С возрастом звуков и языков стало больше. У отца какое-то время работал индеец из племени омаха. В одной миле от фермы, которую отец продал, находилась деревня потаватоми. Когда мы переехали в Сент-Джо, Дженни наняла прачку из племени канза, потом был Отактай, сиу-полукровка, научивший меня драться. Возвращаясь из Калифорнии, Эбботт путешествовал с трапперами из Форт-Бриджера. У одного из них была молодая жена из племени шошонов, которая добралась до Миссури лишь для того, чтобы остаться одной в незнакомом мире, когда ее муж-траппер внезапно умер на полпути. Эбботт привез ее к Дженни, и та дала ей комнатку в подвале и работу. Шошонка немного напоминала мне мать – такая же трудолюбивая, скромная и совершенно потерянная. Она немного могла общаться жестами и знала несколько английских слов, но Дженни была убеждена, что я смогу ее понимать, и постоянно требовала, чтобы я переводил, хотя я никогда в жизни не слышал шошонского языка. – У тебя большие способности к языкам, Джон Лоури, – сказала мне она. – Это врожденное. Ты быстро научишься. Некоторые звуки казались знакомыми, другие нет. Какие-то сочетания я узнавал, какие-то нет. Но Дженни оказалась права. Я быстро научился. Эбботт называл шошонку Ана, хотя сомневаюсь, что это было ее настоящее имя. Может, звучало похоже, потому что она не возражала и сама стала так себя называть. Голос Аны добавился к языковому супу у меня в голове, и к тому моменту, как она нас покинула, я уже неплохо говорил на ее языке, а понимал еще лучше. Она сказала мне, что белые называют нывы – ее народ – снейками в честь реки, которая течет через их земли. Три года Ана прожила под покровительством Дженни, трудясь и наблюдая, а потом в один прекрасный день просто исчезла. Дженни не знала, куда она делась. Ана не умела писать, но оставила кривой рисунок на своей койке в подвале. Это было схематичное изображение женщины с заплечной сумкой. Над головой у фигурки было солнце, а в отдалении – треугольники с острыми вершинами разных размеров и извилистая линия между ними. Горы. Типи. Река. Я сразу понял, что это значит. – Она отправилась домой, – сказал я Дженни. – В такую даль? – ахнула та. – Совсем одна? – Ну… Здесь она тоже была совсем одна. У нее никого не было. Я тут же пожалел о своих словах. Дженни была поражена. – Ана была не одна, – возмущенно воскликнула она. Я просто пожал плечами и не стал спорить, зная, что это причинит Дженни боль. Невозможно объяснить человеку, живущему в окружении своего народа и родного языка, как одиноко бывает, когда ты не понимаешь других и они не понимают тебя. Дженни вложила картинку, оставленную Аной, между страниц Библии, и каждый день молилась за нее. Отец сказал, что она отправилась в путь с караваном. Он был в этом уверен, и Дженни немного успокоилась. А отец, похоже, испытал облегчение, когда Ана ушла. Думаю, ему она тоже напоминала мою мать, поэтому он всегда чувствовал неловкость в ее присутствии. Да что там, ему и в моем присутствии было неловко, из-за чего я начал сам себя стесняться. Другие люди заставляли меня нервничать. Я стал тихим и осторожным. Я привык сомневаться в себе. Вот и сейчас я в себе сомневаюсь. Дженни была права: я и впрямь хорошо усваиваю языки и их звуки. Но, увы, я не могу услышать то, о чем люди молчат. Наоми молчит, и я ничего не могу поделать. Чтобы понять ее, мне нужно, чтобы она со мной говорила. Она больше не приходит ко мне, пока я стою в дозоре, с тех самых пор, как я сказал, что больше не буду ее целовать, а я слишком горд, чтобы первым подойти к ней. Поэтому я страдаю. Судя по ее опущенному взгляду и напряженным плечам, она тоже страдает. Дни тянутся чертовски долго. Тяжело оказаться на морозе после того, как тебя долгое время ласкали теплые лучи. Нам приходится вновь и вновь пересекать реку Свитуотер, которая то извивается по каньонам и ущельям, куда нам дороги нет, то вновь пересекает наш путь. Как-то раз нам приходится переправиться через нее трижды за день. Мы встаем на ночевку, а утром надеваем сырую обувь и проходим еще несколько миль, прежде чем нам снова приходится перебираться через воду. Я сам, точно эта река, мечусь из стороны в сторону между желаниями и долгом и уже сам не понимаю, что есть что. Сейчас середина июля, но на полпути между Сплит-Рок – огромной каменной стеной с расщелиной наверху – и Пасифик-Спрингс мы проходим через каньоны, где подолгу лежит снег, сдутый с ближайших вершин. Мы набираем его горстями, чтобы охладить воду во флягах и бочках. Огромный снежок попадает мне аккурат между лопаток. Уэбб издает победный клич, как свирепый сиу, вышедший на тропу войны. Наоми залепляет ему снежком прямо в лоб. На несколько минут разворачивается ожесточенная битва. Я еду верхом на саврасом, который не в восторге от того, что на него сыплются ледяные комки. Наоми, не стесняясь, забрасывает меня снежками, но, когда игра заканчивается, она вновь погружается в вежливое отчуждение. Мы сворачиваем в сторону от реки, чтобы обойти непроходимый каньон, два дня вовсе не видим Свитуотера, а потом возвращаемся к нему и снова переправляемся. В седьмой раз. Или в восьмой? Я уже сбился со счету. Впрочем, я не жалуюсь. Перебраться через реку проще, чем через холмы. Мы забираемся на такой высокий и каменистый гребень, что не можем ехать верхом, опасаясь упасть и скатиться по склону. Приходится распрячь всех животных, подняться с ними вместе, а затем затолкать наверх сорок повозок – на десять меньше, чем в начале пути. Животные тем временем помогают нам тянуть. Когда под конец веревки начинают расползаться, мужчины, толкающие фургон Хайнзов, едва успевают отскочить, прежде чем он скатывается вниз и разбивается у подножия холма. Дерево в щепки, металл погнут. Повозку уже не починить. Адаму Хайнзу с молодой женой придется обходиться без повозки до самого Форт-Бриджера, если не дольше. Уильям предлагает им фургон Уоррена с тем условием, что его вещи останутся в нем. Некоторые из путешественников освобождают немного места в своих повозках, чтобы сложить все, что не влезло. Лидия идет рядом с Наоми и Уинифред, а Адам с радостью впрягает своих волов в повозку Уоррена. Впервые после щелочной пустыни мы с мулами становимся не нужны, и я гоню их вперед, лишившись повода путешествовать с семейством Мэй, хотя раньше повод мне был не нужен. Самсон и Далила с радостью кидаются в реку во время девятой – и последней – переправы. Свитуотер остается позади, а с ним и самая длинная неделя в моей жизни. * * * Южный перевал – это широкий травянистый участок земли, похожий на седло, втиснутое между горными хребтами, что расходятся на север и юг. – Это место называется Континентальным разделом. Река Свитуотер течет на восток, а все, что к западу отсюда, – к Тихому океану, – кричит Эбботт, останавливая свою повозку. – Все, что на той стороне, относится к территории Орегона. – Орегон? Так скоро? – вопит Уэбб, как будто мы проделали не огромный путь, а просто прокатились за город на двуколке. – Слышал, Уилл? Мы почти на месте! Почти на месте, но все же остается еще восемьсот миль. Уэбб едет верхом на Плуте рядом со мной, а Уилл следом. Мои мулы и лошади прибавили шагу, чувствуя близость отдыха. На невысоких утесах по бокам виднеется несколько деревьев, но, сидя верхом, я вижу только простор. Бескрайнее небо над головой, бескрайние земли под ногами, и ничто не загораживает мне вид. Я ставлю палатку и ухаживаю за животными, держась в стороне от остальных, продолжая метаться между решимостью и сожалением. Я возвращаюсь от ручья, возле которого мы остановились, с мокрой после мытья головой, с ведрами в руках, когда Уинифред Мэй подходит ко мне и просит уделить ей минутку. Ульф у нее на руках дергает ножками в разные стороны, радуясь освобождению от заплечной сумки, которую я купил ему в Ларами. – Наоми отправилась на утес верхом на Красной Краске, – говорит она. – Захотела полюбоваться видом. – Уинифред показывает на утес в полумиле от нас и на одинокого всадника, приближающегося к вершине. – Ей не следовало ехать одной. – Голос выдает мое раздражение. – Я просила ее взять с собой Уоррена или Уайатта, но она упряма. – Уинифред смотрит на меня. – И она давно не дитя. Так что не надо обращаться с ней как с ребенком. – Ее голос звучит мягко, взгляд спокоен, но я прекрасно понимаю, что́ до меня хотят донести, однако виду не подаю. – Не думаю, что здесь обязательно лезть на утес, чтобы полюбоваться видами. Здесь все и так на виду. Но на прерии совсем не похоже. Сколько мы всего уже повидали, правда, Джон? – Да, мэм. – Вы поедете за ней? – Мэм? – Наоми. Вы поедете за ней? Мне кажется, она хочет именно этого. – Я не уверен, что Наоми сама знает, чего хочет, миссис Мэй. Уинифред вскидывает брови, но молча позволяет ветру унести мой ответ. Потом она прикладывает руку ко лбу козырьком, высматривая одинокую фигуру, поднимающуюся к вершине. – За все ее двадцать лет я такого не припомню, чтобы она не знала, чего хочет, мистер Лоури, – замечает она. Некоторое время мы молча стоим рядом. Уинифред раскачивается взад-вперед, нянча Ульфа. Я заметил, что она постоянно это делает, даже когда не держит его на руках. Эти движения напоминают мне метроном, стоявший у Дженни на фортепиано: тик-так, тик-так, – и меня вдруг охватывает тоска по дому. Поразительно. Наверное, я никогда не отсутствовал так долго, чтобы научиться ценить его. Может, так и со всем остальным. Даже с Наоми. Стоит ей отдалиться, и я скучаю по ней так сильно, что больно дышать. – Вы ее любите, Джон? – тихо спрашивает Уинифред, не убирая руку ото лба. Я ошарашен этим вопросом, но она в любом случает не дает мне времени на ответ. – Потому что если нет, то примите мое уважение. Вы сказали честно ей, что будет дальше, и стоите на своем. Но… если вы ее любите… то у вас под ногами тонкий лед. – Она хочет, чтобы мы поженились, – выпаливаю я. – Она вам говорила? – А вы этого не хотите? – Хочу. – Сказав это вслух, я испытываю облегчение. Это правда. Я хочу этого. – Так что вас останавливает? Все преграды поднимаются у меня внутри как волна, миллион капелек, неотделимых друг от друга, и я не знаю, с чего начать. – Это из-за того, что она не пауни? – спрашивает Уинифред. Я качаю головой, хотя какая-то доля истины в этом есть. Я виню себя в том, что сделал выбор в пользу одной из своих «ног». – Тогда… может, дело в том, что вы пауни? Я вздыхаю. Это тоже часть причины. – Я не хочу, чтобы жизнь Наоми стала сложнее из-за того, что она моя жена, – объясняю я. – Что ж, тут есть о чем подумать. – Уинифред вздыхает, глядя на фигурку на утесе. Я тоже не свожу с нее глаз, опасаясь, что, если отвернусь от нее, потом уже никогда не отыщу. – Только не думайте слишком долго. – Я думаю об этом с тех пор, как ее встретил. – Тогда, пожалуй, уже хватит. – Аака'а, – бормочу я. – Самое сложное в жизни – это понять, что важно, а что нет, – размышляет Уинифред. – Если ничто не важно, исчезает смысл. Если важно все, исчезает цель. Суть в том, чтобы найти золотую середину. – Я пока не нашел ни смысла, ни цели. – Обычно достаточно того, что мы стремимся выжить. Нам нужно есть, нужна крыша над головой, нужно не замерзнуть. Все это важно. Я киваю. Это мне понятно. – Но все это становится не важно, если нам некого накормить и согреть, некому дать кров. Если не для кого выживать, зачем есть? Зачем спать? Какой вообще смысл? Так что, пожалуй, суть не в том, что для нас важно… А в том, кто важен. На задворках моей памяти эхом отзываются последние слова, которые я услышал от Дженни перед отъездом из Сент-Джозефа: «На самом деле оно того стоит». – «Оно – это что, Дженни?» – «Любовь. Она стоит боли. Чем больше любишь, тем больнее. Но она того стоит. Только она». – Много кто важен, – возражаю я, хотя эти слова больше напоминают мольбу. В моей жизни мало тех, кто много для меня значит, и я не уверен, что сам я что-нибудь значу для них. – Да. Но вам придется решить, важна ли для вас Наоми… И если да, то насколько. На что вы готовы, чтоб она не голодала, не мерзла и оставалась жива? – Я готов на все, – признаюсь я. – Что ж, вот вам и цель. – Но я не могу дать ей кров. Не здесь. – Но ведь для этого и нужен брак. Он дает укрытие, пищу и тепло. Помогает найти друг в друге отдохновение. Вступить в брак – значит сказать человеку: «Ты для меня важнее всех». Именно этого хочет от вас Наоми. И именно это она готова вам дать. Уинифред протягивает руку, гладит меня по щеке, отворачивается. Ей надо накормить много ртов, а все, что хотела, она уже сказала. Но, сделав несколько шагов, она оборачивается. – Советую пойти за ней прямо сейчас. Я запрыгиваю в седло раньше, чем Уинифред Мэй достигает своего фургона.