— Потому что так было надо? — кюре не верил своим ушам. Клод осыпал его градом ударов, его охватила ярость: люди, которые убили людей, — уже не люди. Сердце его разрывалось от ненависти. Кей тоже стал бить мужчину — тот корчился, пытаясь защититься. — Простите! — кричал он. — Я прошу прощения! Они лупили изо всех сил. — Прощения? Прощения? — крикнул Кей. — Когда до такого докатился, прощения не просят! Кей приподнял его, порвав рубашку, и ударил в живот. Тот согнулся пополам, и Кей велел Клоду его держать. Клод держал крепко. Кей стал бить его кулаком по лицу: сломал нос, выбил зубы. С пальцев Кея капала кровь. Робер кричал, умолял их прекратить. — Грязный коллаборационист! Ты хуже пса! — орал Клод ему в ухо, не давая увернуться от Кея, крушившего его скулы. Решив, что Робер свое получил, они выволокли искалеченное тело из дома и швырнули на землю, в пыль. Клод нашел палку и еще поколотил его. Потом они сходили в мастерскую за канистрой и, вернувшись, облили бензином пол и занавески. Клод своей зажигалкой поджег дом. Они быстро вышли наружу и смотрели, как в темноте медленно разгорается пожар. — За что? — простонал изуродованный, плавающий в крови Робер. — Клод, за что ты меня так? Клода потрясло, что жертва назвала его по имени. Нет, он сейчас не Клод, не милый кюре. Он мститель за Пэла. Он делал так, чтобы это не повторилось никогда. Никогда. — Это цветочки, Робер. Тебя будет судить Франция. Из-за тебя погибли двое великих солдат. — Из-за того, что я украл пару кусачек и консервные банки? — Заткнись! — взвыл Кей. — Ты выдал Пэла! Признавайся! Признавайся! Не помня себя от гнева, он приставил дуло револьвера к щеке Робера. — Признавайся! — Пэла? Того агента, что я отвозил в Ниццу? Но я никого не предавал. Я тут ни при чем, — клялся страдалец. — На черном рынке торговал, это да. И все. Молчание. Говорить Роберу было больно, но он продолжал: — Да, я украл консервы, хотел продать на черном рынке. Выручить чуть-чуть деньжат, накормить мальчишек. Мальчишки так хотели есть. Маки-то с голоду не подыхали, иначе я бы не взял. И инструменты для гаража. Инструментами все равно никто не пользовался, да и запасные были. Да, это плохо, но зачем со мной так? Зачем поджигать мой дом из-за пары банок? Молчание. — Я служил своей стране, боролся с немцами. Боролся вместе с тобой, Клод. Рядом с тобой. Мы доверяли друг другу. Помнишь, как мы взрывали паровозное депо? Клод не ответил. — Помнишь? Я отвез вас на грузовике. Помогал вам закладывать взрывчатку. Помнишь? Пришлось ползать под паровозами, а это нелегко, совсем нелегко. Паровозы низкие, а я довольно плотный, думал, там и застряну. Помнишь? Мы потом смеялись. Смеялись. Молчание. — Я вам заплачу за еду, я дам вам денег, верну инструменты и еще новых прикуплю. Но зачем вы так со мной… Вы пришли освободить Францию, рисковали жизнью… И все ради того, чтобы спалить дом человека, укравшего консервные банки. Все ради этого? Вот, значит, какие идеалы привели вас сюда? Да боже мой, я честный француз! Хороший отец и хороший гражданин. Робер умолк. Выбился из сил. Ему было больно, так больно, что хотелось умереть. А дом полыхал. Он любил свой дом. Где им теперь жить? Молчание длилось долго. Треск огня заглушил все ночные звуки. Кей спрятал револьвер. Он взглянул в окно соседнего дома, где укрылись перепуганные жена и дети Робера, и встретился взглядом с ребенком — тот смотрел на отца, избитого и униженного у него на глазах. Дом горел, языки пламени вздымались к небу. Лежащий в пыли мужчина рыдал. Клод провел рукой по лицу. Робер был невиновен. — Что мы наделали, Кей? — выдохнул он. — Не знаю. Мы уже даже не люди. Молчание. — Надо возвращаться, надо уезжать. Уехать и забыть. Кей кивнул. Уехать и забыть. — Я займусь, найду нам самолет до Лондона, — сказал он. — Сходи за Толстяком. Часть четвертая 59 Никто его больше не любил. И он уехал. Стоя на палубе корабля, уносящего его в Кале, Толстяк смотрел на удаляющийся берег Англии. Яростный осенний ветер бил ему в лицо. Было очень грустно. Стоял конец октября 1944 года, и никто его больше не любил. * * * Кей, Толстяк и Клод вернулись в Лондон в начале сентября. По прибытии Толстяк был в восторге: какая радость снова видеть своих — Станисласа, Доффа и Лору! Какое счастье прижать Лору к груди! Мальчик родился прямо в день высадки. Появился на свет раньше срока, но совершенно здоровый. Малыш Филипп. Увидев его в первый раз, Толстяк понял, что этот ребенок станет теперь смыслом его жизни — его почти сын, его мечта. Какая радость видеть ребенка Пэла, носить его на руках! Какая радость жить всем вместе в большой квартире в Блумсбери! Какая радость! Сентябрь был месяцем победы. Толстяк полюбил тот сентябрь. В Лондоне снова воцарился покой, ракет больше не было: Сопротивление сумело локализовать все пусковые установки на французском побережье, и королевские ВВС стерли их с лица земли. Франция была свободна. За последний месяц освобождены оставшиеся города; армии союзников, высадившиеся в Нормандии и в Провансе, соединились в Дижоне. Война в Европе пока не закончилась, еще шла на Востоке и в Германии, но Секция F свою задачу выполнила. Группе УСО/УС удалось договориться со “Свободной Францией” о судьбе французских агентов УСО: они могли либо спокойно вернуться к гражданской жизни во Франции, либо вступить во французскую армию в том же звании, какое получили в Управлении. Стало быть, они внесли свой вклад в разгром немцев; их страдания, их страхи были не напрасны. Они могли гордиться, могли быть счастливы. Но все было не так. Вскоре Толстяк убедился, что радость исчезла из Блумсбери. Клод и Кей ходили мрачные, подавленные, истерзанные, не смеялись, никуда не выходили. О Робере никто не знал, никто и никогда не должен был узнать. Оба, стыдясь, замкнулись в молчании. Если они были одни в комнате, Клод пытался заговорить на эту тему, но Кей обрывал разговор — твердил, что это все бедствия войны, что они провели два года в кошмарных условиях и ничего другого от них нельзя было ждать, что пора перестать об этом думать, скоро все забудется. — Но мы же ненавидели! — жаловался Клод. — Мы сражались! — поправлял его Кей. Клод сомневался: враги смертны, а ненависть живуча. Отравляет кровь, передается от родителей к детям, поколение за поколением, а значит, ничто не кончается, все сражения впустую. Какой толк убивать врага, если не можешь покончить с собственной ужасной горгоной — инстинктом ненависти. Толстяк не понимал, что происходит. Ему было совсем одиноко. Он так мечтал вернуться, но теперь ему казалось, что никто его больше не любит. Клод его избегал: когда Толстяк спросил, почему он такой грустный, кюре ничего не ответил. А однажды вообще сказал: “Ты не поймешь, Ален”, — и сердце Толстяка разбилось от горя. Станислас еще занимался союзническими группами для секций УСО на Востоке, ему было недосуг возиться с Толстяком. И Доффу тоже, у него еще были дела в контрразведке. Лора, обычно такая сияющая, с наступлением осени поддалась ходу времени: приближалась первая годовщина смерти Пэла, и она грустила. Добрый Толстяк считал, что хуже нет всяких дат и календарей, они только вгоняют людей в тоску, напоминают, что мертвые умерли, как будто это и так неизвестно. Он изо всех сил пытался ее веселить, отвлекать от черных мыслей, водить по магазинам и кафе, но без особого успеха. Почему они никогда не заходят в то кафе у Британского музея, где она призналась ему, что беременна? Ах, как он был горд: ему доверили тайну! Он не раз предлагал ей заняться маленьким Филиппом, немного ее разгрузить; он сумеет о нем позаботиться, ведь он ему что-то вроде отца. Но он видел, что Лоре неспокойно. В придачу она никогда не оставляла ребенка с ним наедине: ведь говорят, он слишком грубый, слишком рассеянный — ей было не по себе, когда он брал его на руки. Ах, проклятье, проклятая жизнь! Он так мечтал об этом ребенке все эти месяцы войны! Иногда под вечер, в теплую погоду, они с Лорой ходили в парки. Пылала осенняя листва, она держала сына на руках и смеялась. Она была прекрасна. Они оба были прекрасны. Она поднимала Филиппа высоко-высоко, и малыш смеялся, как мать. А Толстяк любовался ими, держась поодаль, — он же жирный-никчемный-кусок-сала-годный-разве-что-возить-коляску. Ему казалось, что он не вправе жить ради этого ребенка. Страдал. Какого черта друзья его ненавидят, ведь он так их любит! Толстяка словно поразило безжалостное проклятие финала войны: как только она закончится, он перестанет существовать! Он пытался поговорить об этом с Клодом, и не раз, но Клод не был прежним. Теперь они спали в одной комнате, ведь его комнату занял Филипп. Но Клод избегал Толстяка. Не ложился, пока Толстяк не уснет. Толстяк старался не спать, щипал себя, чтобы не задремать и поговорить с Клодом, когда тот придет. Он хотел сказать, что ему очень грустно, что их группа не такая, как прежде, непонятно почему. Почему та радостная жизнь, о какой он мечтал всю войну, стала жизнью, полной теней и печали? А потом в одну октябрьскую ночь все рухнуло. Дело было за полночь, весь дом спал, но Толстяк держался молодцом, не уснул. Только притворно храпел, делая вид. Пришел Клод, стал ложиться… Толстяк вскочил, включил свет и начал рассказывать о своей горькой жизни. Но Клод разозлился — впервые рассердился на Толстяка. — Все не так, как прежде, Попик, — сказал Толстяк, садясь к нему на постель. — Ты тоже не такой, как прежде, Толстяк, — пожал плечами Клод. Толстяка сильно задели его слова: — Нет! Я такой же! Думаешь, я изменился? Да? Скажи! Я изменился и поэтому больше вам не нужен? Что случилось, Попик? Это из-за того, что мы убивали людей? Молчание. — Так, Попик? Из-за того, что мы убивали людей? Я все время об этом думаю. Мне кошмары снятся. Тебе тоже, Поп? Клод взвился: — Отвали со своими вопросами! И хватит называть меня Поп, или Попик, или черт знает как еще! Пора перевернуть страницу! Мы делали свое дело, вот! Это наш выбор. Мы сами все это выбрали! Сами решили воевать и носить оружие! Сами решили поддаться гневу! Другие выбрали дом и сидели на жопе ровно, а мы решили взять в руки оружие. Никто за нас выбор не делал, и никто вместо нас не будет за нас отвечать. Мы выбрали убийство! Мы сами выбрали то, чем стали, Толстяк. Мы такие, какие есть, а не такие, какими были. Понял, Толстяк? Толстяк был не согласен. Но в голосе Клода звучала такая злость, что он совсем расстроился. Почему тот не сказал с самого начала, что прозвище ему не нравится? Он был подобрал ему другое. Звал бы его Лис — Клод в самом деле напоминал лиса. После долгого колебания добряк наконец решился ответить, тихо, почти неслышно: — Но, может, однажды мы сможем забыть? Мне бы так хотелось забыть… — Да хватит уже, черт тебя раздери! Хочешь знать, на что мы способны? На все! И знаешь что? Больше всех повезло Пэлу. Ему уже не нужно жить тем, кем он стал! — Нельзя так говорить про Пэла! — заорал Толстяк. Клод грязно выругался, натянул брюки и в досаде вылетел из квартиры. В соседней комнате заплакал разбуженный Филипп. Кей и Лора вскочили, встревоженные шумом и криками.