. – Наоми не может вернуться домой. Он называет ее по имени, за что я благодарен. Она не Много Лиц и не Многоликая Женщина. Ее зовут Наоми, пусть не забывает об этом. – Да, Наоми не может вернуться домой… Хотя я уже и не знаю, где ее дом. Для нее домом была повозка, которую я превратил в могилу. – Его люди ушли недалеко, – замечает Вашаки. Я вздыхаю. – Какая разница, если мы их больше не увидим? Вождь не отвечает, но, похоже, задумывается. Он осматривает лошадей, поглаживая их по спинам и ногам. – Я знаю, где они зимуют. Мы тоже отправимся туда зимовать. Так Наоми сможет быть поближе к брату, – вдруг объявляет Вашаки и поднимается на ноги, закончив осмотр. Я замираю, встречаясь с ним взглядом поверх серой в яблоках лошадиной спины. Я не знаю, что сказать. Пытаюсь что-то произнести, но в итоге просто качаю головой. – Мы не можем всегда оставаться в соседней с ними долине. Но на время… На время мы так и сделаем. Пока Наоми не будет готова отправиться домой, – говорит он. Потом кивает, будто показывая, что вопрос решен, и отворачивается, а я остаюсь среди лошадей утирать слезы. Когда я рассказываю Наоми, что мы последуем за Покателло, она тоже плачет от восторга и благодарности. Это не решит нашу проблему, но на время облегчит боль. Я обмениваю трех лошадей на шкуры, накидки и другую одежду, а также высокие мокасины с овечьей шерстью на холодное время года. Ханаби и Потерянная Женщина помогают мне построить типи, и я доволен тем, что выходит. В нем намного теплее и удобнее, чем в повозке, а еще не нужно чинить колеса и выпрямлять оси. Мне самому стыдно за такие мысли. Я постоянно думаю о семействе Мэй. Обо всех них, но особенно о том, как там Уайатт, Уилл и Уэбб. Я мысленно подсчитываю расстояние, пытаясь прикинуть, где они сейчас, смотрю на карты и путеводитель, в которых расписано, что они могут увидеть по дороге на Запад, но ничего не сказано о тяготах пути. К концу августа, когда я нашел Наоми, они должны были пройти еще двести миль. Осталось четыреста. Теперь сентябрь, а они должны пересечь хребет Сьерра-Невада до того, как выпадет снег. Я рассчитывал, что мы с Наоми тоже успеем это сделать, но нет. Мы остаемся и теперь уже никуда не попадем, по крайней мере до весны. Мы не говорим о том, что будет дальше. Во сне она держит меня за руку, и мы начнаем говорить о всяких мелочах: изучать шошонские слова, обсуждать местные обычаи и как Ханаби и Потерянная Женщина учат ее обрабатывать шкуры, сушить мясо и нашивать бусины на одежду. Наоми не говорит о своей семье и не целует меня. Я на нее не давлю. Ее огонь не погас, как и ее любовь ко мне. Когда я рядом с ней, то по-прежнему чувствую тот же пыл, с которым она просила меня поскорее жениться на ней, чтобы разделить со мной ложе. Но этот жар тлеет в глубине, присыпанный золой, и я не пытаюсь снова его раздуть. Мы направляемся на восток от долины, вместо того чтобы вернуться туда, откуда пришли. Вашаки хочет устроить охоту на бизонов до наступления холодов и ухода стад на юг. Мы пересекаем земли кроу, и Вашаки высылает разведчиков, пока мы обходим горы и пробираемся между густыми лесами на западе и широкой равниной на востоке. Один из отправленных отрядов находит деревню кроу в нескольких милях от нашей стоянки, и, когда мы снимаемся с лагеря и продолжаем путь, воины возвращаются в деревню, чтобы украсть лошадей под покровом ночи. Вашаки говорит, что прошлой зимой это же племя увело у его людей пятьдесят животных, и шошоны ждали возможности вернуть украденное. Если все удастся, отряд не вернется к нам с добытыми лошадьми, а сделает крюк, чтобы не вывести кроу на наш след. Они перегонят животных сразу в шошонские земли и будут ждать нас там. Мужчины, которым пришлось остаться с нами, с тоской смотрят вслед уходящему отряду и еще несколько дней вслух гадают, сколько лошадей добудут их братья и пустятся ли кроу в погоню. Все начинают вспоминать прошлые налеты кроу и собственные ответные вылазки, и я понимаю, что племена, похоже, крадут лошадей в основном для развлечения, хотя кто-нибудь обязательно оказывается ранен или убит. Мы натыкаемся на огромное стадо антилоп, и это помогает всем воспрянуть духом, в том числе моему коню. Дакота снова выпадает возможность пробежаться как на скачках, и он прекрасно знает, что делать. Мы отсекаем небольшую часть стада и по очереди загоняем бедных антилоп, пока они не ложатся на траву, готовые умереть. На охоте никто не убивает больше, чем необходимо, и ничего не пропадает впустую. Мы берем только то, что можем съесть и унести, и продолжаем в путь. Через три недели после выхода из долины Собрания мы останавливаемся на краю долины Уинд-Ривер. Это широкое просторное плато, поросшее густой травой. Над нами голубое небо, за спиной хребет Уинд-Ривер, внушительный, но далекий. Горам нет дела до тех, кто живет в их тени. Я знаю, где мы. Южный перевал, разделяющий континент пополам, находится в конце хребта. Мы вернулись к развилке. Когда мы впервые проходили через нее, то и представить не могли, куда нас приведет выбранный путь. Вашаки говорит, что любит эти места больше всего на свете, потому что провел здесь детство. – Здесь похоронен мой отец. Здесь же похоронят и меня. Это мой дом, – прямо говорит он. – Мы останемся здесь, пока листья не поменяют цвет. А потом пойдем на восток. Перезимуем там, где бьют горячие ключи и вода не остывает, даже когда выпадает снег. Покателло будет поблизости. Отряд налетчиков уже прибыл, окрыленный победой. Они увели у кроу тридцать лучших лошадей. Мы разбиваем лагерь возле сосен и елей, где река делает изгиб, так что наша стоянка защищена со всех сторон. Я провожу утро с Вашаки и еще несколькими воинами, высматривая стада и планируя охоту, и возвращаюсь к полудню. Женщины сидят вместе и достают из шишек кедровые орешки, быстро работая руками и непринужденно болтая. Ханаби выучила немного английских слов за то время, что провела с моей семьей. Она успела все подзабыть, так что Наоми приходится говорить помедленнее, но Ханаби очень старается. – Когда-то я сама была Наоми, брат, – говорит она мне. – Я ее понимаю. Похоже, что так и есть, и я благодарен ей. Потерянная Женщина проявляет к Наоми бесконечное терпение и даже не пытается говорить, просто показывает, любит и заботится. Они обе какие-то притихшие, словно между ними без слов установилась какая-то особенная близость, и Наоми невольно тянется к ней. Но сейчас Наоми нет среди женщин, которые лущат шишки, и я не нахожу ее ни в вигваме, ни с лошадьми. Потерянная Женщина указывает мне на реку, которая уходит в глубь леса, и говорит, что Наоми хотела побыть одна. – Хватит ей быть одной. Иди к ней, – велит мне Потерянная Женщина, направляя меня к лесу. Я нахожу Наоми в густых зарослях возле речки. Она сняла лосины, задрала платье из оленьей кожи и смывает кровь с бледных бедер. – Наоми? От неожиданности она выпрямляется, поскальзывается на камнях и плюхается в воду, да так и остается сидеть в скомканном платье и торчащими в разные стороны ногами. – Наоми! – Я не смеюсь, не зная, все ли с ней в порядке. Она поднимает на меня взгляд и пытается улыбнуться. Улыбка, взгляд. Это уже значительное улучшение. – Я не слышала, как ты подошел. Постаралась отойти подальше от лагеря, чтобы… помыться. Я подхожу ближе и останавливаюсь у воды. – У тебя кровь. – Да, – кивает она. Ее глаза блестят, но она не плачет. – У меня кровь. Наконец-то. Я уже начала бояться. Я не понимаю. А потом… до меня доходит. От этого сознания у меня слабеют колени и перехватывает дыхание. – У меня шла кровь, когда мы проходили Шип-Рок. А потом нет. – А мы с тех пор не были вместе. – Я опустошен, и мой голос звучит безжизненно. – Да. Не были, – шепчет она. – Я… ждала. Нужно было убедиться. Чтобы не сомневаться. – Аака'а, – выдыхаю я. Меня переполняют гнев и отвращение. Я сажусь в реку рядом с ней, не обращая внимания на воду и на то, что я в одежде. – Но теперь кровь пошла, – с напускной бодростью добавляет Наоми. – И это хорошо. Я боюсь говорить, поэтому киваю, обхватив колени руками и пытаясь сдержать ярость, которую некуда выплеснуть. Некоторое время мы сидим бок о бок, немея от холодной воды в тенистом ручье. Я не знаю, как склеить то, что сломано, и облегчить боль, которую мне не понять. – Я не боролась, Джон, – вдруг торопливо признается она. Я жду, затаив дыхание. – Я не боролась, – повторяет Наоми громче, как будто заставляет саму себя посмотреть правде в глаза. – Я боялась, что Магвич отдаст меня в другое племя и я больше не увижу своего брата. Поэтому я не боролась. Я не касаюсь ее. Не пытаюсь утешить и поддержать. Наоми еще не договорила. – Я не боролась. – Ее голос дрожит, глаза наполнились слезами, которые уже пролились на щеки, но я слышу ее злость, и это меня радует. – Было больно. Хотелось закричать. Вырваться и бежать, бежать не останавливаясь. Но я не вырвалась. Я все стерпела. – Она делает рваный вдох. – Я этого не хотела. Не просила. Я не стала от этого хуже. Я это знаю. – Наоми кивает, будто подкрепляя свои слова. – Но я… не боролась, и с этим я никак не могу смириться. – Ты боролась, – возражаю я. – Нет. Не боролась. – Она упрямо мотает головой, утирая злые слезы тыльной стороной руки. – Бороться можно по-разному, Наоми Лоури. Услышав свое имя, она поднимает подбородок и смотрит на меня, по-настоящему смотрит и слушает.