Бледно-розовую кожу Сэди летом осыпало веснушками. Она носила широкополые шляпы, огромные темные очки и щедро мазалась лосьоном с максимальным фактором защиты; скопления веснушек у нее на предплечьях издалека выглядели почти как загар. Моя кожа по цвету ближе к оливковой — даже зимой, как у моей матери. Летнее солнце здесь, так далеко на севере, меня никогда не тревожило. Единственной нашей схожей чертой был цвет глаз — ореховый. И вот эта татушка, объединявшая нас. Но Коннор все так же качал головой. — Но почему такие?.. Рисунок выбрала Сэди. Повезла меня в салон в тот же день, когда вернулась, в самом начале нашего второго лета. — Неполная бесконечность, — пояснила я Коннору. Потому что ничто не длится вечно. Концы символа тянулись друг к другу, но так и не сходились. Изогнутая линия образовывала такие многообещающие петли и вдруг обрывалась — и я тоже не могла взглянуть на нее, не испытав тоски. Коннор повел головой в сторону, придвигаясь ближе. — А я вижу только латинскую «S». Глава 18 На обратном пути нас застигли сумерки. Кутаясь в тонкое полотенце, я думала лишь об одном — о форме татуировки. О подвеске с цепочки Сэди — подвеске в форме латинской «S», оставшейся в ее комнате в Коннектикуте. О золотистых завитках, усеянных бриллиантами и впивающихся в мою ладонь. «Ты мне доверяешь?» — спросила она, когда разыскала меня, ждущую ее на утесах. И я доверилась ей. А что еще мне оставалось? Я была одинока и беспомощна, а потом выбрала другой путь. Выбрала ее. В тот день она привезла нас обеих прямиком на берег, в тату-салон. Рисунок у нее был уже наготове — я считала, что она думала о нем всю зиму. Такой, чтобы навсегда впечатался в наши тела и связал нас вместе — на целую вечность или насколько хватит наших тел. Сколько раз я чувствовала, как кто-то обводит изогнутую линию, и с уверенностью объясняла: «Ничто не длится вечно». Имея в виду «ни ты, ни я, ни вот это». Я верила, что татушка связала меня не только с Сэди, но и с моим местом в мире. Дала мне цель и стала напоминанием. Но подвеска. Та самая, которую я нашла, когда Бьянка застала меня в комнате Сэди… я напряглась, чтобы отчетливо вызвать ее в памяти: изящная «S», концы изгибаются, стремясь друг к другу… Коннор повернул лодку вправо так резко, что мне пришлось схватиться за поручни. Из головы вылетело все, кроме предостерегающих слов Коннора — и жутковатого осознания, что я, возможно, поставила на себе клеймо не обещания, кем я буду, а кем с самого начала была она. Я крепко стиснула футляр в руке, едва мы повернули прочь от входа в бухту, где вода была одновременно и бурлящей, и спокойной. Мы направлялись на север, в открытое море. — Что ты делаешь? — крикнула я в спину Коннору, но мои слова унес ветер. Коннор вел лодку от бухты по диагонали, и, когда солнце скрылось за утесами вдалеке, я вдруг отчетливо поняла, что он задумал. Он вдруг заглушил мотор, меня бросило вперед по инерции. Но не Коннора. Он даже не пошатнулся, пройдя через лодку и рухнув на сиденье рядом со мной. У меня звенело в ушах от резкой остановки и внезапной тишины после ревущего ветра. Мы очутились во власти течения, от которого скрипела обшивка лодки под нашими ногами, пока нас несло неизвестно куда по волнам. Вдалеке, на утесах, один дом казался тем ярче, чем сильнее темнело небо, приобретая ночной, пыльно-синий цвет. — Я помню, как сидел здесь ночью с тобой, — сказал Коннор, забросив скрещенные ноги на борт. — Так что, думаю, если кто-то и должен задавать здесь вопросы, так это я. Я отмахнулась свободной рукой, стараясь сдержать дрожь в ней. — Это же было давным-давно, Коннор. — Все сложилось так, как ты представляла? Я покачала головой: — Вовсе нет. — Нет? Не все получилось таким, как ты надеялась? — Да нет же, я хотела сказать, это не то, о чем ты думаешь. В те годы, когда нам было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет, иногда летом по ночам мы уплывали на лодке его отца из бухты. Бросали якорь здесь, напротив утесов, достаточно далеко от берега, чтобы можно было смотреть на них в темноте, и никто не застал бы нас за этим занятием. Они находились не настолько близко, чтобы видеть их отчетливо, но и этого хватало. Девочка в верхнем правом окне глазела на нас. За ставнями двигались тени. Тела перемещались во времени, подчинялись некоему ритму, который мы не понимали, находились по другую сторону дверей. В разных концах дома. Каждая включенная лампа, каждые открытые жалюзи — все они становились маяком в ночи, манили нас ближе. «Она видит нас», — сказала я с полной уверенностью оттого, как она стояла там и смотрела. «Не может этого быть», — заверил Коннор. Свет на лодке был погашен. Мы оставались невидимыми, как нас учили. «Если бы я жила там, я не торчала бы целыми днями у окна, глазея наружу». «Если бы я там жил, я уже повесил бы хоть какие-нибудь шторы», — со смехом отозвался он. Мы наблюдали за их жизнью издалека. Представляли, что они делают, о чем думают. Мы были заворожены ими. Поэтому когда Коннор спросил, получилось ли все так, как я надеялась, я знала, о чем он думает, — что я сумела пробраться в их жизнь и стала чем-то, что раньше только воображала. Я почти простила ему намек. Эта татушка у меня на теле; то, что я жила там, наверху. Как будто соскальзывала в ее жизнь. И даже теперь следовала по ее призрачным стопам. — Мы встретились случайно, — сказала я. — Она застала меня в ванной, когда я работала. Меня наняла Ивлин. Так я считала до тех пор, пока не узнала от Эрики, что кто-то из дома Ломанов договорился, чтобы я работала на той вечеринке. Но это же не имело смысла. — И тем не менее, — отозвался Коннор. И тем не менее мы снова оказались здесь — в том месте, где не бывали вдвоем несколько лет. — Ты когда-нибудь видел меня там? Интересно, продолжал ли он приплывать сюда без меня. Он на миг скосил на меня глаза, но не повернул головы. — Я ни за кем не слежу, Эйвери. У меня есть занятия получше. — Тогда какого же черта мы делаем здесь сейчас? — Дело в том, что меня подозревали, пока не нашли записку, и эта туча нависала надо мной почти год. Мне это осточертело. Я уже не знаю, в чем состоит правда. Я медленно моргнула, выровняла дыхание. — Я знаю не больше тебя. Это я сообщила тебе про телефон. Он поерзал, поворачиваясь лицом ко мне и поджимая под себя одну ногу. — Знаешь, если ты больше не разговариваешь с нами, это еще не значит, что о тебе никто не говорит. — Знаю. Я все слышала. Он закивал с таким видом, словно не верил даже в это. — Большинство народу, похоже, считают, что ты трахаешься с братцем. Или с отцом, — тон был резкий и жесткий, будто он нарочно старался оскорбить меня. — Я-то говорю, что ты умнее, но мало ли. — Ничего такого не было. И нет. Он вскинул руки. — Фейт всегда думала, что дело в сестре, — продолжал он. — Но я уверял ее, что тебе нужна только ее жизнь. А не она сама. — Он резко опустил руки. — В любом случае она чаще просто срывала на тебе злость, так что никто ее не слушал. От его слов у меня сжалось все внутри. Несмотря на то что я и раньше догадывалась об этом, слышала перешептывания, улавливала намеки в ехидных замечаниях — вроде тех, в баре, от Грега Рэндолфа. Но гораздо труднее оказалось слышать их от тех, кто знал меня, от людей, которые когда-то считались моими лучшими друзьями. — Все не так. Вообще все. Он прищурился. — Знаешь, я ведь однажды уже прикрывал тебя. Сказал полиции, что ты случайно толкнула Фейт. Я вздрогнула, он не шелохнулся. — Это и в самом деле вышло случайно. Я не желала ей зла. — Я был там, Эйвери. Я видел. В сумерках я не могла различить выражение его лица. Тени быстро сгущались, все вокруг погружалось в них. Я закрыла глаза и вызвала в памяти ее падение. Ощутила прилив тех же чувств, что и в тот раз. Ярость, рвущуюся на поверхность. — Просто я… я не знала, что она споткнется. Он вытаращил глаза. — Ни хрена себе. Да ей же операцию пришлось делать. Аж два штифта в локоть, а я, бог свидетель, прикрывал тебя, несмотря ни на что.