Станционный колокол звякнул три раза, и почти сразу после короткой суеты на вокзальном дебаркадере вагон дёрнулся и покатился. В сторону России, с радостным предвкушением встречи подумал было Берг – и тут же вспомнил про дуэль, вздохнул. До России ещё доехать нужно – живым-здоровым… А прежде письма написать – «индульгенцию» для противника. И Настеньке, конечно. Мало ли что! Берг достал из саквояжа письменные принадлежности, наполнил дорожную чернильницу, поправил перо и снова задумался. Двумя письмами, пожалуй, перед таким серьёзным делом, как дуэль, не обойдёшься. Князю Кильдишеву, командиру батальона, непременно надо письменное объяснение представить на крайний, как говорится, случай. И Эномото, разумеется, надо написать – на тот же случай, если лично объясниться возможности не представится. Задачка-с! О своей возможной смерти Берг, как и всякий понюхавший пороху солдат, рассуждал спокойно, без лишнего пафоса и красивых рассуждений, более подходящих для тыловых шаркунов-трепачей. Ну, отвернётся фортуна от него – значит, судьба у Мишеньки Берга именно такая. Свои шансы на победу в поединке он оценивал, как ему представлялось, весьма объективно, оделяя свою персону меньшей половиной удачи. Была бы дуэль на револьверах – тут Берг мог и фору противнику дать, стрелял он изрядно. Согласись японец на стрельбу через платок – и то шансы были бы поровну. Как и в том случае, если бы противником был такой же офицер, и у него в руке была бы так ая же сабля, как и у него. Фехтовальщиком Берг был весьма посредственным, и по опыту знал, что настоящих мастеров клинка в русской армейской среде считанные единицы. А тут – катана, оружие хоть и внешне схожее с саблей, но гораздо серьёзнее. Плюс почти незнакомая ему техника боя. И японская катана двуручная, поставил сам себе ещё одну «запятую» Берг. Японцы держат катану в одной руке, как рассказывал ему Эномото, только в конном сражении. В пешем бою мечом орудуют, держа его двумя руками – стало быть, удар получается более мощным! Берг без особого труда припомнил основное из рассказов Эномото относительно приёмов владения катаной, одновременно мимоходом пожалев, что интересовался японской школой фехтования поверхностно, наряду, скажем, с чайной церемонией, своеобразной национальной поэзией или культом цветущей сакуры. Собственно, и фехтованием-то японский поединок на мечах назвать можно было весьма условно. Никаких изящных поз на публику, никаких вольтов и красивых перемещений. Техника катаны, как понял Берг, была максимально практичной и подчинена была одной – единственной цели: как можно скорее лишить противника головы или вообще разрубить пополам. Один, может два удара – вот и весь японский поединок. Стало быть, и Асикага не поступится самурайскими традициями. Насколько мастерски он владеет своим мечом? Этого Берг не знал. Эномото никогда не говорил о своём соплеменнике и вообще уходил от расспросов на эту тему – то ли это было выражением неприязненной деликатности дипломата, то ли каким-то нравственным табу японца, Берг так и не понял. Однако сейчас солдатский опыт подсказывал ему, что недооценка противника и расчёт на «авось» может сослужить ему плохую, если не пагубную службу. Значит, будем исходить из того, что Асикага – настоящий кэндока[69], решил для себя Берг. И значит, моя главнейшая задача – попытаться уйти от первой серии страшных ударов. И конечно, следить за ногами противника, не забывать того, что японский мастер клинка наносит удар не с шага вперёд, а с приставного. И что отступает не «по-русски» – не назад, а, как ни странно, вперёд и в сторону. Вздохнув, Берг принялся за письма. Первым адресатом был, разумеется, командир батальона князь Кильдишев. Берг уже решил, что послание Настеньке, прощальную записку для Эномото и предназначенный ему же пакет из Парижа с «мемуарами» сержанта Буффье он вложит в конверт для невесты. С письмами он успел покончить как раз к прибытию Берлинского экспресса на пограничный полустанок, где сменившая немецкую российская железнодорожная команда пригласила господ пассажиров выйти на дебаркадер. Тяжело сопящий мощный локомотив остался на путях, а маневровая паровая машина укатила короткую сцепку вагонов куда-то в депо, для замены колёсных пар для русской колеи. К японцу Берг больше не подходил. Противники порознь сделали отметки в своих паспортах у пограничной стражи и прогуливались по скрипучим доскам дебаркадера, прислушиваясь к ставшей привычной железнодорожной суете – гудкам невидимых паровых машин, звяканью сцепных механизмов, коротким трелям свистков кондукторов и поездной обслуги. По прошествии полутора часов господ пассажиров пригласили занять свои места в вагонах. И Берг сразу же отправился к своему кондуктору – договариваться. Как и ожидалось, трехрублёвая ассигнация оказалась для мужичка в шинели и с огромными усами а-ля машинист прекрасным убедительным аргументом. Не заподозрив ничего дурного в желании приличного господина прокатиться один-два перегона на свежем воздухе, он легко согласился временно перебраться на тормозную площадку соседнего вагона. Лишь заботливо предупредив, что копоть из паровозной трубы может попортить господскую одёжку, и в первую голову – его белоснежную манишку. – Вы, господин хороший, прямо чичас, на станции на площадку ко мне забирайтесь, – наставлял усач. – А как поезд тронется, и вокзальное начальство видеть не будет, я сейчас соскочу на тую сторону, и к Прохору, на площадку следующего вагона запрыгну. Только вы уж, ваша милость, не подведите! Колесо это тормозное не трогайте! Перегон невелик, часа полного до следующей станции не проедём. Полного хода машинист тут никогда не даёт, так что и экстренного торможения, Бог даст, не понадобится. А потребуется, так мы с Прохором вдвоём на евонное колесо наляжем! Ничо, не впервой! – Только я с товарищем прокатиться хочу, милейший! – предупредил Берг. – Сейчас вот шампанского захватим, да кой-чего ещё – и подойдём. – Да хоть с двумя товарищами! – благодушно махнул рукой усач. – Порожних бутылок только, господа хорошие, не запуливайте по обходчикам да переездным сторожам. А то случается, знаете ли. Неприятность из этого может произойти, Богом прошу! Уверив кондуктора, что честь офицера никак не совместима с пьяным дебошем на тормозной площадке, Берг направился к своему купе за саблей, попутно кивнув японцу: всё, мол, в порядке! Благодушия у железнодорожного усача чуть поубавилось, когда через несколько минут на его тормозную площадку забрался давешний пассажир в статском, а с ним – явный китаец. Причём одет был азиат в чудную одежду бабского толка – что-то вроде длинной серой пижамной куртки с широченными рукавами. Штанов на китайце не было – ниже подола «пижамы» белели лишь не менее чудные носки, каких и бабы-то не носят – с отдельно вывязанным большим пальцем. Обут азиат был в какие-то невнятные шлёпанцы с раздвоенным ремешком. Не заметил усач и шампанского – вместо погребца либо характерно позвякивающего саквояжа у мужчин были какие-то длинные свёртки, обёрнутые тканью. Кроме этого, у китаёзы в руках был ещё небольшой ящичек, также обёрнутый тканью. «Набитый» взгляд русского человека тут же позволил кондуктору сделать вывод о том, что бутылка шампанского в такой ящичек нипочём не поместится. Разве что фляжка какая… Впрочем, какое ему дело до господских предпочтений? – Прощения просим, конечно, – забормотал железнодорожный усач, обшаривая глазами то подозрительные свёртки, то китайца. – А из какой посуды господа хорошие шампанское пить станут? Может, в буфетную сбегать, там бокалы спросить? – Я и сам хотел попросить об этом, любезный! – Берг ловко сунул кондуктору ещё рублёвку. – Сбегай-ка в вокзал, спроси! Проводив глазами усача, Берг повернулся к японцу: – И надо же вам внимание к себе привлекать, господин Асикага! Чем вас европейский костюм не устраивал? Сейчас сюда полвокзала сбежится вашим экзотическим кимоно полюбоваться, да голыми ногами… Да и прохладно вам в кимоно на ветру будет, полагаю… – Не надо обо мне беспокоиться, прапорщик! – процедил Асикага. – Лучше скажите, зачем вы за бокалами этого мужлана послали? Что мы с ними делать будет? – Важен не бокал, а повод всучить мужичку лишнюю денежку, – возразил Берг. – А-а, вот и наш благодетель! Как тебя зовут-то, благодетель? – Трофимом мать с отцом нарекли, – усач подал Бергу небольшую звякнувшую корзинку, накрытую чистой салфеткой. – Я извиняюсь, конечно, за любопытство – а что у господ в тряпки замотано? Потому как железная дорога и забота о подвижном составе… – А-а, это клюшки для гольфа, любезный! – пренебрежительно махнул рукой Берг. – Игра такая, вроде лапты, неужели не знаешь? – Ага, для лапты, – кондуктор ещё раз обшарил глазами свёртки, потоптался на дебаркадере и полез на площадку. – Три раза звякнули, счас отправимся. Значить, как до конца дебаркадера проедем, я соскочу, да и к Прохору. С посудой поаккуратнее, честью прошу, господа! Состав дёрнулся, лязгнул сцепкой. Усач Трофим, стоя на подножке, выставил разрешающий сигнальный флажок. Когда вагон проплыл мимо дежурного по вокзалу, Трофим спрыгнул, козырнул чудным пассажирам и крикнул: – Так что счастливо оставаться, господа хорошие! Бутылок не кидайте только в сторожей на путях! Когда последние станционные постройки остались позади, Берг, свесившись на поручнях, глянул в обе стороны и, удовлетворённый, с силой пошатал рукой металлическую лестницу, ведущую на крышу, повернулся к японцу: – Ну-с, господин Асикага, вот вам моё письмо властям – на случай крайнего для меня исхода, как говорится. Позвольте ваше – чтобы тела, ежели что, не обшаривать. Ага, есть. Ну, я тогда вперёд, с вашего позволения, полезу. Оружие наше подадите потом, не сочтите уж за труд! Берг легко вскарабкался на крышу, принял из рук японца свою саблю и его катану, отошёл подальше от края и осторожно распрямился в полный рост. Железная крыша вагона, вся в кругляшках заклёпок, была покатой в гораздо большей степени, нежели казалось снизу. И к тому же довольно скользкой после недавней помывки в депо. Вдоль всего вагона, в два ряда, крыша была оснащена выходами коротких труб, прикрытыми сверху грибовидными колпачками. На дальнем конце крыши виднелись две трубы подлиннее – из одной курился лёгкий дымок. Относительно ровная «дорожка» по центру крыши была во множестве усеяна крышками лючков – очевидно, для доступа железнодорожной обслуги и ремонтников. Вагон на ходу основательно пошатывало, и Берг тут же сделал ещё одно весьма неприятное открытие: это было далеко не то мягкое покачивание, едва ощутимое в купе первого класса. К тому же там, внизу, от толчков и силы инерции на поворотах рельсового пути можно было легко предохраниться, опершись на мягкую обшивку стенок или ухватившись за многочисленные поручни, нарочно предусмотренные для удобства господ пассажиров. Здесь, наверху, хвататься при резком толчке на стрелке или при торможении состава, было просто не за что… Нет чтобы мне, дураку, туфли для лаунт-тенниса на каучуке надеть, подосадовал Берг, шоркая ногой по железному скату. Впрочем, япончик мой и вовсе на каких-то деревяшках стоит… М-да, вот ведь канцелярия какая нарисовалась – нарочно и не придумать! Единственная ровная площадка узкая вдоль вагона – и та вся в лючках! С дурацкими ручками в виде скоб. Забудешь вниз глянуть – и споткнёшься непременно, рухнешь на одну из этих вентиляционных труб. Не башку расшибёшь, так рёбра поломаешь… – Позвольте! – японец, чуть задев Берга, проскользнул мимо него, на ходу взяв у противника свою обёрнутую шёлковой тканью катану. Тяжёлую шкатулку, с которой он так и не расстался даже при подъёме на крышу, Асикага бережно уложил на железную крышу. А чтобы та не соскользнула вниз при толчке или при неловком движении, прикрепил её к скобе лючка концом ткани. Освобождённый таким же манером меч Асикага привычно засунул за пояс кимоно, дёрнул за неприметную ленточку у ворота, отчего полоскавшие на ветру широкие рукава подтянулись к плечам и стали гораздо уже. – Ключик не забудьте снять, господин дуэлянт! – напомнил Берг. – Не приведи господи, свалитесь с крыши – что мне тогда делать? – Я готов, господин прапорщик! – Асикага сдернул с шеи цепочку с ключом, набросил её на ближайшую вентиляционную трубу, с достоинством поклонился и выпрямился, непринуждённо стоя на чуть расставленных ногах и словно не замечая раскачивания набирающего ход поезда. Поморщившись от клуба дыма, вдруг нанесённого ветром от паровоза, Берг кивнул, расстегнул и бросил в сторону сюртук, следом за ним ножны сабли, натянул тонкие кожаные перчатки. Не удержавшись, он коротко отсалютовал противнику поднятым клинком и встал в позу фехтовальщика: правая нога с вывернутой наружу ступней впереди, левая чуть согнута в колене. – Какой сигнал выберем? – крикнул он, переждав длинный гудок локомотива. Асикага чуть пожал плечами, крикнул в ответ: – Следующий гудок! * * * Титулярный советник Павел Родионович Павлишин, занимавший вместе с супругой купе второго класса в вагоне № 2, осторожно покосился на свою благоверную и, словно нечаянно, откинул крышку дорожного погребца. Предупреждая готовую сорваться с уст супруги резкую реплику, кивнул на окно: – А ты не видела, мамочка моя, не возвращался к себе в купе этот молодой господин с офицерской выправкой? Я, сколько смотрел, не видал! С китаёзой этим, из первого купе, перед самым отправлением как прошли по дебаркадеру куда-то назад, так и всё! Неужели отстали? Как ты полагаешь, мамочка? Супруга мельком взглянула на толстое стекло, словно ожидая увидеть там спешащего в своё купе симпатичного офицера, и скептически уставилась на бокал в руке мужа, уже наполненный живительной влагой. – Я другое вижу, Павел: ты никогда не остановишься! И к чему, спрашивается, назюкиваться опять? Ты же в вокзале две рюмки выпил – вот и довольно! Поставь настойку обратно, слышишь?! – Как же я поставлю, мамочка, ежели оно непременно разольётся? – резонно возразил супруг, поднося бокал к губам. – И обратно в графин не сольёшь, вишь, как качает! Обивка погребца потратится, мамочка! – Бережливый какой! – фыркнула супруга. – Ты бы лучше утробу свою ненасытную поберёг – льёшь и льёшь в неё кажную минуту. И как она лезет в тебя только… Закуси хоть, осоловеешь ведь! Баранку хоть возьми, горе моё! Опять башку свою расшибёшь, как третьего дня! Павлишин опрокинул бокал в себя, отдышался, покрутил головой: – Тебя послушать, мамочка моя, так ни за что не поверишь, что в Смоленском заканчивала курсы! Какие выражения я от тебя слышу – «утроба», «башка»… Нешто таким словам на благородных ваших курсах барышень учили, мамочка? – Ты поговори ещё мне, пьяница несчастный! Поживи с тобой, так не такому выучишься! Закрой погребец, иди сюда! Сядь у окна и прижми седалище своё! И до самой Варшавы чтобы и глядеть в ту сторону не смел, понял? – Понял, мамочка! – Павел Родионович по тону супруги понял, что сейчас раздражать её не стоит. Пусть посидит, успокоится – глядишь, и задремлет… Супруги молча глядели в окно, за которым мелькали обычные железнодорожные картины. Деревья, луга, далёкие белые хутора с пасущимися неподалёку пёстрыми коровами. Мягко поскрипывали рессоры вагона, колёса пели свою монотонную стукотливую песню: так-таки-таки-таки-так! Настороженно поглядывая на супругу – не уснула ли наконец? – Павлишин и сам чуть было не погрузился в дрёму. Однако громкий необычный металлический стук над головой быстро вывел его из объятий Морфея. Недоуменно покосившись на потолок – и кто там мог топотать на полном ходу поезда? – чиновник снова было прижал затылок к подушечке-думке, прикрыл глаза… Ан нет – наверху опять что-то основательно громыхнуло, будто мешок картошки в пустой ящик кто-то с размаху ссадил. И крик послышался – явный, человеческий крик. – Мамочка моя! Софочка – ты слыхала? – Павлишин испуганно затормошил дремавшую супругу. – Там, наверху, кто-то есть! Может, разбойники дорожные забрались? Помнишь, Ольга Николаевна рассказывала про страшное приключение в Италии? Софочка свирепо глянула на мужа: – Какие разбойники? Господи, покоя от этого пропойцы нету нигде! Пить меньше надобно, горе моё! Только ведь задремала – будит! – Но я ведь явственно слышал! – настаивал Павлишин, вскочив и напряжённо прислушиваясь. – Там, наверху! Однако шума больше не было. Погодя несколько мгновений, супруга снова с остервенением накинулась на Павла Родионовича. Свой монолог она закончила тем, что схватила дорожный погребец с запасами спиртного и торжествующе заткнула его под подушки, за свою широкую спину. Приунывший супруг – делать-то нечего! – опять уткнулся в опостылевшее за время путешествия окно, прикидывая так и эдак. Нешто и вправду померещилось? Глаза Павлишина сонно глядели на мелькающие деревья, как вдруг что-то тёмное капнуло и размазалось по стеклу короткой дорожкой. Потом рядом с первой каплей появилась вторая, с тонким выгнутым хвостиком… И наконец, стекло перечеркнула рваная струйка – чиновник теперь явственно видел! – крови… Совсем по-дамски визжал титулярный советник Павлишин, тыча негнущимся пальцем в оконное стекло вагона, постепенно заливаемоё кровью. Не дожидаясь согласия супруги, дёрнул за сонетку вызова проводника так, что шнур где-то оборвался. А когда в коридорную дверь просунулась настороженная физиономия, увенчанная форменной фуражкой, только и показал молча рукой. Приглядевшись, физиономия раскрыла глаза до неестественных пределов, исчезла, и тут же одновременно с ужасающим скрипом металла о металл вагон резко качнуло вперёд. Поезд экстренно останавливался. …Время для противников словно остановилось, оба напряжённо ждали условного сигнала к началу боя. Асикага по-прежнему не вынимал катану из-за пояса, лишь положил на рукоятку обе ладони. Берг, стоящий лицом по ходу поезда и щуря глаза от налетавших временами клубов дыма, тоже взялся за саблю обеими руками. Только иначе – в нарушение всех фехтовальных традиций, обхватив левой рукой клинок у его вершины. А локомотив, до сей поры гудевший едва ли не ежеминутно, всё молчал. Углядев, что блестящая нитка рельсового пути впереди паровой машины плавно поворачивает, Берг предупредил противника: – Осторожнее, сейчас будет поворот!