– Как это все случилось? – спрашиваю я у Наоми, тихонько выругавшись. – Это сестра Черной Краски. – Она указывает на женщину, которая все это время стояла на пороге дома, наблюдая за происходящим. Теперь она кивает и улыбается. – Мама хотела сама что-нибудь добыть и решила, что, возможно, у нас получится поговорить с этими женщинами, раз уж у них белые мужья. Я молча смотрю на Наоми, ожидая продолжения. – Думаю, она послала кого-нибудь к брату. Мы только остановились поговорить с ней и еще несколькими женщинами, и тут же явился вождь дакота с несколькими спутниками. Они привезли стопку шкур, чтобы я их разрисовала. Ты пришел, когда они уже уехали, но к тому времени успела собраться толпа. Уайатт придумал принести зеркало. Муж этой женщины, тот, что в енотовой шапке, сказал, что Черная Краска вернется и приведет лошадь. Я постаралась сделать так, чтобы мне было чем расплатиться. Мне остается лишь изумленно покачать головой: – И что ты будешь делать с двумя лошадьми? – Отдам тебе, – пожимает плечами она. – Полагаю, ухаживать за ними не сложнее, чем за мулами. Может, время от времени буду брать кого-нибудь из них прокатиться, если они не строптивые. – Как он понял, что ты хочешь саврасого? – изумленно спрашиваю я. Ведь не случайно же его выбрали. – Я нарисовала ему картинку. – Она улыбается усталой, но довольной улыбкой, а Уайатт смеется. 10. Индепенденс-Рок Наоми ПОСЛЕ ФОРТ-ЛАРАМИ МЫ продолжаем путь по северному берегу, хотя в путеводителях, которые мы купили за пятьдесят центов в Сент-Джозефе, такой маршрут не указан. Мистер Эбботт говорит, это новая дорога, намного лучше старой. Если бы мы пошли «по-старому», пришлось бы еще два раза переправляться через Платт – у Ларами и у Дир-Крик, – набивая карманы паромщиков, которые зарабатывают на наивных путешественниках. Никому из нас не хочется лишний раз переходить Платт, а уж тем более лишние два раза, так что мы соглашаемся последовать за мистером Эбботтом через неизведанные места. Пейзажи меняются. Исчезают равнины и замки из песчаника. Мы сворачиваем на север, уходя дальше от реки, чтобы обойти каньоны, через которые невозможно переправиться, и медленно поднимаемся от речного бассейна к холмам, заросшим кедрами и соснами. Оглядываешься – за спиной красота. Смотришь вперед – там чудеса. Я никогда раньше не видела гор. Таких – не видела. Мистер Эбботт показывает нам пик Ларами, огромную темную пирамиду, чья верхушка теряется в облаках. За ней виднеется целая цепочка вершин. – Это Черные холмы, – говорит Эбботт, хотя они намного выше всех холмов, какие я когда-либо видела. Он говорит, что переходить мы их не станем, будем двигаться вдоль. Хотя когда мы спускаемся в долины, то уже почти не обращаем на них внимания. Трава здесь местами редкая, местами густая, и Джон вечно перегоняет Котелка и мулов на участки посочнее, сидя верхом на саврасом, который еще не привык к седлу Дамы. С каждым днем Джон старается ездить на нем все больше и больше, но ворчит, что после покладистого Самсона это все равно что скатиться с горы, пересчитав задом все камни. Но саврасый – красавчик, и ему нравится мчаться галопом. Джон говорит, что на нем, наверное, охотились на бизонов, потому что этот конь вечно норовит пуститься с кем-нибудь наперегонки. Время от времени он срывается с места, будто желая прокатить Джона с ветерком. Тот разговаривает с конем на пауни – для моего уха звучание его языка ничем не отличается от речи скво, которые так восхищались моими рисунками. Так или иначе, я уверена, что саврасым он доволен. Гнедая послушна и не возражает против всадника, хотя Джон, похоже, ее недолюбливает. По-моему, ему не нравится, что Черная Краска подарил ее мне. Я начала ласково называть ее Красной Краской, чтобы его подразнить. А новую козу я назвала Гертой. Она так же покладиста, как гнедая, и лошади с мулами охотно мирятся с ее обществом, даже когда ее перекидывают через седло, чтобы она не отстала в дороге. Ее молоко для нас настоящее спасение. Ульф наконец начал наедаться и лучше засыпать по ночам. Я все равно использую его как повод навещать Джона, но наши ночные прогулки стали намного короче, и я больше не засыпала в траве с малышом на руках. Мы проходим величественные округлые колонны и огромные серые горы, чьи вершины присыпаны белым, но вместо простора прерий их окружают серебристые ручьи и зеленая хвоя сосен и кедров. Воздух здесь совсем другой, разреженный. У некоторых начинает кружиться голова, другие и вовсе сходят с ума. Может, это та самая золотая лихорадка, о которой так много говорят? Целые караваны сворачивают с дороги и принимаются копать, когда до них доходят слухи о богатых месторождениях, обнаруженных в устье ручья на южном тракте. Среди нас тоже появляются те, кто хочет остановиться на денек и осмотреть окрестности, может, немного покопать, но здравомыслие все же одерживает победу. По пути мы встречаем нескольких переселенцев, повернувших обратно, и еще двух мужчин, которые направляются в Форт-Ларами с третьим, скрученным и привязанным к спине лошади. Они рассказывают Эбботту, что этот человек сошел с ума и убил сестру и ее мужа и теперь его везут в форт на суд. Похоже, этот малый устал от родственников, постоянно говоривших ему, что делать, и застрелил их. В караване предлагали просто повесить его, и дело с концом, но нашлись и те, кто начал его оправдывать. Мужчины, везущие убийцу, говорят, мол, ему повезло, что его будут судить. В караване, который на три дня опережает наш, один человек пырнул другого ножом, оставив его жену вдовой, а детей сиротами. Его повесили на дереве. Скорее всего, мы пройдем место казни через пару дней. Мы встаем лагерем у родников, где вода бьет прямо из скал – такая чистая, холодная и сладкая, что нам не хочется уходить. Но потом Гомер Бингам замечает листок бумаги, прибитый к дереву, с рассказом об убийстве мужчины, женщины и ребенка, чьи тела обнаружили неподалеку под терновым кустом. У всех троих было перерезано горло. Здесь же мы находим их могилы, заваленные камнями, чтобы их не разрыли волки. Место захоронения помечено простой деревяшкой с надписью: «Мужчина, женщина, мальчик». «Опасайтесь индейцев», – предупреждает записка. Мистер Колдуэлл и многие другие требуют немедленно сняться с лагеря, хотя без подробного путеводителя мы не знаем, сможем ли найти другое место с питьевой водой и хорошей травой. Мы почти никогда не собираемся на вечернюю молитву: люди устали и предпочитают помолиться сами. Тяготы пути заставили всех махнуть рукой на соблюдение правил. Но в этот вечер пастор Кларк собирает всех нас, чтобы помолиться за упокой душ усопших и попросить у Господа защиты от всех, кто хочет причинить нам зло. Джон не верит, что это сделали индейцы. Говорит, скорее это был головорез из числа переселенцев, который не стал упускать возможность украсть снаряжение и животных. – Индеец никогда не стал бы скрывать то, что сделал. И повозку не забрал бы. Если тела были спрятаны, значит, кто-то пытался выиграть время, – объясняет он пастору. Учитывая, сколько слухов ходит о стычках и убийствах внутри караванов, Джон вполне может оказаться прав. Он говорит, что проще винить во всем индейцев, чем поверить, что это сделали свои же, и я вынуждена с ним согласиться. Так или иначе, все напуганы, охрана удвоена и всем плохо спится в эту ночь. Несколько месяцев плохого сна и тяжелого пути, не говоря уже о придорожных могилах и постоянном горе, изрядно нас измотали. Удивительно, как мы все еще не сошли с ума. * * * Сегодня мы в последний раз видим Платт, и никто не грустит по этому поводу. Мы рады наконец расстаться с мелкой грязной рекой, которая сопровождала нас от самого Форт-Кирни. Однако, несмотря на смех и притворную бодрость, мы подозреваем, что дальнейший путь будет труднее пройденного. И очень быстро убеждаемся, что так и есть. Целый день мы ползем через болотистую долину, а на следующий – взбираемся на Проспект-Хилл. Он крутой, каменистый и сухой. После спуска с него нас ждут десять миль пути по щелочной пустыне. Белая пыль налипает на ноги и одежду. Травы нет, воды нет, древесины тоже. Только пыль. Весь день мы идем, глядя под ноги в поисках бизоньих лепешек, чтобы было из чего развести костер во время привала. Впрочем, мы очень скоро понимаем, что бизоны не частые гости в этих местах. Люди из предыдущих караванов побросали здесь целую гору пожитков, чтобы облегчить животным работу. Куда ни посмотри, везде валяются наковальни и плуги, ведра и бочки, походные печи и цепи для повозок. Все это выглядит в разы хуже, чем то, что происходило в начале пути. Нас окружает кладбище волов, железа и стали. Среди разбросанного скарба лежат мертвые животные, не сумевшие продолжить путь, как ни старались владельцы облегчить их ношу. Один из волов в папиной упряжке, получивший от Уэбба имя Одди, падает в полдень, и мы не можем его поднять. Мы распрягаем его и пытаемся привести в чувство, выливая драгоценную воду из бочек на черный язык бедняги, но в последние дни он и так был очень слаб. Становится ясно, что его не спасти. – Отравился щелочью, – тут же определяет Эбботт. По его словам, это лечится, но нам не из чего сварить лекарство. Джон говорит, что вол в любом случае уже на последнем издыхании. Мы боимся, как бы другой папин вол, Эдди, не свалился следом, поэтому распрягаем и его, чтобы он шел без лишнего груза, пока мы не доберемся до воды. Вместо этих волов мы ставим в упряжку двух мулов Джона. Беднягу Одди приходится бросить там, где он упал. Уоррен задерживается, чтобы избавить его от мучений. Когда у нас за спиной раздается выстрел, Уэбб начинает всхлипывать. – Не плачь, Уэбб, – говорит Уилл. – Слезы не помогут ни Одди, ни тебе. Он теперь счастлив. Освободился от упряжки, как и хотел. – Как думаете, если пройтись по Луне, будет похожее ощущение? – спрашиваю я, чтобы отвлечь Уэбба. – По-моему, на Луне холодно и темно, – отвечает Уэбб, шмыгая носом. – Совсем не похоже на пустыню. – Этот песок больше похож на пепел, как будто мы пережили пожар, – замечает Уилл. – Что ж… в каком-то смысле можно и так сказать, – кивает мама. Она набирает немного белой пыли, надеясь использовать ее вместо разрыхлителя для теста. На этом разговоры заканчиваются. У нас слишком пересохло во рту, а если постоянно его открывать, в нем оседает еще больше пыли. Эдди позволяет Уэббу сесть на него верхом, и тот очень скоро засыпает, распластавшись на спине вола. От каждого шага его руки и ноги безвольно мотаются. Мы останавливаемся на обед. Уиллу удается из лука подстрелить шалфейного тетерева. Он чрезвычайно доволен собой, но я не могу приготовить птицу, потому что хвороста на костер у нас недостаточно. Элси Бингам предлагает нам лепешки, которые ей удалось собрать, Эмельда тоже приносит несколько штук, и я варю тетерева, пока мясо не начинает отходить от костей. Живот Элси вырос, и теперь она выглядит примерно так же, как наша мама в начале пути, так что ей сейчас особенно нужны силы. Она съедает несколько кусочков и вдруг начинает плакать, а ее муж вынужден просто смотреть, не в силах ей помочь. Вечером мы не разбиваем лагерь: мы боимся остановиться. И когда караван добирается до речушки Гризвуд-Крик, где наши животные наконец могут отдохнуть и напиться, Элси оказывается далеко не единственной, кто плачет от усталости и облегчения. * * * – Эту скалу называют скалой Независимости, – говорю я братьям, уже представляя, как нарисую этот плоский, покрытый трещинами монолит, виднеющийся вдалеке. – Похожа на кита. Видишь, вон голова, а вон хвост, – замечает Уилл, но Уэбб спешит с ним не согласиться. – Нет, она больше похожа на бизонью лепешку, – фыркает он. – По-моему, она похожа на черепаху, – говорю я. – Огромную каменную черепаху. – Ичас, – соглашается Джон, встречаясь со мной взглядом. Мы на полпути. Сейчас 10 июля, и мы преодолели половину пути. Может, нас измучила плохая, дурно пахнущая вода в долине Платта, нехватка древесины, пищи и всего остального. Может, смерть вола Одди стала для нас большим ударом. Так или иначе, именно вид реки Свитуотер, а вовсе не эта каменная черепаха, вокруг которой она течет, вызывает у мамы с Эмельдой восторг. – Я знаю, почему ее назвали Свитуотер[6], – говорит мама. – Потому что один ее вид – услада для глаз. Все хором соглашаются с ней. Не так важны вкус и качество воды, хотя она прохладная и чистая, как радость от того, что мы добрались. Мы встаем на привал возле устья, подальше от огромного лагеря из фургонов у подножия скалы, и плещемся в реке сколько душе угодно. Женщины по очереди заходят в центр круга, образованного юбками, чтобы как следует соскрести с себя всю грязь. Мы моем волосы, стираем одежду, болтаем, смеемся и даже поем. Папа ведет мальчишек к скале-черепахе, чтобы выбить на ней свои имена. Он берет с собой зубило и молоток, и они весь день карабкаются по камням, чтобы оставить свой след среди многих других. Джон тоже уходит, но один, а возвращается таким же чисто вымытым, как женщины. Четвертое июля[7], в честь которого, по слухам, и названа скала, было неделю назад, но мы все равно празднуем, устроив день отдыха и свадьбу. Адам и Лидия решили пожениться, и каждая семья приносит что-нибудь к праздничному ужину. Лидия прицепила кружево поверх своих заплетенных волос, а я одолжила ей свое зеленое платье. Оно мне немного великовато, и мы с мамой еще не успели его ушить. А Лидии как раз впору. Я надеюсь, Джон не обидится из-за того, что я решила поделиться его подарком. Он ничего не сказал, когда вручил его мне, просто положил свертки к моим ногам и ушел. Я берегла платье для особого случая, продолжая ходить в голубом, розовом и запачканном краской желтом. Свадьба явно особый случай, хоть и не моя. Сама я снова надеваю голубое платье, но в честь праздника украшаю волосы лентой такого же цвета. Пастор Кларк говорит душевную речь, которая плавно переходит в проповедь. Лидия покашливает, напоминая отцу, что поскорее хочет замуж, и тот наконец завершает церемонию, разрешая Адаму поцеловать невесту. Адам коротко чмокает Лидию в губы, будто курица, клюющая землю, чтобы подобрать зернышко. Все поздравляют молодых, поднимая жестяные кружки, и кидаются к столам, сооруженным из стенок фургонов. После еды опустевшие столы отодвигают в сторону, чтоб освободить место для танцев. У Гомера Бингама есть скрипка, и он знает несколько веселых мелодий. Я уговариваю Уоррена выйти поплясать со мной. Он всегда хорошо танцевал. Очень скоро он уже скачет, запыхавшийся, с широкой улыбкой на лице. Все, кто видел его горе, рады этой перемене. Уайатт втискивается между нами, и я отплясываю несколько танцев с ним, а потом еще с несколькими партнерами, в том числе с молодым женихом, который благодарит меня за доброту, проявленную к Лидии. Наконец я делаю перерыв, чтобы выпить воды и перевести дух. Заметив Джона, прячущегося в тени, я ускользаю вслед за ним, надеясь выманить его в круг. Он стоит рядом с саврасым и чинит кусок веревки, но поднимает голову, когда я подхожу ближе. – Скрипка расстроена, – сухо замечает он. Я смеюсь: – Да уж. Но это не важно. Люди все равно подпевают. – Стая волков подвыла бы не хуже. В его голосе слышится улыбка, но он, в общем-то, прав. – Зато плясать бы стая не смогла. Мне приятно танцевать. Я и на своей свадьбе танцевала до последнего, когда все остальные уже выдохлись. Дэниэлу пришлось уговаривать меня прекратить. – Как звали его жену? Первую жену Адама, – спрашивает Джон, продолжая плести веревку. – Люси.