— Спецслужбы… — улыбнется отец. — Небось прятался, чтобы не отправили на принудительные работы? Тоже храбрость. — Да, кстати, дорогой! — воскликнет мать. — Представляешь, когда освобождали город, соседский сын пошел воевать. Даже убил из карабина немца. — Я тоже убивал! — Ну-ну, не завидуй, сокровище мое. Главное, ты жив и здоров. И не коллаборационист. Сидя на мусоре, Толстяк грустно вздохнул. Он не мог вернуться домой. Ему никто не поверит. Но ведь у него повязка… И все равно никто не поверит. Может, лучше вообще не говорить об УСО. Просто вернуться и сказать, что прятался, как последнее ничтожество, что он просто трус. Ему хотелось только одного — немножко любви. Чтобы мать прижала его к себе. Он вернется, снова увидит родителей, а потом, вечером, мать придет подоткнуть ему одеяло. Как раньше. — Ты не могла бы прилечь со мной? — несмело попросит он после долгих колебаний. Она засмеется. У матери такой красивый смех. — Нет, дорогой. Для этого ты теперь слишком взрослый! Она больше никогда с ним не приляжет. Может потому, что он ходил к шлюхам? Матери, наверно, это чувствуют. Толстяк плакал. Как возвращаются с войны? Он не знал. Всю ночь гигант прятался в развалинах. Не осмеливаясь переступить порог своего дома. Ждал знака от судьбы и наконец уснул. Пробудившись с первыми лучами зари, он решил снова уехать. Куда угодно. И, вдыхая ледяной осенний бриз, пустился в путь. Ему хотелось идти долго, далеко. Подальше от мира. Он прошел просыпающийся город насквозь и возле собора встретил американский военный патруль. Все “джи-ай”[18] были чернокожими. Толстяк подошел и заговорил с ними на своем невообразимом английском. * * * Толстяк ехал в никуда. Волосы его трепал ветер. “Джи-ай” решили, что он забавный, и взяли его с собой. Они вместе выпили кофе на капоте джипа, а после солдаты предложили подвезти Толстяка, раз им по дороге. Они втиснулись в джип. Толстяк одарил компанию единственной фразой, какую мог правильно произнести по-английски: I am Alain and I love you. Они выехали из города и довольно долго ехали на восток. Около полудня, на въезде в какую-то деревню, они заметили на улице скопление людей. Лучи ослепительного осеннего солнца лились на зрителей, их было два-три десятка. У машины со значком “Французских внутренних сил” бойцы держали молоденькую девушку и собирались ее обрить. Подъехавший американский автомобиль на миг отвлек внимание от девушки. Толстяк вышел, зеваки расступались перед столь внушительной фигурой — офицер, видно, из Америки. Миловидная белокурая девушка, бледная, с блестящими, но красными от слез глазами, стояла на коленях и плакала от страха. На лице у нее были синяки. — Что здесь происходит? — спросил Толстяк человека, выглядевшего командиром. — Коллаборационистка, — ответил командир, поразившись, как хорошо американец говорит по-французски. Коллаборационистка — это плохо. Клод говорил, что их всех надо будет судить. Но на девушку жалко было смотреть. Толстяк подумал, что, наверно, все коллаборационисты выглядят жалкими, когда их поймают, — страх всех делает на одно лицо. — В чем ее вина? — Она бошевская шлюха. Так их любит, что шла за конвоями Вер-говна. — Это что за Вер-говно? — не понял Толстяк. — Вермахт. Ну в насмешку. Они помолчали. Толстяк смотрел на девушку. Он знал шлюх. Совсем молодая. Взял ее худенькое личико в свои огромные ручищи; она закрыла глаза в ожидании пощечин, но он ласково погладил ее по щеке. — Ты коллаборационистка? — тихо спросил он. — Нет, офицер. — Тогда почему ты была с немцами? — Голодная была, офицер. Вы когда-нибудь были голодны? Он подумал. Да. Или нет. На самом деле он не знал. Голод — это отчаяние. Дать себя изнасиловать за еду не значит быть коллаборационисткой. По крайней мере, не так он себе это представлял. Он пристально посмотрел на нее. — Никто девочку брить не будет, — заявил он, секунду подумав. — Это почему? — спросил командир. — Потому что я так сказал. — Францией управляют только свободные французы, а не америкосы. — Значит потому, что вы — не немцы и не звери. И вообще, что за несуразная идея — брить людям головы? Люди такое с людьми не делают. — Немцы делали куда хуже. — Возможно. Но здесь не соревнование. Тот промолчал. Толстяк взял девушку за руку и помог ей подняться, ручка у нее была крошечная. Он отвел ее к машине. Никто не возражал. Она уселась между солдатами, джип тронулся с места под приветственные крики толпы и рев клаксона: шофер сигналил в честь обретенной свободы. Вскоре девушка уснула, прислонившись головой к плечу Толстяка. Он улыбнулся и тронул ее золотые волосы. В нем всколыхнулись далекие воспоминания. * * * Толстяк никогда не забудет свою первую шлюху. Он любил ее. Долго любил. Это было возле кинотеатра. После каникул снова начались уроки; ему было почти восемнадцать, последний лицейский год. Гуляя в тот день, он заметил прелестную девушку примерно его лет. По чистой случайности она тоже гуляла. Красивая брюнетка. Он на миг остановился, любуясь ею; солнце приятно по-осеннему пригревало, и Толстяк почувствовал, как у него забилось сердце. Тогда, на улице, он задержался ненадолго, робел, наверно, но мог бы стоять и смотреть на нее часами. С тех пор память об этой встрече всегда жила в нем. Несмелый влюбленный стал ходить по этой улице сперва каждый день, потом по несколько раз на дню. Она всегда была на месте, словно ждала его. Воля Провидения, не иначе. Тогда он стал обдумывать, как завязать разговор, собирался даже начать курить, чтобы выглядеть более уверенным в себе. Воображал, как для важности выдаст себя за студента-юриста или подождет, чтобы к ней пристала шайка хулиганов, а он ее спасет. Но потом, в один воскресный вечер, его настигла грустная реальность: на той же улице Толстяку повстречались несколько лоботрясов из его класса, и те стали над ним издеваться: “Что, Ален, любишь шлюх?” Сначала он не мог поверить, потом из-за этого заболел. А когда вернулся в лицей, тщательно обходя стороной проклятую улицу, одноклассники стали высмеивать его — целыми днями распевали “Ален любит шлюх!” Это открытие преследовало его. Не из-за девушки, из-за него самого. Он не считал зазорным влюбиться в шлюху, это не умаляло ее красоты, да и вообще это ремесло не хуже других. Но мысль, что он может быть с ней, такой красавицей, попросту дав ей денег, не давала ему покоя. Через два месяца родители подарили ему на восемнадцатилетие немного денег “на исполнение мечты”. Он мечтал о том, чтобы его полюбили. И он вернулся на ту улицу, крепко сжимая деньги в кулаке. Проститутку звали Каролина. Красивое имя. Встретившись с ней, Толстяк понял, что познакомиться со шлюхой куда легче, чем с любой другой женщиной: его внешность не имела значения. Каролина отвела его в комнату под самой крышей, в том самом доме, перед которым он всегда ее видел. Когда они поднимались по лестнице, Толстяк взял ее за руку — она удивленно обернулась, но не рассердилась. Комната была тесная, но не душная, там стояла двуспальная кровать и шкаф. Он не увидел там ничего отвратительного, а сколько раз он слышал про жуткие комнаты проституток, настоящие рассадники болезней. Сердце учащенно билось — это был первый раз. Он не думал о деньгах, за которые попал сюда, теперь уже не думал. Он чувствовал лишь страх, смешанный с радостью: женщина, которую он любил уже несколько месяцев, станет у него первой. Но он совсем не знал, что теперь делать. — Я никогда этим не занимался, — сказал он, повесив голову. Она ласково посмотрела на него: — Я тебя научу. Он неловко промолчал, и она шепнула: — Раздевайся. Он совершенно не собирался раздеваться, во всяком случае не так. Будь его нагота красива, ему бы не пришлось любить шлюху. — Мне не очень хочется раздеваться, — смущенно пробормотал он. Она застыла от изумления: какой странный клиент. — Почему? — Потому что в одежде я не такой урод. Она засмеялась приятным, ободряющим, совсем не унизительным смехом; она не насмехалась над ним. Задернула шторы и выключила свет. — Раздевайся и ложись на кровать. В темноте все красавцы. Толстяк послушно лег. И открыл для себя мир, полный ласки и нежности. Он часто ходил к ней. Однажды она исчезла. * * * Смеркалось. Они шли по какой-то грунтовке, непонятно где. Толстяк попросил “джи-ай” высадить их между двумя полями под паром — подходящая дорога к новой судьбе. Шли уже давно, молча. Девушка натерла ноги, но не осмеливалась жаловаться и покорно шагала за Толстяком. Они добрались до одинокого амбара. Гигант остановился.