– Благодарю, – чиновник просиял, будто именно он только что вылечил пациента от тяжкого недуга. – Господин вице-адмирал, его величество пребывает во здравии. – Как давно я не был на родине, – вздохнул Эномото. – Наверное, там многое изменилось… Что нового в правительстве? Министр Тэрадзима? Курода Киётаки? – Они с нетерпением ждут вашего возвращения, ваше высокопревосходительство, – снова поклонился чиновник. – Не сомневаюсь, что они оценят ваше стремление как можно скорее вернуться в Японию! – А военный министр, господин Сайго Такамори? – Эномото заставил себя произнести это имя непринуждённо, не меняя почтительного выражения лица. – Он по-прежнему в Кагосиме? Не пожелал вернуться в Токио? Чиновник опешил: – Сайго Такамори? В Кагосиме? Разве вы не знаете, господин вице-адмирал? Впрочем, в японских газетах про это не писали. И от иностранных газетных репортёров эту позорную новость, кажется, удалось скрыть. – О чём вы говорите? – в свою очередь, удивился Эномото. – Неужели вас не информировали по линии министерства внешних связей даже о Сацумском мятеже? – недоверчиво спросил чиновник. – О мятежнике и государственном преступнике Сайго Такамори, имевшем дерзость возглавить восстание против императора Мэйдзи? Эномото горько усмехнулся: всё повторяется! Когда-то и он был назван мятежником, когда-то и он, в противовес императорской власти, создал и возглавил на Эдзо «Самурайскую республику». – Видимо, не сочли нужным, – произнёс он вслух. – Прошу вас, сядьте и расскажите мне всё! – Но вы желали отдохнуть с дороги, ваше высокопревосходительство, – попытался увильнуть чиновник. Его поразило то, что никто не счёл нужным проинформировать столь высокопоставленного сотрудника дипломатического ведомства о событии, едва не перевернувшем историю страны. И он, для страховки, хотел бы проконсультироваться по этому поводу с вышестоящим начальством. – Отдых подождёт! Садитесь! – распорядился Эномото. – Я слушаю вас! – С чего начать, господин вице-адмирал? – То, что происходило в стране до марта 1874 года, я знаю. Правительственные реформы были всеохватны и далеко не всем пришлись по вкусу. Сайго вышел из правительства, сохранив пост военного министра. Самурайская школа, созданная им в Кагосиме, ещё в то время притягивала к себе недовольных лишением пенсий и привилегий самураев. Очевидно, эта школа и стала ядром восстания? – Да, но произошло это лишь в прошлом году, господин вице-адмирал! Сегодня многие удивляются: почему никто не видел в этой школе источника бунтарской заразы? Ведь это было очевидно, ваше высокопревосходительство! Императорским указом повсеместно в Японии самураям запретили ношение оружия, в школе Сайго мечи были непременным атрибутом! Он словно бросал императору вызов! Он ненавидел императора и не скрывал этого! – Насколько я знаю, Сайго никогда не был противником императорской власти как таковой, – заметил Эномото. – Если он кого и ненавидел, так это был конкретный человек, занявший трон, как считал Сайго, не по праву. Впрочем, это его вину как бунтовшика не умаляет, не так ли? Продолжайте, прошу вас! – Итак, Сайго со своими сторонниками в феврале прошлого года вышел из Кагосимы и направился на штурм главного города острова Кюсю, Кумамото. По пути к восставшим присоединялись самураи из других уголков острова. Правительственные войска сражались под началом принца Арисугавы и генерала Ямагата. Кровопролитные стычки продолжались около семи месяцев, господин вице-адмирал. Сайго потерял большую часть своих сторонников и всех учеников своей школы. С горсткой сторонников ему удалось пробиться обратно в Кагосиму, но правительственные войска взяли город в осаду и через две недели вынудили Сайго отступить в горы. Пять дней Сайго и его ближайшие сторонники провели в пещере и готовились к смерти. Во время штурма Сайго был ранен, не мог идти. Его нёс преданный соратник Бэппу Синскэ. Сайго велел ему остановиться и сказал последние слова в своей жизни: «Я думаю, это место вполне подойдёт!» – Для харакири? – кивнул Эномото. – Совершенно верно. Говорят, предводитель мятежников, прежде чем взрезать себе живот, поклонился в сторону дворца императора. Бэппу был наготове и тут же, по древним обычаям, помог Сайго уйти из жизни – отсёк ему голову. Так закончился Сацумский мятеж, ваше высокопревосходительство! Говорят, – чиновник понизил голос и даже оглянулся на запертую дверь гостиничного номера. – Говорят, все пять дней в пещере Сайго провёл за игрой в го, в легкомысленных беседах со своими сторонниками. И даже обменивался с ними множеством тут же сочиняемых поэм! – Смерть на пороге, а он играет в го и пишет стихи! Вместо того чтобы посыпать голову пеплом и пылью и писать императору слёзные просьбы о прощении, – Эномото с отвращением глядел на чиновника. – Понятно… Теперь всё понятно. Благодарю вас. Вы можете быть свободным. И забудьте про почту! Я заберу её сам! Проводив посетителя, Эномото долго стоял у окна, глядя на море, серая сверкающая масса которого виднелась у самого горизонта, над крышами домов. Его размышления подводили итог долгим раздумьям последних лет. Сайго Такамори… Он был движущей силой заговора, поставив на кон не только жизнь японского посла в далёкой стране, но и важные для этой страны переговоры. Но был ли он инициатором этого заговора? Вряд ли – он был воином, но не змеёй, таившейся под балдахином трона. И доказал это! Узнав о гибели лейтенанта Асикага, он не стал доводить замысел до конца, хотя имел такую возможность! В Париж, по его повелению, мог быть направлен другой посланец – время у Сайго ещё было! Но, видимо, он рассудил так: раз компрометация посла не удалась – это знак судьбы! И он не стал искушать её снова. В своей Кагосиме он дождался своего часа – часа воина! И отправился на безнадёжную, по всем признакам, военную авантюру. Этот слизняк-чиновник из дипломатического ведомства говорит о Сайго с негодованием, но вряд ли другие японцы разделяют это мнение! Время, думал Эномото. Время всё и всех расставит по своим местам. Пройдёт совсем немного лет, и память о Сайго Такамори оживёт в сердцах людей[87]. Он наверняка ещё увидит это. За окном было ещё совсем светло, но Эномото, решив для себя одну из проблем, решительно разделся и бросился в постель. Завтра он покинет эту страну. К сожалению, одновременно он навсегда покинет и друга… Может, завтра, при отплытии, бросить в море монету? Уверяют ведь, что это верная примета того, что когда-нибудь обязательно вернёшься… Эномото крепко зажмурился и стал дышать ровно и методично, призывая к усталому разуму спасительный сон. Он не бросит в русское море монету! Он не хочет сюда возвращаться! * * * «Дорогой мой друг Буё! Я никогда не осмеливался называть тебя так, но теперь решил, что имею на это право. Надеюсь, что ты успеешь получить это письмо – ведь я написал его сразу после нашей последней встречи, за месяц до того, как ты покинул Россию. Дорогой Буё, я ничуть не жалею о том, что сделал. И, как неоднократно заверял, не виню тебя ни в чём! Ну, попробуй, представь моё будущее, не повстречай я тебя! Осенью или зимой 1874 года женился бы на Настеньке, вышел бы в отставку. Сделался бы рантье или сельским помещиком, играл бы в карты с соседями, вёл бы с ним скучные разговоры – за всеми этими занятиями и состарился бы! А какими восхитительными мне представляются нынче те несколько минут на крыше вагона мчащегося поезда! Ветер в лицо, сухость в горле, блеск клинка в руках опасно замершего противника. Я знал, что проиграю тот бой. И молился лишь об одном: проиграть его так, чтобы проиграл и твой враг! И Бог меня услышал, Буё! А теперь о главном. Я видел в монастырском музее твой меч, который ты подарил монахам. И сразу понял, что ты расстался с этим оружием ради меня. А ведь самураи, я не раз это слышал от тебя, считают катану не только одушевлённой, но и частью своей души. Не жалей об этом, мой друг Буё! Твоя катана нашла себе за музейным стеклом самое достойное, мирное пристанище! Вспомни, Буё, легенду о клинках мастеров Муромаса и Масамунэ! Ты говорил, что автор “разящего” меча признался, что проиграл в том состязании на берегу ручья. Проиграл потому, что истинное предназначение катаны – не разить, а побуждать к миру! Вспомни о своих переговорах, Буё! Ты приехал в Россию с “разящим” клинком Муромаса, чтобы рассечь им остров Сахалин на русскую и японскую половинки. Твоими руками хотели на долгие годы посеять многолетнюю вражду – ибо такое “соседство” на маленьком, но богатом острове чревато пробуждением в людях зла, зависти, подозрений. И этого не случилось! Ты оставил разящий клинок в монастыре, а через несколько месяцев наши державы мирно поделили острова в Тихом океане. И не уверяй меня, что это совпадение! А чьей школы, интересно мне, был клинок Асикага, нашедший своё пристанище в моей плоти? Ведь он тоже изменил мою судьбу: лишив меня руки, он заодно лишил меня и скучного прозябания. И подарил мне целый мир, который остался бы неведомым для меня. Днями я работаю в саду, а долгими вечерами в монастырской библиотеке благоговейно открываю для себя этот мир. И последнее, друг мой Буё! Я не поехал с тобой по одной-единственной причине: негоже мужчине быть в глазах его друга постоянным напоминанием о прошлом. Прощай, мой друг! Быть может, я не прав, и когда-нибудь пойму это. Но в таком случае обещаю: мы с тобой ещё встретимся! Остаюсь при сём Михаилом фон Бергом» Пароход сипло рявкнул, и капитан с мостика прокричал в блестящий рупор команду матросам. Дамы на палубе и на причале махали друг другу платками, мужчины салютовали расставанию более сдержанно – притрагивались пальцами к своим шляпам, приподнимали их, покашливали, прогоняя из горла невесть откуда взявшиеся комки. В растущую щель между корпусом судна и причалом полетели монеты. Почти все отъезжающие пассажиры непременно желали сюда вернуться! Эномото стоял по левому борту, крепко держась руками за леер. Он точно знал, что в карманах его мундира вице-адмирала не было ни одной монеты: накануне он отдавал мундир гостиничной обслуге в чистку. Ну не занимать же у кого-нибудь монету, в конце концов! Да и вряд ли занятая монета «сработает». И вдруг он вспомнил! – Мамочка, погляди, что тот дяденька военный делает! – громко зашептал мальчишка на палубе по соседству. А Эномото торопливо рвал крючки и пуговицы мундира. Справившись с ними, он рванул с шеи цепочку, на которой висела золотая монета, подаренная ему русским царём Александром на Монетном дворе Петропавловской крепости. Миг – и монета вместе с цепочкой, блеснув на солнце, полетела в серые волны залива Петра Великого. – Тише, Павлик! Не так громко! – урезонивала мальчишку мать. – Просто дядя хочет когда-нибудь вернуться сюда. Москва – Берлин – Париж – Токио – Южно-Сахалинск 2010–2012 * * * notes Примечания 1 Предмет убранства традиционной японской комнаты в богатых домах – сооружение из двух столбиков с перекладиной, на которую вешались разноцветные шёлковые ленты. – Здесь и далее примеч. автора. 2