— Мы здесь переночуем, офицер? — Да. Боишься? — Нет. Теперь мне уже не страшно. — Тем лучше. Только зови меня не офицер, а Толстяк. Она кивнула. Хорошее они нашли убежище. Внутри пахло старой древесиной. Толстяк нагреб в углу соломы, и они устроились. В щели еще сочился свет. Им было хорошо. Толстяк достал из кармана сладости, полученные от “джи-ай”, и предложил девушке: — Хочешь есть? — Нет, спасибо. Молчание. — Странное какое имя Толстяк, — робко сказала девушка. — Это мое боевое прозвище. Она уважительно взглянула на него: — Вы американец? — Француз. Но лейтенант британской армии. Тебя как зовут? — Саския. — Ты француженка? — Да, лейтенант Толстяк. — Саския — это как-то не по-французски… — Это не настоящее мое имя. Меня так звали немцы. А те, что возвращались с русского фронта, называли меня Сашечка. — А настоящее твое имя как? — Саския. Пока не кончится война, буду Саскией. Как вы — лейтенантом Толстяком. На войне все носят боевые прозвища. — Но с именем Саския связано столько плохого… — Боевое прозвище получают по заслугам. — Не говори так. Сколько тебе лет? — Семнадцать. — Не стоит быть проституткой в семнадцать лет. — Проституткой не стоит быть никогда. — И то верно. — Вы когда-нибудь ходили к шлюхам, лейтенант? — Да. — Понравилось? — Нет. Каролина была не в счет. “Шлюхи” — это про убогие бордели. — Тогда почему ходили? — Потому что я один. Ужасно все время быть одному. — Знаю. Молчание. — Саския, как так получилось, что ты… — Долго объяснять. Толстяк в этом не сомневался. — Спасибо, что спасли меня. — Не будем больше об этом. — Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно. — Не хочу я ничего с тобой делать… — Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие — голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола — хотят, чтобы шлюха била их по щекам. Молчание. — Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно. — Я ничего не хочу, Саския… — Все чего-нибудь хотят. — Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать? — Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать… — А в темноте не видно. Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове. — Мать мне обычно пела, чтобы я уснул. Саския запела. — Обними меня. Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу — дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика — за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы. А потом снова настала летняя жара. Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре. 61 Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь. Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов. — Что ты теперь будешь делать? — спросила Франс. — Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу. Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным. — Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, — продолжала Лора. — Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут? — Конечно. — Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.