Вход окружает фиолетовая полоска света, совсем как на рекламе корпорации «Плеяды», но за ней темно, только виднеется слабое синее мерцание. Другие логотипы компании, указывающие на то, что корабль создан как роскошный лайнер, стёрты. Я вожу глазами из стороны в сторону, чтобы получить более подробную картину, как советовал врач. При освещении у меня нет проблем со зрением, но в сумерках я почти всегда хожу на ощупь даже дома или спотыкаюсь и падаю на игрушки Хавьера. По-научному это называется retinitis pigmentosa: как будто ты смотришь на мир сквозь рулон туалетной бумаги. С годами, говорят, будет всё хуже. Я поворачиваюсь, чтобы напоследок взглянуть на небо, и на что-то налетаю. – Извините, – машинально говорю я, и замечаю, что это дверной косяк. Мы с Хавьером давимся от смеха. Мама прикладывает к губам палец и укоризненно качает головой. Я закрываю глаза и в последний раз дышу земным воздухом. Мы поднимаемся по трапу, пока не оказываемся в трюме корабля. В тени, словно ковровая моль, прячется сияющий тёмный челнок, выжидая, когда пройдут четыре сотни лет и он приступит к исполнению долга. В трюме корабля, как на складе, выстроилось множество рядов металлических контейнеров. Бен ведёт нас к лифту, дверь которого только что закрылась за двумя семьями, с которыми мы шли сюда. Пока мы ждём, Бен показывает на стальную дверь с мигающим синим светом, её задвижка заключена в прозрачный пластиковый корпус. – Запасы продовольствия и фильтры для воды, испытанные и запечатанные до прибытия на Саган. – Потом показывает на пустой тёмный угол в корпусе и смотрит на маму с папой. – Здесь будут ваши лаборатории. Папа поднимает брови. Бен улыбается. – Да, на лаборатории пока не похоже, но не беспокойтесь, к прибытию на планету всё будет обустроено. Он кивает на трап, по которому мы поднялись. – А это превратится в причал для шаттлов. Тихо подъезжает лифт, и двери отворяются. Его внешние стены сделаны исключительно из стекла с закруглёнными углами, и всё это помещается в круглой тёмной металлической трубе. Бен нажимает на цифру шесть, и стеклянные двери закрываются. Мы поднимаемся в тёмной трубе. Хавьер хватается за папину ногу. Бен улыбается Хавьеру. – Самое страшное – позади, – говорит он. – Расстояние от складов до основных этажей составляет половину высоты корабля. Как только он договаривает, лифт сигналит, что мы прибыли на первый этаж. Металлический кожух исчезает. Окна лифта выходят на пещеристое тело корабля. У меня так же кружится голова, как в тот раз, когда я вышла из туннеля на олимпийском стадионе в Далласе, куда мы с классом ездили на экскурсию. Хавьер отпускает папину ногу и бежит смотреть на внутренности корабля. – Ого! – восклицает он, положив ладошки на окна. Даже я ахаю. Я вижу атриум размером в шесть футбольных полей. Дзинь! Лифт сообщает, что мы на втором этаже. На противоположной стороне, как на футбольном стадионе, сотни кабинок смотрят на зелёное поле несколькими этажами ниже. Весь нижний этаж занимает огромный парк. В зелени внизу, словно прожилки листьев, вьются тропинки. Мы стоим по крайней мере метров на пятнадцать выше, отсюда разбросанные вдоль троп то там, то сям скамейки и столы выглядят совсем маленькими. Фонари блестят, как светлячки, освещая тропинки. На втором этаже, как раз над парком, весь периметр поделён на восемь дорожек, ограниченных белыми полосками, как беговая дорожка. Вдоль стены за ней виднеются тренажёры и зеленовато-голубоватые прямоугольники плавательных бассейнов на одного человека. На каждом углу люди, на расстоянии кажущиеся точками, ездят на лифтах вверх и вниз. Лифт сообщает, что добрались до третьего этажа. – Моя комната здесь. Бен показывает на дверь напротив номеров, выходящих окнами на парк. А затем показывает пальцем на два этажа ниже. – Как раз над зрительным залом, – говорит он, махнув на основной этаж. Там находится амфитеатр со сценой и голографический экран намного больше тех, что в Синетраке 8. Я на секунду задумываюсь, кто решает, какие фильмы им смотреть. – А это кафетерий, – продолжает Бен, показывая на главный этаж. Огромный открытый зал, который мог бы служить ресторанным двориком в любом торговом центре, лежит прямо перед парком. Столы и стулья убираются в стены, как часть корабля. Шкафы от пола до потолка содержат достаточно съестных припасов для всех дежурных на сотни лет. Я боюсь думать, где они возьмут столько воды, чтобы увлажнять пищу. На корабле негде держать запасы воды на триста восемьдесят лет. Стена с макроволновками – единственный признак нормальной кухни. Дзинь. Мы добрались до четвёртого этажа. Всё благоговение, которое мне внушает корабль, неожиданно исчезает, когда я напоминаю себе, почему мы здесь находимся. Во всяком случае, я смогу всем этим воспользоваться только перед посадкой. Зов желудка сменяется на мысли о том, чем я жертвую. Кухонькой Литы с землистым запахом зелёного перца и замоченной в извести кукурузы. Я смотрю на кафетерий, в котором, конечно же, не будет масы[8] и чили верде. Лите здесь было бы неуютно, как ни крути. Я вспоминаю её тёмные морщинистые руки, выкладывающие масу на кукурузные листья, и старательно моргаю, чтобы слёзы испарились, прежде чем заструятся по щекам. Наверное, не мне одной приходит в голову, что всё это большая ошибка. Бог разберётся и подтолкнёт комету Галлея… или оборотня… или что там на пути. Дзинь. Лифт объявляет пятый этаж. Я поднимаю голову, надеясь, что никто не заметит, что глаза у меня на мокром месте. Куполообразный потолок метрах в тридцати над нашими головами покрыт двумя огромными экранами. По небу, похожему на настоящее, плывут волнистые облака. Массивные ряды светильников дают полноценное освещение, как в маминой теплице. Бен стоит рядом и тоже смотрит вверх. – Через пару часов вы увидите ночное небо, всё будет привычным, как дома. Я слежу за его пальцем, он опять показывает на парк. – Там даже настоящие растения. – Красиво, – шепчу я. Мама целует меня в щёку: наши разногласия больше не играют роли. Она тихонько говорит мне на ухо: – Посмотри внимательно в середину. Я медленно осматриваю середину парка. Стена из булыжника, выложенная кольцом, похожа на декоративную вазу в середине стола. В центре каменного кольца растёт небольшое деревце. – Это рождественская ёлка? – спрашивает Хавьер. Мама тихо хихикает. – Это Гиперион[9]. Я поворачиваюсь к ней, и мы сталкиваемся носами. Я довольно смеюсь. Она, наверное, бредит. У меня всегда был хороший глазомер. Ну не может из этого прутика вырасти самое высокое дерево в мире. Даже если настоящее местоположение Гипериона скрывается, любой, у кого родители – ботаники, знает про легендарное дерево. Мама однажды видела его собственными глазами. Она рассказывала, как обняла его и заплакала. Я смотрю на неё. Она с обожанием глядит на крошечное дерево, впервые за последние несколько дней улыбаясь по-настоящему. – Ну, не сам Гиперион, но мне удалось взять отросток. У неё дрожит голос. – Мы оставляем столько прекрасного. Взять с собой потомка растения с такой силой и жизнеспособностью для меня невероятно символично. Она вздыхает. – Когда мы прилетим на планету, он всё равно будет малышом по сравнению с его матерью. Для его подкормки и других растений используются питательные вещества с постепенным растворением. – Мама вскользь упоминает об изобретённых ею новейших добавках в почву и нервно смеётся. – Посмотрим, что получится. Дзинь. Лифт поднялся на шестой этаж. – Поздравляю вас, – улыбается Бен. – Отличная работа. Мама едва заметно кивает. Дверь открывается. Мы выходим. Остальные пассажиры уже исчезли в лабиринте коридоров. Вслед за Беном мы входим в туннель, ближайший к боковой обшивке корабля. Он поднимается вверх, освещение довольно тусклое, и я держусь за поручни. Мы почти вверху туннеля, то есть приближаемся к правому крылу богомола. – Знаете, – продолжает Бен. – Я знаком с доктором Нгуен, которая отвечает за семена и посадки на первом этапе нашего путешествия. Мамина улыбка немного сползает, и папа гладит её по спине. – Мы дружим, – говорит мама. – Увидите её, передайте, пожалуйста, нашу благодарность. И… Наступает неловкая тишина. – Конечно, – говорит Бен. – Обязательно передам.