И тут же заметил упругую белую струю пара, вырвавшуюся из чёрной паровозной трубы. Он увидел гудок мгновением прежде, чем услыхал его – возможно, именно это спасло Берга. Гудок словно переключил время с тяжкого ожидания на непостижимую воображением быстроту. С первым его аккордом Асикага молниеносно вырвал свой меч из-за пояса и из ножен одновременно и без замаха нанёс Бергу слева рубящий удар в горизонтальной плоскости. Катана ударила по основанию сабли, которую Берг держал обеими руками, со страшной силой, едва не выбив оружие. Удар был настолько мощным, что острие меча коснулось шеи офицера. Не успев сообразить, ранен он или нет, Берг уже видел, как тяжёлый клинок противника, словно вопреки физическим законам, остановился у его лица и тут же стал возноситься вверх, для завершающего удара. Какой-то первобытный инстинкт бросил молодого офицера не назад, не вбок – а под ноги противника, в то самое мгновение, когда сердито жужжащий меч распорол воздух за его спиной. Перекатившись вперёд и вбок, Берг спешно поднимался на ноги, с отчаянием констатируя, что противник намного быстрее его. Что он просто не успеет отразить третий удар. Асикага, по-кошачьи извернувшись, уже почти нанёс этот удар. Клинок летел к левому боку поднимающегося на ноги противника… Берг одной рукой попытался защититься от удара саблей – с таким же успехом он мог подставить под тяжёлый меч лёгкую тросточку. Катана легко отбросила сабельный клинок и ударила по левой руке Берга – и одновременно сам Асикага получил страшный и неожиданный для него удар крылом семафора[70], мимо которого в тот момент промчался поезд. На глазах Берга тело японца с наполовину оторванной головой с сучащими ногами было отброшено на самый край крыши вагона, перекатилось пару раз по инерции и свалилось вниз. Всё было кончено. А поезд продолжал мчаться вперёд… Последний удар бросил почти поднявшегося на ноги Берга на железную поверхность. Он потряс головой, пытаясь прогнать звон в ушах, и вновь попытался подняться, опираясь на здоровую руку с обломком сабли. В раненую левую руку боль вошла только сейчас – жгучая, тянущая, застилающая глаза кровавой пеленой. Берг попытался поднять её, чтобы осмотреть рану, – а рука ниже локтя вдруг повисла, согнувшись в неестественном положении. Она была практически отрублена, и держалась лишь на клочке кожи, да на ткани сорочки. Плохо дело, успел подумать Берг. Вполголоса подвывая от боли, он высвободил кисть правой руки из петли темляка[71], отрезал обломком сабли кусок ремня и попытался перетянуть руку выше страшной раны. Ухватив один конец ремня зубами, он тут же ощутил горячую струйку, вылетавшую у него из глубокой раны на шее. Зажав её рукой, Берг совсем близко увидел шкатулку японца. Потянулся к ней, отчего кровь снова рванула из шейной раны тугой струёй. Он подтащил к себе шкатулку, поискал глазами ключ – ага, вот он, в двух шагах! Берг попытался ползти, однако зацепился за что-то полуотрубленной левой рукой – и от вспышки боли потерял сознание. Сила инерции от начавшего тормозить через несколько минут поезда не сбросила Берга с крыши только потому, что тело его лежало пластом, чуть наискосок, зацепившись за вентиляционные трубы. Он не почувствовал этого. Не услышал немного погодя перебранку железнодорожного персонала, как его окликали… Не почувствовал, как усатый тормозной кондуктор Трофим, распекаемый старшим, подобрался к нему на четвереньках, попытался повернуть на спину. И тут, увидя обрубок руки, упал в обморок рядом с ним. Очнулся Берг тоже, как ни странно, от боли – его пытались переложить на появившиеся рядом носилки. Пытаясь сморгнуть застилавшую глаза пелену, офицер слепо зашарил вокруг здоровой рукой, ища шкатулку. – Шевелится! Живой, стало быть! – донеслось до него откуда-то издали, словно через вату. – Тю-ю, «живой»! – скептически отозвался другой голос. – Ты погляди, сколь кровишши, полкрыши залито! Не жилец, нет! – Шкатулку дайте! – прошептал Берг, продолжая шарить рукой. – Иначе… Иначе всё было напрасно… Шкатулку! – Чего он бормочет? – Шкатулку какую-то требывает… Эту, должно! Господи, одной ногой на тот свет снарядился, а туда же, за цацки свои цепляется… – Дайте мне… дайте шкатулку, в руку… – Да вот она, вот она, господин хороший! Держи! Не мешай тока, для Бога! Потерпи, дай тя на носилки определить! Ну, народ! Вцепившись в шкатулку, Берг снова потерял сознание. И уже не слышал, как случившийся в соседнем вагоне доктор из Варшавы сердито распекал железнодорожный персонал за медлительность. Бегло осмотрев раненого, он потребовал немедленной доставки его в больничный стационар. Властный тон доктора оказал на старшего кондуктора магическое действие: он распорядился перенести носилки с раненым в угольный тендер локомотива. Туда же забрался со своим саквояжем и доктор, а кондуктор, приказав машинисту отцепить вагоны, поместился с зажжённым красным фонарём на крохотной площадке над передней решёткою паровоза. Высыпавшие из вагонов пассажиры с живостью обсуждали происшествие, высказывая различные догадки насчёт того, что же всё-таки произошло на крыше вагона. Если пьяная офицерская дуэль – то где же, позвольте, второй участник? Его не было ни на крыше, ни на железнодорожном полотне позади состава, куда уже успели пробежаться кондуктора. И почему тогда на крыше обнаружен только один сброшенный сюртук? Попытка самоубийства? Тогда откуда, позвольте, взялась вторая сабля столь необычного вида и практически без эфеса? Ответ на эти вопросы знали, пожалуй, только двое – усатый тормозной кондуктор Трофим, да пассажир того же вагона, титулярный советник Павлишин, видевший, как офицер ещё на станции шёл с чуднó одетым пассажиром китайского обличья. Однако первый благоразумно помалкивал, а второй, увидавши обрубок руки и посиневшую кисть, висевшую как тряпка, живо и без малейших возражений со стороны супруги выдул, не прибегая к бокалу, все наличные запасы спиртного из погребца и спал тяжёлым пьяным сном. Опоясавшись тучей пара, локомотив тронулся с места и, набирая скорость, ринулся вперёд. Кондуктор знал, что они на «зелёной улице», однако из предосторожности всё время размахивал красным фонарём и поминутно, перегнувшись, грозил машинисту кулаком: сигнал, сигнал подавай! Вот локомотив и ревел почти беспрерывно, на предельной скорости мчась к Варшаве. Доктор только морщился от непрерывных гудков, дополняемых на тендере рёвом пламени из топки и матерными понуканиями, которые машинист в изобилии адресовал изнемогающему кочегару. Потом, много времени спустя, этот доктор рискнёт написать в «Ланцет» научно обоснованную статью о пользе шума. В ней будет утверждаться, что только непрерывное общение, равно как и постоянный громкий шум, способны удержать находящегося в шоковом состоянии пациента в сознании и, стало быть, по эту сторону жизни… Глава тринадцатая – Тысяча извинений, ваше сиятельство, – возникший в дверях кабинета министра порученец-делопроизводитель всем своим видом выражал раскаяние оттого, что помешал канцлеру Горчакову в часы его работы над документами. Горчаков, оторвавшись от бумаг, резко вскинул голову, готовясь распечь нерадивого. Однако порученец, углядев за сверкнувшими линзами круглых очков недобрый прищур, успел выпалить: – Только что прибыл генерал-адъютант Потапов. Его высокопревосходительство уверяет, что имеет к вам срочнейшее и деликатнейшее дело. Я пытался внушить его высокопревосходительству, что в эти часы вас совершенно невозможно беспокоить, однако он настаивает. Прикажете… отказать? Или принять? Нахмуренные было брови Горчакова в изумлении поднялись домиком. – Потапов? Александр Львович? Собственной персоной? Генерал от кавалерии Потапов, исполнявший должности шефа корпуса жандармов и главного начальника Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, был широко известен в Петербурге того времени как человек со странностями. После смерти жены он был подвержен резким перепадам настроения, быстрым переходам от глубочайшей меланхолии к безудержному веселью. Злые языки утверждали, что генерал-адъютант Потапов уже в ту пору страдал разжижением мозга[72]. Утверждалось также, что товарищи[73] шефа жандармов граф Левашов и генерал-лейтенант Селиверстов были им подобраны по своему же образу и подобию. Как и их начальник, оба отличались малообъяснимым порой самодурством и невоздержанностью характеров. Неожиданный визит мог означать что угодно – от объявления об аресте сотрудника внешнеполитического ведомства до прошения посредничества в деле о разводе польской графини Тышкевич[74]. Отказывать в аудиенции всесильному генералу от кавалерии, только что пожалованному Александром II званием генерал-адъютанта, не следовало. С сожалением глянув на неразобранные папки с документами, Горчаков кивнул порученцу, проворно выкатился из-за массивного стола и встретил необычного посетителя посреди своего рабочего кабинета. – Вот уж кого нынче не ожидал, так это вас, Александр Львович! Сюрприз, сюрприз, ничего не скажешь! Не угодно ли вот сюда, к окну? Многие уверяют, что здешние кресла самые покойные во всём моём министерстве! – Желаю здравствовать, ваше сиятельство! Благодарствую, покой – это то, чего нам с вами постоянно не хватает, не так ли, Александр Михайлович? Впрочем, не буду долго витийствовать и философствовать – поберегу ваше и своё время, ваше сиятельство. Усевшись в глубокое кресло, шеф жандармов немедленно пристроил на столике под рукой толстую папку чёрной кожи, и даже раскрыл её, однако заговорил, не заглядывая в бумаги и уперев в собеседника пристальный взгляд белёсых маловыразительных глаз: – Позвольте, ваше сиятельство, осведомиться для начала о ходе переговоров подведомственного МИДу Азиатского департамента с японским посланником… Брови Горчакова, успевшие было благодушно опуститься, снова поползли вверх, однако теперь между ними обозначилась вертикальная морщинка, означавшее недоумение и даже некоторое раздражение светлейшего князя. Настойчивое стремление генерала от кавалерии Потапова постоянно быть в курсе всех государственных дел переходило порой всякие границы. – Помилосердствуйте, господин генерал! Неужто в вашем ведомстве мало своих забот и печалей? – Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство: на ваши прерогативы я покушаться не намерен! И лишь хотел поставить вас в известность о деле, могущем иметь к упомянутым переговорам с японским посланником прямое отношение, – Потапов пошуршал бумагами в чёрной раскрытой папке и одну из них отложил в сторонку. – Третьего дня в полосе отчуждения железнодорожной колеи между западной границей Российской империи и Варшавой, было обнаружено тело человека без признаков жизни. Дознание, проведённое чинами Жандармско-полицейского управления Варшавской железной дороги, позволило установить личность погибшего. Им оказался секретарь японского посольства в Санкт-Петербурге господин Асикага. – Асикага Томео? Мне знакомо это имя… Хотя непосредственного участия в переговорах господин Асикага не принимал… А отчего же он помер, господин генерал? – Непосредственной причиной смерти, по мнению производившего посмертное вскрытие тела доктора, послужил сильнейший удар, полученный бедолагой в область шеи и затылка. Японец был сброшен с поезда опущенным крылом семафора. Ну и при падении за землю получил множественные повреждения в виде ушибов и переломов. – Позвольте, Александр Львович! Какой семафор? – Горчаков позволил себе криво улыбнуться. – Даже если высунуться из окна железнодорожного вагона насколько возможно, вряд ли дотянешься до семафора! – С вашего позволения, я закончу, ваше сиятельство! Японский дипломат был сброшен с крыши поезда крылом семафора во время дуэльного поединка с русским офицером-сапёром, неким Бергом. Видимо, противники увлеклись схваткой и не заметили, что мчащийся вагон проезжает под семафором. И вот результат! – Берг, вы говорите? Час от часу не легче! Уж не близкий ли родственник наместника государя в Привислинском крае фон Берга[75]? – К счастью, не родственник. Просто однофамилец, хоть и тоже фон, я навёл справки, ваше сиятельство. – Ваша уверенность меня пугает, господин генерал! Отчего вы убеждены, что на крыше поезда имел место дуэльный поединок? – Это выводы дознания, ваше сиятельство! Выводы, подкреплённые найденными доказательствами. На теле этого вашего японца, например, было найдено письмо прапорщика фон Берга с обычными для дуэлянтов объяснениями и просьбою не винить противника. Подобными записками обмениваются дуэлянты, лишённые по каким-то обстоятельствам секундантов. А в багаже офицера-сапёра, оставшемся в вагоне, обнаружены также письма, адресованные командиру Сапёрного лейб-гвардии батальона князю Кильдишеву и некоей девице. По всей вероятности, невесте Берга. – Значит, у дознания сомнений в дуэльном поединке нет? – Какие же могут быть сомнения, ваше сиятельство! – Хм… Скандал! Это будет настоящий международный скандал, господин генерал! Какое мальчишество! Забраться на крышу поезда и устроить там дуэль, да ещё с дипломатом, находящимся под защитой иммунитета! Этот Берг, надеюсь, арестован? – Нет, ваше сиятельство. Он исчез. – В каком смысле – исчез? От ваших жандармов? Извините, генерал, не верю! – Позвольте, ваше сиятельство, ещё немного злоупотребить толикой вашего времени и изложить вам последовательность сих печальных событий! По меньшей мере, это избавит нас с вами от вполне очевидных вопросов, Александр Михайлович! Наклонив голову, Горчаков впился в лицо собеседника пристальным взглядом. – Простите великодушно, господин генерал. Разумеется, не имея перед глазами целостной картины происходящего, я задаю вам глупейшие вопросы. Итак, я вас внимательно слушаю! – Благодарю, ваше сиятельство! Итак, ежели восстанавливать хронологию сих печальных событий, то начать следует, видимо, с экстренной остановки железнодорожного экспресса Берлин – Петербург. Эта остановка была произведена по причине тревоги, поднятой господами пассажирами вагона номер два. Поначалу их насторожили грохот и крики, доносящиеся сверху, с крыши вагона. А затем вагонное окно было буквально залито кровью. Один из пассажиров сообщил явившемуся главному кондуктору о каком-то происшествии, имеющем быть на крыше. Железнодорожные чины, отправившись туда после остановки поезда, обнаружили на крыше вагона № 2 истекающего кровью молодого человека с наполовину отрубленной рукой, а также иные следы имевшей место схватки. Посланные по колее дороги нижние железнодорожные чины поначалу не обнаружили никаких признаков второго тела. Однако, спустя некоторое время, сопоставив время поднятия тревоги и путь экспресса до начала торможения, зона поиска была увеличена. И тело вашего, как его… Да, Асикага, спасибо – тело господина Асикага было обнаружено. – Каким же образом смог исчезнуть тяжелораненый Берг, господин генерал? – Среди пассажиров Берлинского экспресса, на счастье раненого, оказался некий доктор медицины. Увидев, что Берг истекает кровью, он потребовал экстренной доставки его в больницу. Для чего и был использован паровоз. В сопровождении доктора раненый был перенесён туда и отправлен в Варшаву. Оттуда к месту происшествия вскоре выехали чины железнодорожной полиции, поставленные в известность о происшествии главным кондуктором поезда. После опроса пассажиров, а также ввиду выражаемого ими недовольства непредвиденной задержкой, экспресс был отправлен по дальнейшему маршруту. – А что же с Бергом? – В суматохе никто не удосужился узнать имя доктора, сопровождавшего раненого. И таким образом, его следы были потеряны. Поставленный в известность с большим опозданием, обер-полицмейстер Варшавы дал распоряжение о проверке всех больниц этого города. Также были опрошены все частнопрактикующие врачи, однако и Берг, и этот доктор, подававший ему первую помощь, как сквозь землю провалились, ваше сиятельство! – Скверная история, – Горчаков снял очки и принялся полировать овальные стёклышки кусочком замши. – Весьма скверная! Полагаю, что нужно поставить в известность о случившемся Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии, господина Эномото. А там и нота протеста непременно последует. Дойдёт до государя… Кстати, господин генерал, наш государь чрезвычайно расположен к господину Эномото… И я не сомневаюсь, что он потребует скорейшего и тщательнейшего расследования этого международного скандала. – Теперь вы понимаете, ваше сиятельство, почему я в начале нашего разговора поинтересовался ходом переговоров с японцами? – Да-да, конечно, – канцлер обеими руками надел очки, бросил взгляд на Потапова и развёл руками. – Трудно судить, насколько сей скандал повлияет на суть переговоров с японской стороной. Во всяком случае, поводов для затягивания переговорного процесса у господина Эномото теперь прибавится… Скажите, господин генерал, вот вы упомянули письма, оставленные Бергом своему командиру и некоей девице. Эти письма доставлены по назначению? Не могут ли они пролить свет на причины этого дурацкого поединка? Какова была природа ссоры? Кто был зачинщиком, по крайней мере? – Ваша деликатность делает вам честь, ваше сиятельство! К жандармскому дознавателю попало лишь короткое письмо, адресованное командиру Сапёрного батальона князю Кильдишеву. В нём сообщалось о задетой чести офицера-гвардейца, и что он, Берг, не мог поступить иначе. Что же касается письма, адресованного девице, то дознаватель узнал о нём лишь со слов свидетелей-пассажиров. Они утверждают, что перед отправкой раненого в Варшаву тот очнулся и умолял доктора непременно захватить пакет для дамы и некую шкатулку. Чтобы успокоить раненого, доктор захватил с собой и пакет для дамы, и шкатулку. – Скверная история! – повторил Горчаков. – Господин генерал, никоим образом не покушаясь на ваши прерогативы, позволю всё ж высказать одну мыслишку. Написав перед дуэлью даме своего сердца, господин гвардеец, по логике бытия, непременно даст ей о себе знать и после ранения. И тут мы можем узнать все подробности. – Вам бы в жандармы, ваше сиятельство! – похвалил Потапов, улыбнувшись углом тонкогубого рта. – Здраво мыслите! На опережение, как у нас говорят. Да вот незадача, светлейший: согласно показаниям свидетелей, раны господина Берга столь тяжёлы, что вряд ли дама его сердца дождётся его следующего письмеца! Я, кажется, упоминал про наполовину отрубленную руку? К тому же по свидетельству очевидцев, крыша вагона после поединка была настолько залита кровью, что её количества хватило бы на несколько человек! – Так, может, стоит поискать Берга среди мёртвых, господин генерал?