Вернувшийся из блицпоездки в Данциг директор Азиатского департамента МИДа Стремоухов на вокзале Северной столице был встречен, к его немалому удивлению, не своим делопроизводителем, а личным порученцем канцлера Горчакова. Когда же порученец проводил Стремоухова к экипажу, в котором томился ожиданием сам канцлер, директор по-настоящему встревожился. – Что стряслось, ваше сиятельство? – Стряслось, стряслось, Пётр Николаевич! А выкручиваться тебе придётся… Стремоухов внутренне усмехнулся: начальство всегда найдёт повод и причину заставить выкручиваться своих подчинённых. Ладно, спасибо, что упредил хоть… – Не с японцами часом? – С ними, Пётр Николаевич, с ними! На следующий день, как ты по причине наступившего тайм-аута в японских переговорах, уехал в Данциг, всё и стряслось! Мы с тобой подробно поговорить о последнем раунде не сподобились – недосуг мне было, признаю… Помню, ты что-то говорил о странном разговоре с господином послом – уже за рамками переговоров, так сказать. Ну, думаю, успеется. И вот на тебе! Найден убитым секретарь посольства Асикага Томео… – Так-так-так… Асикага, значит, Богу душу отдал… Любопытно, весьма любопытно, ваше сиятельство! – Странные у тебя оценки, господин, директор! – насупился Горчаков, сдёргивая по привычке с носа очки и принимаясь яростно полировать стёклышки салфеткой. – Ну да ладно. Следствие полагает, что он убит в результате дуэли с каким-то гвардейским офицером. Естественно, доложили государю. И естественно, тот пришёл в бешенство. Теперь Потапов ищет исчезнувшего дуэлянта – и пока безрезультатно. Тот дуэлянт, как оказалось, единственный русский друг господина японского посланника – и в этом-то вся закавыка, Пётр Николаевич! Нутром чую: неспроста эта самая дуэль, неспроста знакомец Эномото в одном вагоне с Асикага оказался! – Совершенно с вами согласен, ваше сиятельство – неспроста! А фактики у меня, думаю, имеются. Вот доедем до министерства – я вам всё в подробностях, ваше сиятельство, и изложу! – Сей же час излагай, Пётр Николаевич! Не в МИД мы нынче едем – к Потапову. Ждёт, голубая его душа, в ресторации, жаждет с тобою поговорить. Насилу уговорил, чтобы на вокзал тебя не поехал встречать – сам прежде узнать хотел, что и как. Обсудить стратегию, так сказать! Так что излагай! – Вот оно, значит, как всё складывается! – протянул Стремоухов, рассеянно поглядывая в окошко кареты и припоминая детали последнего разговора с японским посланником. – Дела-а! Ну что сказать, ваше сиятельство, состоялся у меня довольно откровенный разговор с господином Эномото. В переговорных рамках-то я, признаться, не совсем ваши пожелания исполнил: резок был порой! В общем, упрекнул я японца в нарочитом затягивании переговоров. В непорядочности, можно сказать. Может, сия импровизация и на пользу пошла – судите сами, Александр Николаевич! – Ну не тяни ты кота за хвост! – едва не простонал Горчаков. – Говори уже! Времени у нас почти что и нету! Что за разговор? – Когда был озвучен вариант уступки Японией южной части Сахалина в обмен на четыре острова Курильской гряды и с учётом компенсации выплат за здания и сооружения японских промыслов, я по физиономии этого Эномото понял: с тем-то ты, друг любезный, и приехал к нам! Ошеломительная была его реакция, ваше сиятельство! Полагаю, что тем самым подтвердились донесения поверенного в российских делах Струве: он ведь сообщал про этот окончательный вариант, принятый японским правительством после отставки прежнего министра внешних связей, Соэдзима. Ежели помните, ваше сиятельство, новый министр иностранных дел Японии после провала миссии Ивакуры[77] в Европе и в Америке занял весьма гибкую позицию по отношению к России! Тэрадзима Мунэнори[78], по самым достоверным сведениям, предложил в качестве окончательного именно этот вариант! Обмен плюс компенсация! – Да я всё это знаю, душа моя! Ты про Эномото говори – что он? Как? – Я к тому и веду, Александр Николаевич! По всей логике мышления он – даже «придерживая» сей вариант до поры до времени – должен был владеть точной суммой компенсации! Ну, хоть примерную сумму назвать – ведь сколько раз япошки свои комиссии на Южный Сахалин посылали-то? Каждую доску, поди, в реестры свои записали. А Эномото сделал вид, что впервые о сём слышит. И потребовал тайм-аут для снесения с правительством и точного определения суммы компенсации. А вот потом… – Что – потом, Пётр Николаевич? Что? – А потом он мне сообщил, что хотел бы стать другом России. И назвал того, кто таким другом никогда не станет – Асикага Томео! – Конкретнее, Пётр Николаевич! Конкретнее! – А конкретнее в нашей дипломатии и не бывает, ваше сиятельство! – невесело усмехнулся Стремоухов. – Есть только ощущения – стоит доверять собеседнику или не стоит! Я, например, Эномото поверил. Честный он человек – но ведь дипломат же, чёрт его побери! А раз ты дипломат – значит, должен играть в утверждённые правила игры! Велено ему тянуть «каучук» – вот он и тянет! А в душе-то против! – Понятно, господин директор. Резюмирую: есть большая вероятность того, что посол Эномото, предупредив тебя об истинном противнике переговоров, а также желая доказать свои дружеские чувства к России, каким-то образом оказался причастен к устранению врага. То бишь Асикага. Возможно, он воспользовался дружескими отношениями с этим гвардейским офицером и подтолкнул его к… К крайним действиям. Верно ли я тебя понял? Стремоухов, наклонившись, внимательно всмотрелся в лицо собеседника, пытаясь определить, насколько он искренен. И насколько он, директор Азиатского департамента, может на закате своей карьеры рисковать ею и доверять своему непосредственному начальнику. Будь она проклята, эта всепроникающая дипломатия! Основа жизни, заставляющая лгать друзьям и подозревать в недобрых умыслах человека, которого знаешь много лет! – Я знаю, ваше сиятельство, что посол Эномото весьма дружен с гвардейским офицером фон Бергом, – заговорил, наконец, он. – Не стану скрывать: эта дружба поначалу мне показалась несколько странной. Дипломатический посланник, вице-адмирал – и младший офицер, сапёр. Можно ли подозревать, что японец заранее, на много ходов вперёд, просчитал ситуацию и поддерживал дружбу с тем, чтобы однажды воспользоваться наивностью и пылкостью, свойственному молодому человеку? Думаю, что в принципе такое развитие ситуации совершенно исключить было бы неверным. Однако сама история знакомства прапорщика Берга и вице-адмирала Эномото в Париже совершенно, на мой взгляд, исключает многоходовую операцию со стороны японцев. И если вас интересует моя точка зрения, ваше сиятельство… – Ещё как интересует, Пётр Николаевич! – канцлер, в свою очередь, впился в глаза собеседника колючим взором немигающих голубовато-серых глаз. – Итак… – Резюмируем, по вашему собственному выражению! – вежливо усмехнулся Стремоухов. – Итак, первое: господин Асикага был введён в состав японского посольства по личному настоянию военного министра правительства Японии, господина Сайго Такамори. Причём это было сделано в самый последний момент. Учитывая оппозиционные настроения господина Сайго относительно императора и нового правительства вообще, можно с большой долей уверенности предполагать, что военный министр, предпочитая во внешней политике откровенно авантюристические идеи, пожелал контролировать ход переговорного процесса с Россией. И именно для этого добился включения в состав миссии своего человека. – Асикага, насколько мне известно, не принимал непосредственного участия в переговорах по Сахалину… – Извините, ваше сиятельство – вынужден повторяться, чтобы не потерять нить рассуждений… Второе: по донесениям наших людей из Токио, посланник Эномото был официально уполномочен решить сахалинскую проблему через обмен на всю Курильскую гряду, в крайнем случае – на острова до четвёртого пролива. Плюс попытаться выбить с нас компенсацию за их хибары на юге Сахалина. Поверенный Струве, ежели помните, выкупил у некоего мелкого чиновника из министерства внешних связей черновик указания на сей счёт… Теперь следите внимательно, ваше сиятельство: Эномото, приехавши в Петербург, начинает переговоры по Сахалину с самого давнего постулата, обсуждаемого ещё до Бюцова. И вид у него при этом порой архивиноватый, будто против души что-то делает. Плюс наш с ним последний разговор. Какой вывод напрашивается, ваше сиятельство? – И какой же? Хитромудрый старец Горчаков вывод для себя уже сделал, а теперь проверяет верность суждений на нём, на Стремоухове. Вот ведь работа собачья, посетовал Пётр Николаевич. Не гавкнешь – дураком прослывёшь. Гавкнешь – ненужным можешь стать… – На поверхности вывод, Александр Николаевич! – вздохнул Стремоухов. – Не со своего голоса поёт наш посол. Не микадо, и не министерство внешних связей им дирижируют-с! Тут другая игра. А в той игре Асикага, боюсь, стал разменною пешкою! А с ним заодно и нашим офицером пожертвовать пришлось, так-то, ваше сиятельство! – Ход твоих мыслей, Пётр Николаевич, понятен. И мною целиком разделяем. Теперь давай решать, только быстренько, про Потапова. Доводить до него твои умопостроения? Ты ведь этих жандармов знаешь, Пётр Николаевич! На чистом листе кляксу сотворят, да потом же и обвинят в создании тайного знака. Стремоухов про себя опять, в который уж раз за сегодня, ухмыльнулся: подсказывает ведь ответ старец! Однако его автором быть не желает. Как будто здесь, в карете, кто-то третий под скамейкой, да с грифельной доскою, прячется. Записывает! Впрочем, кто его знает – вдруг и есть кто. Не под лавкой, так за стенкою… – Полагаю, ваше сиятельство, что про наши внутренние дела, а паче чаяния – про праздные наши «размышлизмы» «голубым мундирам» знать совершенно не обязательно, – решился Стремоухов. – Есть, к конце концов, протоколы наших переговоров. Получит Потапов высочайшее соизволение – что ж, предоставим. А так – чего голову-то под топор самим класть? – А про возможность ответственность разделить, ежели что не так пойдёт, не подумал, господин директор? – вздохнул с облегчением канцлер. – Впрочем, переговоры твои, тебе и решать. Будь по-твоему, Пётр Николаевич! Дозволят Потапову с господином послом поговорить – пусть говорит. А мы на своём стоять станем, верно? – Совершенно верно, ваше сиятельство. * * * Несмотря на то что петербургские гастроли Гортензии Шнейдер продолжались в российской столице третий год, интерес публики к парижской диве не ослабевал. Оттого и круглое здание театра «Буфф», появившееся на «обломках» бывшего Новосильцевского театра-цирка на Невском проспекте, по вечерам становилось местом паломничества столичного бомонда. Несмотря на своё «цирковое прошлое», здание имело прекрасные акустические характеристики, а деловое чутьё предпринимателя Егарева, перекупившего «Буфф» и не жалеющего баснословных гонораров для талантливых актрис, делало частный театр центром притяжения всего сановного Петербурга, местом паломничества аристократических фамилий и новорусских богатеев, чьи фамилии были не столь громкими, зато содержимое кошельков позволяло уплачивать за возможность попасть в модный театр не только десяти, но и стократные суммы и без того немалой стоимости входа. Получив от японского посланника два билета в центральную ложу, Белецкий поначалу решил взять с собой в театр Настеньку. Однако по зрелому размышлению от идеи побаловать дочь редкой возможностью попасть на спектакль Гортензии Шнейдер и одновременно дать ей возможность блеснуть в свете, пришлось отказаться. Белецкий так и не решился сказать ей о серьёзном ранении жениха, а паче чаяния о его возможной смерти. Знакомство же дочери с Эномото неминуемо открыло бы ей правду. И Белецкий отправился в «Буфф» в одиночестве – предположив для себя, что после первого антракта японский дипломат сможет сесть на свободное место рядом с ним и без помех закончить беседу, которая обещала быть весьма трудной. Несмотря на полный аншлаг, до первого антракта круглый зал театра был полупустым: бомонд снисходительно игнорировал цирковые номера, малоизвестных шансонеток и пантомиму, составляющих программу первого отделения. Не заметил в театре Белецкий и японского дипломата. В антракте зрители отправились на дефиле по круглой галерее, опоясывающий зрительный зал. В этой же галерее были устроены буфетные комнаты, в одной из которых рюмка коньяка, спрошенная Белецким, обошлась ему в двухдневное жалование. Выходя из буфетной, он едва не столкнулся с Эномото и поспешно уступил дорогу, соображая – стоит ли ему афишировать своё знакомство с японским посланником и приветствовать его. Однако Эномото сам решил эту проблему: широко улыбнувшись, он протянул тайному советнику руку и засыпал его градом вопросов, обычных для давно знакомых людей. Спрошено было и о Настеньке – и тут же выражено сожаление о том, что её отсутствие лишает Эномото возможности познакомиться с очаровательной барышней, о которой он столь много слышал. – Надеюсь, вы окажете мне честь, господин Белецкий, разделить со мной ложу, в которой мне совсем не хочется смотреть спектакль в одиночестве, – церемонно пригласил его японец. – Это ложа номер три. Как меня уверяли, оттуда панорама сцены видится совершенно полной. – Почту за честь, – пробормотал Белецкий, ловя на себе завистливые взгляды публики и соображая – сколько его знакомых завтра же найдёт повод сделать визит и выразить своё восхищение столь лестным знакомством. Собеседники церемонно раскланялись, и Эномото тут же вступил в разговор с обладателем чудовищных бакенбард и многочисленных звёзд орденов на алом мундире с золотым шитьём. А Белецкий, погуляв под многочисленными пальмами и лианами, украшающими галерею, дождался третьего звонка и направился к ложе посланника. Служитель с внешностью сенатора, застывший навытяжку у дверей в ложу, был, очевидно, предупреждён о визите, и с почтительным поклоном распахнул перед Белецким дверь, назвав его «сиятельством». В полумраке ложи Белецкого ожидал уже совсем иной Эномото – торжественно-серьёзный, без тени прежней широкой улыбки на лице. – Прошу прощения, господин Белецкий, за то небольшое представление, устроенное мной возле буфетной, – с поклоном приветствовал он визитёра. – Дипломатам не привыкать всё время играть на публике какие-то роли. А я подумал, что только впечатление о давнем и тесном знакомстве сможет оградить нас от излишне назойливого внимания публики. Садитесь, прошу вас! Усевшись на кресло рядом, Эномото без промедления приступил к делу: – Я искренне благодарен вам, господин Белецкий, за то, что вы доставили мне ту шкатулку и письмо от моего друга Мишеля Берга. Я не сомневался в его порядочности и раньше, однако только теперь понимаю, что он оказал мне услугу, которую трудно переоценить! – Да и я, собственно, всегда полагал Мишеля умным и порядочным человеком, – пожал плечами Белецкий. – Иначе вряд ли позволил ему встречаться с моей дочерью и иметь с нею совместные планы на будущее… – Дело слишком серьёзно, господин Белецкий. И только это обстоятельство заставляет меня задать вам несколько вопросов, часть из которых может показаться вам нескромными. И я заранее прошу у вас прощения за них. Скажите, как эта шкатулка к вам попала? Этот вопрос Белецкому нескромным ни с какой стороны не показался, и он пересказал историю появления в его доме доктора Шлейзера и его рассказ. – А этот доктор… Не мог ли он, по вашему мнению, заглянуть в шкатулку? – Вряд ли, ваше высокопревосходительство. Дело в том, что ключ от неё был в конверте с письмом, адресованным моей дочери. Чего греха таить, с учётом рассказа доктора о ранении бедного Мишеля, я вскрыл адресованное ей письмо. И видимо, правильно сделал – иначе она узнала бы о том, что жених ранен… – А сами вы, господин Белецкий, в шкатулку не заглядывали? Извините, но для меня этой крайне важно! – Был такой соблазн, господин вице-адмирал! – признался Белецкий, краснея и радуясь тому, что в полутьме ложи его смущение не будет заметно. – Поймите меня правильно: я же отец! К тому же мне небезразличен и бедный Мишель. Я открыл эту шкатулку, увидел, что там бумаги – и не стал смотреть, снова запер. Позже, когда в «Ведомостях» появилась ваша нота протеста, а в других газетах фон Берга называли убийцей и виновником возможного срыва переговоров с Японией, я засомневался: стоит ли доставлять вам это послание от Мишеля. Не осложнит ли это ещё больше его нелёгкого положения? Я не спал всю ночь, господин вице-адмирал. Мишель Берг всегда очень тепло о вас отзывался, да и в нашей семье он уже почти был своим. И тогда, вспомнив рассказы Миши о ваших утренних прогулках, я решил встретиться с вами и поглядеть на вашу реакцию. Составить, так сказать, своё впечатление. А потом уже решать – передавать вам шкатулку или нет? – Благодарю за откровенность, господин Белецкий. Вы честный и благородный человек, – Эномото помолчал и попросил. – Мне надо обдумать сложившуюся ситуацию. Кстати, на сцене уже появилась знаменитая прима – давайте немного помолчим и посмотрим за действом! – Как вам будет угодно… Эномото замолчал, уставясь на сцену невидящими глазами. Бравурные звуки оркестра, задорный голос знаменитой Гортензии и её песенки, прерываемые шквалом аплодисментов и криками «бис!» и «браво!», постепенно заворожили Белецкого. Он перестал в нетерпении поглядывать на замершего как изваяние японца, и даже вздрогнул, когда тот неожиданно повернулся к нему и спросил: – Доктор не упоминал – в каком именно монастыре он оставил Мишеля? – Нет, ваше высокопревосходительство. И я как-то поздно сообразил спросить, он уже ушёл, – Белецкий виновато поёрзал в кресле и принялся вслух рассуждать. – Монастырь не в самой Варшаве, а где-то в её пригородах. И видимо, не слишком далеко – иначе доктор не рискнул бы везти туда больного с огромной кровопотерей. Да и жгут на ране нельзя держать более двух часов, мне кажется. Он ещё упомянул, что при этом монастыре сестёр-бенедиктинок как приют для убогих и престарелых. И наверняка какая-то больничка – смог же он произвести там ампутацию руки бедного Мишеля. Да и медицинский персонал наверняка имеется – чтобы выхаживать пациента с такими страшными ранами… – Очень здравые и логичные размышления, господин Белецкий, – скупо похвалил Эномото. – Теперь попробую порассуждать, с вашего позволения, я сам! Итак, трагедия произошла восемь дней назад – мой друг поставил дату под своим письмом мне. Его величеству доложили о гибели дипломата Асикага спустя три дня – до этого времени, смею предполагать, поиски раненого в поединке шли… Как бы это поточнее сказать? – Ни шатко и валко, – подсказал Белецкий. – Полицейская машина империи «раскрутилась» в полную силу только после высочайшего повеления! – Браво, господин Белецкий! Итак, раненого и доктора активно ищут уже пять дней. Ищут, я думаю, очень старательно – государь лично заверил меня в этом! Третьего дня, когда я вручал канцлеру Горчакову ноту протеста, их ещё не нашли. И пообещали поставить меня в известность о результатах поиска безотлагательно! Но до сих пор не поставили! Почему, господин Белецкий? – Потому что не нашли, – пожал тот плечами. – Правильно! А почему не нашли? Неужели потому, что в списках Варшавской полиции так много докторов? Или потому, что никому не пришло в голову проверить лечебные заведения при монастырях? – японец в упор поглядел на собеседника. – Насчёт умения искать ничего сказать не могу, господин вице-адмирал: увы, слишком далёк от полицейской области. А вот насчёт монастырей есть одно соображение! Вы человек в России, так сказать, новый. Всего не знаете…