Вон Элли Арнолд сидит в окружении подруг на полу гостиной, скрестив ноги, точно воспоминание о давнем прошлом — о девчоночьих походах в гости с ночевкой, в каких когда-то участвовали мы с Фейт, забывая об остальном мире. Мне понадобилось время, чтобы сообразить: одна из девушек в этой компании отключилась, прислонившись головой к стене, вот подруги и остались рядом. Возле нее поставили большой салатник — на случай если ее вырвет, поняла я. Элли положила мокрое полотенце на лоб подруги, я отвела глаза. Вон Грег Рэндолф расселся на диване, обнимая девушку, судя по виду — на пороге восемнадцатилетия, и она смотрит на него так, будто лишь он во всем мире заслуживает внимания. А вон и Коннор — шагает через комнату к двери, держа телефон в руке. — Коннор! — окликнула я прежде, чем успела передумать. Он обернулся, и я увидела его глазами Сэди, без наслоений и лет, связавших нас. Как увидела бы девушка с балкона «Харбор-Клуба» — мужчину, который с уверенным и совершенно независимым видом выходит из своей лодки. Мужчину, который ведет себя одинаково, не важно, смотрит на него кто-нибудь или нет. Редчайшее из явлений. Ему было без разницы, кто такая Сэди или еще кто-нибудь из них. Она знала, что когда-то он был моим. Единственным, что осталось в городе принадлежащего мне, и только мне. И я поняла, что она должна была заполучить его. Я оттолкнулась от стены и догнала его в холле. — Не уходи пока, — сказала я. Он склонил голову набок, но не ответил отказом. За всю историю наших отношений я успела узнать его слабости так же хорошо, как он знал мои. Коннор верил в линейность жизни. С самого детства он знал, чем будет заниматься: окончит школу, станет работать летом на своего отца и на любого рыбака, которому понадобится второй палубный матрос. Влюбится в девушку, которую знает всю свою жизнь, как и она его, — и как его родители до них. Когда его жизнь сворачивала с этого курса, он оказывался неподготовленным. Я улыбнулась, как в тот раз, когда он запрокинул мне голову у костра и поцеловал на виду у наших друзей — его рот, усмешка. Я знала, как и он тогда: для шагов вроде этого требуется смелость. От меня, в толпе людей, на виду у Паркера Ломана и его окружения, шепчущей на ухо Коннору и зовущей его за собой в коридор. Я провела ладонью по его руке, пока наши пальцы не переплелись, и он не сопротивлялся. Уходила медленно, на случай если кто-нибудь захочет посмотреть нам вслед. На случай если Грег Рэндолф обернется, сидя на диване, вскинет бровь и скажет: «Это же тот парень, с которым я видел Сэди». Но никто не захотел, и вообще мне было все равно. Я упивалась сознанием того, что он все еще хочет меня, даже спустя такое долгое время. В спальне на нижнем этаже было темно, я заперла дверь. Не говоря ни слова — из опасения, как бы не рассеялся транс. Я притянула его лицо к моему, но ощущения от поцелуя все равно стали неожиданностью. На его губах остался вкус спиртного. Расслабленность его рук чувствовалась, пока я стягивала с него через голову рубашку. Эта его податливость, благодаря которой я могла встроиться в его жизнь. И моя власть, способность изменить ход всех последующих событий. Но к постели меня направил он. И он же шепнул мне на ухо «привет», будто все время только и ждал случая произнести это. В темноте я не знала толком, кого он представляет рядом, меня или Сэди, но это не имело значения. Его пальцы скользнули по моим бедрам, коснулись татуировки, которой он не видел. Ничто не длится вечно. Все преходяще. И ты, и я, и это. Коннор был уже не тем Коннором, которого я знала, — как и я сама. Прошло шесть лет, мы стали другими. Шесть лет нового опыта, прожитой и познанной жизни. Шесть лет, чтобы выточить из себя личность, которой станешь. Но были и следы знакомого мне человека: рука вокруг моей талии, прижимающая меня к нему. И пальцы, выбивающие легкую дробь на моей коже чуть позже, до того, как рука застыла неподвижно. Мы оба молчали. Лежали рядом, бок о бок, пока не опомнились от шума в коридоре. Оттого что кто-то подергал за ручку запертую дверь. Я рывком села. — Эйвери… — позвал он, но я вскочила первой и подхватила одежду, чтобы не пришлось выслушивать оправдания. И сразу вышла в ванную при спальне, чтобы не видеть раскаяния у него на лице. Застыла в ванной, все еще влажной после того, как ранее тем же вечером я вместе с Паркером убирала полотенца и вытирала лужи. Я дала Коннору достаточно времени, чтобы одеться и уйти. Он толкнулся было в дверь ванной, постучал, но я не ответила. Открыла воду в душе, делая вид, будто не слышу. И все таращилась на себя в запотевшее зеркало, пытаясь разглядеть в нем человека, которым я стала. Когда я наконец вышла из ванной, в спальне его уже не было. Я не знала, куда он потом направился. В море лиц, сливающихся в одно размытое пятно в гостиной, я его не заметила. Мне представлялось, как он едет к Сэди, чтобы во всем ей признаться. Представлялось, как она узнаёт, что я натворила. И то, что скажу ей я: «Ты ведь даже не намекнула мне, что ты с ним». «Извини, — и пожму плечами, — я не знала». Или: «Я перепила», — сниму с себя ответственность. «Он ничего не имел против» — чтобы ранить ее. Или правду: «Коннор Харлоу не для тебя». И то, что следовало сказать еще давным-давно: «Не надо». «Не забывай, что однажды я уже сожгла свою жизнь дотла по частям. Не думай, что я не решусь на это снова». Во второй раз все дается легче. Как раз тогда, пока я вела этот мысленный диалог — прикидывала, что скажу ей, укреплялась в своей решимости, собиралась с духом, — Паркер встретился со мной взглядом поверх голов и кивнул в сторону входной двери. Предупредил меня. Двое мужчин стояли на пороге, держа фуражки в руках. Полиция все-таки приехала. Лето 2018 Глава 21 Я вышагивала кругами по гостиной «Шиповника», прижимая к уху телефон. В голове теснилась собранная информация. Банковский счет моей бабушки. Наше с Сэди знакомство. Все воспринималось иначе. Коннор не отвечал на звонок, я нажала отбой, как только вызов переключился на голосовую почту. Значит, он работал, несмотря на воскресенье. «Надо же людям есть». Так он всегда говорил, когда мы были младше, а я злилась на его бесконечные рабочие часы и его ответственное отношение к ним. Океан вызывал у него зависимость, приводил его в трепет, как первый глоток спиртного, просочившийся в кровь. Перед уходом я заперла входную дверь «Шиповника», но флешку прихватила с собой, боясь оставить в доме. С тех пор как умерла Сэди, у меня впервые возникло чувство близости с ней. Я шла по ее стопам, трогала руками то же, что трогала она. Мои мысли силились угнаться за ней. Она скрывала от меня столько секретов, но насчет этого заблуждалась. А если бы спросила, я объяснила бы ей: я не из Ломанов. Я объяснила бы, что внешне похожа на свою мать — да, темноволосую, с оливковой кожей, но глаза мне достались от отца. Что моя мать осела здесь, в городе, и пустила корни не ради того, за чем гналась, как она уверяла, а потому что встретила мужчину, учителя, и он оказался удивительно искренним в своих убеждениях, всецело уверенным, что здесь его место, а работа, которой он занят, — и есть его предназначение. И эти его искренность и рвение ослабили ее бдительность, помогли увидеть мир его глазами, понять, что если в нем и происходит что-то, то лишь так, как и было задумано, и в итоге она забеременела мной. Ни этот брак не был идеальным, ни эта жизнь. Она всегда незримо присутствовала в каждом споре — причина, по которой мама осталась. Жизнь, которую она вела, и та, к которой она, похоже, продолжала стремиться. Она отдала последние четырнадцать лет своей жизни моему отцу, Литтлпорту и мне. Я знала, что денег у них не было, потому что об этом говорилось вслух при каждой ссоре. Грань между искусством и коммерцией. Подработка. Мама работала в галерее, где были выставлены ее картины, и зарабатывала за кассой больше, чем за мольбертом. Помню, как отец высадил меня однажды у галереи — это случилось летом, я была еще маленькой, а он спешил на частный урок. Мама стояла за прилавком и, кажется, удивилась, увидев нас. «Ты уже давно должна была вернуться домой», — сказал он. У нее растерянно вытянулось лицо. «Деньги за сверхурочные нам не помешают, — ответила она. Потом перевела взгляд на меня и изменилась в лице. — Прости, я забыла». И никакой платы за молчание. Никаких силуэтов в тени. Только я носилась на свободе в роще за нашим домом и училась плыть против холодного течения с поплавком, полным соленой воды. Скатывалась на санках головой вперед по Харбор-драйв, пока с нее не счистили снег, и верила, что этот мир мой, мой, мой. К маминому разочарованию, мое мировоззрение всегда было скорее отцовским — прагматичным и непреклонным. Вот почему я так уверена, что она полюбила бы Сэди. Как человека, который способен смотреть на меня и видеть нечто иное, нечто новое. Только теперь я понимала: Сэди верила тому, что увидела в тот первый раз. На протяжении шести лет она, должно быть, считала, что знает, кто я. Выставляла меня напоказ в своем доме, дразнила мной своих родителей, предъявляла на меня права как на свою собственность. Шпилька в адрес матери, сильный ход против отца. Шесть лет, и наконец она узнала правду. В самом начале своего последнего лета она купила два комплекта для теста ДНК — из тех, по которым можно узнать свою генеалогию и заодно провериться на целый ряд наследственных болезней. «Просто на всякий случай, — объяснила она. — Так нам станет гораздо легче. Как знать, может, у нас найдутся давно потерянные общие родственники». Я колебалась. Несмотря на все мое пристрастие досконально отслеживать все вдоль и поперек шаг за шагом, я не знала, хочу ли таких знаний, которые нам предстояло получить. Такой непоправимости и неизбежности, которую я не в силах остановить. Но разве можно было отказать Сэди, сидящей лицом к лицу со мной, если и дом, и постель, в которой мы сидели, в действительности принадлежали ей? И я плевала в пробирку для анализа, пока у меня не пересохло во рту и не запершило в горле. Отдала свою сущность в чистом виде. Результаты пришли только через месяц, к тому времени я почти забыла о них. До тех пор пока Сэди не ворвалась ко мне и не велела проверить электронную почту. «Хорошие новости: я не умираю. По крайней мере, от какой-нибудь из этих восемнадцати болезней, — объявила она. — А теперь — сюрприз: я — прямо-таки чистокровная ирландка. А то вдруг моя способность мгновенно сгорать на солнце навела тебя на другие предположения». Пока я проверяла почту, она смотрела в экран через мое плечо, потом показала мне, как вводила информацию о себе в базу генеалогических данных. «Может, мы дальние родственницы», — сказала она. И стала ждать, затаив дыхание, когда и я последую ее примеру. В родстве мы не состояли. Я видела отражение ее лица в экране моего ноутбука: брови сведены вместе, углы губ опущены. Но в тот момент меня слишком занимало то, что мое фамильное древо оказалось неожиданно раскидистым. Раньше я не знала, остались ли у меня еще живые родственники. Мама прервала всякую связь со своей семьей еще до моего рождения, никто из ее родных не приехал даже на похороны. А теперь мне открылись новые горизонты — кровные узы, связующие меня с находящимся где-то там миром людей, о существовании которых я даже не подозревала. В то время я не сообразила, что ничего подобного Сэди не ждала. Что она хотела, чтобы я узнала правду, и выбрала для этой цели именно такой способ. Тогда обратный путь будет закрыт. Больше никаких тайн. Всё и вся на виду. Но она просчиталась. Мне не удалось найти хоть какое-то осмысленное объяснение перечислению средств на бабушкин счет. Вдобавок был сделан второй платеж — еще кому-то из клиентов того же банка. Летом после первого курса колледжа Сэди стажировалась в компании своего отца, тогда мы с ней и познакомились. Она работала в его кабинете, с его счетами. Неужели она наткнулась на эту информацию и только потому разыскала меня? Что она поняла, когда стало ясно, что она все-таки ошиблась? * * * На Харбор-драйв кипела утренняя деятельность. Началось последнее воскресенье перед выходными Дня труда, и за то время, пока я искала, где бы припарковаться, я наверняка могла бы дойти сюда из «Шиповника» пешком. Несмотря на многолюдность, во всем ощущалось что-то смутно непривычное. Море постоянно, неделю за неделей меняющихся лиц каким-то образом преображало все вокруг. Я лавировала между прохожими на тротуарах, направляясь к пристани, когда вдруг заметила знакомую фигуру, неподвижную в самой гуще суеты, на противоположной стороне улицы. Темные брюки и застегнутая на все пуговицы рубашка, очки от солнца, ноги, расставленные на ширину плеч, медленное вращение головы туда-сюда — детектив Бен Коллинз собственной персоной. Я судорожно вздохнула и юркнула в первую попавшуюся справа от меня дверь. Над головой звякнул колокольчик, и я очутилась в самом хвосте длинной змеящейся очереди в «Харбор-Бине» — кофейне, в равной степени излюбленной как местными, так и приезжими. Осенью часы ее работы менялись, и цены тоже. А пока здесь собирались в основном отдыхающие. Никто из нас, местных, не желал переплачивать. Пока очередь продвигалась вперед, я оглядывалась через плечо, но быстро потеряла детектива из виду за стеклянными витринами. Слишком много народу ходило туда-сюда, слишком много раздавалось голосов, много суматохи.