– Она действительно так сказала? Я киваю. И до меня доходит, что именно благодаря Тильде мы сейчас говорим о боге и вере. О чем Стина хотела побеседовать со мной все лето. Пожалуй, еще дольше. Мы почти не разговаривали о таких вещах со времени моего глубокого детства. – Что, по-твоему, произойдет? – спрашиваю я. – После кометы. Сделав свой первый глоток красного вина, я стараюсь не скривиться от его терпкого вкуса. Пожалуй, этот напиток никогда не станет моим. – Мне кажется, то хорошее, что присуще нашему миру, сохранится, – говорит Стина. – В какой-то форме. И мы сами тоже. Мы продолжим существовать. – На небесах? Ты действительно веришь в это? Стина крутит пустой бокал между ладоней. Я подвигаю ей свой, и она принимает его с благодарной улыбкой. – Сегодня мы могли бы говорить о некоем другом измерении, но, по-моему, речь идет о чем-то таком, что мы даже не в состоянии себе представить. Мне нет нужды даже пытаться. Я полагаюсь на Бога, поскольку верю, что он любит нас. Бомбом тявкает. Его хвост несколько раз с шумом бьет по полу. А потом я слышу скрежет ключа во входной двери. Мы со Стиной поднимаем головы. Джудетт входит на кухню с новыми афрокосичками. От нее исходит слабый запах кокоса, который я помню еще с той поры, когда, будучи маленьким и читая комиксы, подслушивал, как Джудетт и Гортензия сплетничали в окружении людей, выглядевших, как я. – Привет, – говорит Стина. – Какая ты красивая. – Спасибо, – отвечает Джудетт и громко выругивается, чуть не спотыкаясь об Бомбома. – Почему ему всегда надо лежать там, где ходят люди. – Да, но он ведь красивая собачка, – говорю я, и, словно поняв это, пес в знак благодарности пару раз виляет хвостом. – Мы могли бы с таким же успехом обзавестись медвежьей шкурой. Сейчас я замечаю, что Джудетт слегка навеселе. – Она шутит, – говорю я и целую Бомбома в лоб. – Как дела? – спрашивает Стина. – Все нормально, – отвечает Джудетт и открывает дверцу холодильника так резко, что стоящие на его полках бутылки и банки дребезжат, сталкиваясь между собой. Стина с тоской смотрит на нее: – У Гортензии все было нормально? Просто невероятно, что она до сих пор не закрыла свой салон. – А чем ей еще заниматься? – ворчит Джудетт. – Ну, это понятно, – соглашается Стина быстро. А мое сердце начинает слегка частить. Джудетт закрывает холодильник и поворачивается к нам. Ее глаза блестят. – Извини. Я не в себе немного. Пришлось прощаться в очередной раз. – Я понимаю, – говорит Стина. – Пожалуй, я пойду и лягу. Теперь Джудетт аккуратно перешагивает Бомбома. Гладит его по голове. Я слышу ее сдавленное всхлипывание, когда она покидает кухню. Из гостиной доносятся очередные вопли парижской публики. ИМЯ: ЛЮСИНДА TELLUS № 0 392 811 002 ПОСЛАНИЕ: 0035 ОСТАЛОСЬ 2 НЕДЕЛИ О чем ты думаешь, когда видишь себя в зеркале? Заботит ли тебя твоя внешность? Меня моя заботит. Несмотря на все случившееся и на то, что должно произойти, я по-прежнему беспокоюсь о том, как выгляжу. До моей болезни я ненавидела свою внешность. Спасибо нашему миру, он научил нас это делать. Будучи прилежной ученицей, я искала изъяны во всем. Впрочем, сейчас могу сказать, что в целом выглядела тогда вполне прилично. Ужасно обычной, пожалуй. Надо было стать грабителем банков, потому что никто бы не запомнил мое лицо. Тильда же была красивой. Такую забыть нельзя. Из-за ее смерти я стала гораздо больше времени проводить в Интернете. И вести себя там по-другому. Я искала одержимого космосом владельца телескопа. Принялась набиваться в друзья к людям, с которыми никогда не встречалась. К друзьям друзей Тильды. Когда они соглашаются, я проверяю их профили. Тильда появляется то тут, то там. И я точно знаю, какие фотографии она бы ненавидела, еще до того, как замечаю, что она не пометила на них себя. Благодаря нашему долгому и очень близкому знакомству я могу смотреть на них ее глазами и понимать, где плечи показались бы ей слишком широкими, а волосы слишком длинными и где нос, на ее взгляд, выглядел кривоватым из-за освещения или ракурса. Осталось только две недели. Люди отчаянно пытаются придумать, чем им заниматься ночью 16 сентября. Это напоминает переживания, предшествующие каждому Рождеству, Новому году и Янову дню, только сложенные вместе и умноженные на тысячу. Все хотят оказаться в окружении самых близких и никого более. А у тех есть свои самые близкие, и получается замкнутый круг. Многие пишут о планах пойти в церковь. Мать Симона Стина собирается совершить прощальную мессу. Я смотрю последние обновления, вижу, какие группы формируются, как некоторые благодарят за все поступающие к ним приглашения на различные мероприятия, позволяющие выбрать, где провести последний час. Но я также вижу других, которых не зовут никуда совсем. Они пытаются бодриться в своих посланиях, и от этого все выглядит еще печальней. «Привет, друзья! У кого-нибудь найдется местечко для меня на прощальной вечеринке? Я не привередлив, для меня подойдут и спокойные домашние посиделки, и шумные тусовки!» Всем нужна близость, но ее не всегда легко найти. Я прочитала, что просмотры порнографии увеличились на несколько тысяч процентов после новости о комете. Порнография – это когда смотришь на секс незнакомцев, что, конечно, так же странно, как и звучит. А как размножаетесь вы? Сколь многое в вашей жизни крутится вокруг этого? Порой создается впечатление, как будто все, чем мы занимаемся, в конце концов сводится к сексу. Мне правда хотелось бы узнать, что у вас соответствует нашей порнографии. Мне кажется, это могло бы многое о вас объяснить. К счастью, мне пора выключать компьютер, пока я не нагородила больше ерунды. Мне пора домой к Симону. Мы собираемся позвонить тому, от кого Тильда получала наркотики. Ее дилеру, который может оказаться и ее влюбленным в космос другом. Мы отправим ему анонимное сообщение. Симон специально для этого раздобыл телефон. СИМОН Я смотрю на кухонные часы. Скоро четверть первого, Люсинда может прийти в любой момент. – Подумать только, она когда-то была тебе впору, – говорит Джудетт и показывает мне крошечную кожаную куртку. – Боже, я про нее совсем забыла, – встревает Эмма и тянет куртку к себе. Когда я проснулся, мне дали задание принести с чердака коробку с детской одеждой. Естественно, она стояла в самом дальнем углу. На то, чтобы отодвинуть весь валяющийся на дороге хлам, ушел почти час. Сейчас на кухонном столе горы маленьких свитерков, шапочек и ползунков. Эмма поворачивает кожаную куртку из стороны в сторону, и та скрипит у нее в руках. Крошечные металлические кнопки блестят в падающем от окна свете. – Сколько Симону было, когда он ее носил? – Он тогда только научился ходить. Где-то год, наверно? – Джудетт улыбается мне. – Он был тогда невероятно забавный. И ужасно кривоногий. Эмма смеется, проверяя молнию. – Правда был! – говорит Эмма и сворачивает куртку. – Год – это же идеально, тогда малыш сможет носить ее следующей осенью. Почему мы подыгрываем? Неужели тем самым помогаем Эмме? Я кошусь на Джудетт. Она, похоже, догадывается, о чем я думаю, поскольку почти незаметно качает головой. – Как я рада, что вы так много сохранили, – говорит Эмма. – Большинство вещей отдали на благотворительность. Но с некоторыми просто невозможно было расстаться. Джудетт смеется и вынимает из коробки крошечную гавайскую рубашку. И я начинаю понимать, что происходящее нравится ей так же, как и Эмме. Ночью я проснулся от плача в спальне, но сейчас на лице Джудетт не видно и намека на грусть. Наконец звонят в дверь. И Бомбом с лаем бежит в прихожую. Я встаю у него на пути, прежде чем открыть дверь. На Люсинде сегодня тоже парик. Она смотрит на Бомбома, который головой толкает меня под коленку, пытаясь протиснуться наружу. – Успокойся, – ворчу я и оттаскиваю его в сторону, чтобы Люсинда могла войти. – Извини, он порой дьявольски настырный. – Ничего страшного, – отвечает Люсинда и разувается. – Но дома он выглядит еще больше.