* * * Никто не знал, что неподалеку оттуда Толстяк и Саския возвращались в небольшой пансион в одиннадцатом округе. Они поселились там чуть больше недели назад. Она была нарядная: с тех пор, как они оказались в столице, она всегда наряжалась — каждое утро ждала встречи со своими. Каждое утро надеялась. Каждое утро шла с Толстяком в “Лютецию”. Они сидели там до вечера, но напрасно. 64 Саския разбудила Толстяка на рассвете. Она уже давно не спала. — Вставай, пора идти! — нетерпеливо крикнула она, тряся матрас. Он не спеша поднялся, ему не хотелось слишком торопиться. Девушка весело скакала в крохотном номере. Она была прекрасна. Самая прекрасная, лучше всех. Он так боялся ее потерять. Он хотел предложить ей не ходить сегодня в “Лютецию”: там, внутри, слишком много горя. Можно сделать перерыв, сходить прогуляться или посидеть в кафе как влюбленные. Но она уже была готова идти, была полна надежды и энергии, как будто не повторялся напрасно изо дня в день их сиротский ритуал. Гигант оделся, и они пошли. Несмотря на ранний час, перед “Лютецией” уже выстроилась длинная очередь, медленно просачивавшаяся через усиленную охрану. Толстяк показал свое удостоверение британской армии, и их пропустили быстрее и легче. Они прошли в главный холл. Нет, это место ему решительно не нравилось — слишком много печали и надежды на лицах людей. За стойками и у столов уже толпятся взволнованные посетители, всюду волонтеры, медсестры, объяснения для прибывших, медицинская помощь, дезинфекция, кормежка, включение в списки. Целая река призраков, бескровных, лысых, пугающих. Призраков того, что человечество сделало с человечеством. Как всегда по утрам, Саския свернула к стойке, еще раз назвала имена родных. В списках их не было. Она повторила вопрос в каком-то кабинете на первом этаже. — Спроси про сестру, — подсказал Толстяк. — Как ее зовут? — Мари. И опять ничего не найдено. И, как всегда по утрам, они уселись вместе в широкое кресло. Девушка совсем отчаялась. Неужели она осталась одна? Сирота навсегда? Но у нее по крайней мере есть Толстяк, добрый Толстяк, он всегда ее защитит и никогда не позволит обрить. — Подождем еще. Несколько дней, если нужно, — шепнул Толстяк на ухо Саскии, заметив на ее щеках слезы. И тайком, любовно, поцеловал ее в ямочку у шеи. Он еще никогда в жизни так не делал. Прошел час. Вокруг были другие семьи, навстречу им двигались другие призраки. Потом еще час. И вдруг Саския увидела ее — это она, сестра, она здесь! Она выкрикивала ее имя изо всех сил, наверно, раз десять. Это она! Мари! Без волос, лицо и тело изуродованы худобой, но она здесь, живая! Они бросились друг к другу, обнялись. Саския почти могла поднять сестру. Они вцепились друг в друга, ощупывали одна другую, словно не верили, что это правда. И расплакались слезами радости, облегчения и боли. — Мари! — прошептала Саския. — Мари… Ох, как я за тебя боялась, я всюду тебя искала! Я уже столько дней тебя здесь жду! Больше они ничего не сказали, больше не было слов. Все, что им надо было рассказать, теперь стало неважно: побои, изнасилования отныне не имели значения, важно только будущее. Толстяк смотрел на них, растроганный и в то же время удрученный судьбой человечества. Он так никогда и не узнает, что Мари полтора года назад была арестована агентом абвера на бульваре Сен-Жермен, когда отвозила то, что считала ценными боевыми приказами и что на самом деле было лишь открытками отцу от сына. * * * Было около полудня. Мари и Саския стояли у выхода из “Лютеции”, собираясь ехать на вокзал. Мари только что узнала от сестры о налете гестапо на родительский дом после своего ареста. И девушки решили вернуться в Лион — быть может, родители их уже ждут. Нельзя терять надежду. Они не хотели ждать в Париже, а Мари больше вообще не хотела сюда возвращаться, слишком тяжелые воспоминания. Саския немного прошлась с Толстяком по тротуару. Он грустил — вот они уже и расстаются. Недавно прошел дождь, фигура девушки отражалась в лужах. Она подошла к нему вплотную. Она казалась ему потрясающей. — Я быстро вернусь, — сказала она, — мне только надо посмотреть, вдруг родители… — Я понимаю. — Я быстро вернусь. А ты пока что будешь делать? — Не знаю. Наверно, поеду домой, в Лондон. Она обняла его. — Ой, не грусти, — взмолилась она, — а то мне тоже будет грустно! — Ты приедешь в Лондон? — Конечно! — И мы пойдем на пляж? — Да! На пляж! Она поцеловала его в щеку. Толстяк вынул из кармана клочок бумаги и написал адрес в Блумсбери. — Приезжай ко мне! Я буду ждать тебя каждый день. — Приеду, очень скоро. Обещаю тебе. Она взяла его ладони в свои, и они долго молча смотрели друг на друга. — Ты будешь любить меня, хоть я и была проституткой? — Само собой! А ты, ты будешь любить меня, хоть я убивал людей? Она ласково улыбнулась: — Я тебя уже немножко люблю, дурачок! Он ослепительно улыбнулся. Она вернулась к сестре, и обе двинулись по бульвару. Саския обернулась в последний раз, помахала Толстяку; тот — счастливый — провожал ее глазами, пока она не скрылась за углом. Она любит его! Его еще никто не любил. Было около полудня. Пока влюбленный Толстяк грезил на тротуаре, Станислас и Дофф в нескольких сотнях метров от него шли по улице Бак. 65 Ровно в полдень раздался звонок в дверь. Отец подпрыгнул от радости и подхватил чемодан. Сын вернулся! Ах, все эти недели он держался молодцом: ни вестей от Вернера, ни открыток, ничего! Недели, а может, месяцы, он потерял счет времени и только старался не волноваться и не падать духом. Как мог, наводил справки о войне на Тихом океане, которую вел из Женевы сын. Он ждал, верно ждал. Теперь он снова не запирал дверь, выходя из дома. Какое счастье, какое непомерное счастье снова увидеть сына! “Поль-Эмиль!” — крикнул отец, кинувшись открывать и крепко сжимая чемодан. “Поль-Эмиль!” — снова радостно завопил он, поворачивая ручку двери. Но в тот же момент лицо его застыло: никто из мужчин на лестничной площадке не был его сыном. Отец уставился на них, раздавленный разочарованием. — Добрый день, месье, — произнес тот, что постарше. Отец не ответил. Ему нужен был сын. — Меня зовут Станислас, — продолжал мужчина. — Я из британской армии. — Адольф Штайн, — добавил второй. — Тоже британская армия. Мое почтение, месье. Лицо отца немедленно оживилось снова: — Великолепно! Вас сын послал? Ве-ли-ко-лепно! Да, я с первого взгляда все понял! Что вы такие насупленные? Вы из Женевы? Где же мой сын? Он скоро придет? Чемодан у меня готов. Поезд в два часа дня, я не забыл. Дофф и Станислас переглянулись: они мало что поняли, но вид у отца был такой восторженный… Они никак этого не ожидали. — Входите, входите, господа. Хотите обедать? — Не знаю… — ответил Станислас. Дофф промолчал. — Как это не знаете? Значит, голодны, но боитесь меня побеспокоить! Ох уж эти англичане, такие всегда вежливые. Потрясающий народ, вот вы кто. Ну-ну, не стесняйтесь. Заходите, надеюсь, всем хватит, я только на двоих рассчитывал. Гости послушно двинулись вслед за отцом. — А в котором часу подойдет Поль-Эмиль? Дофф и Станислас снова в ужасе промолчали, не сразу найдя в себе силы ответить. Наконец Станислас выговорил: — Поль-Эмиль не придет, месье.