— Не знаю. Уже не знаю. Но мы едем в Женеву — это точно, так сказал Поль-Эмиль. В дни, когда он не приходит, мне так грустно, что есть не хочется. Грусть отбивает аппетит, знаете ли. Значит, так было каждый день. — Вы и сегодня есть не будете? — Нет. — Но ведь есть все равно надо! Он скоро вернется. Кунцер ненавидел себя за эти слова, за то, что воскрешает прах надежды. Но что еще ему делать? Страдание — такая гадость, он не хотел заставлять старика страдать. — Хотите пообедать со мной? — предложил отец. — Я вам расскажу про сына. С минуту Кунцер колебался. Потом согласился из жалости. Отец пригласил его войти; в квартире царил жуткий кавардак, здесь больше не убирались. У двери, готовый к отъезду, стоял чемодан. — Откуда вы знаете моего сына? — спросил отец. Кунцер не знал, что ответить, — не мог же он сказать, что они друзья, это уже верх цинизма. — Мы коллеги, — ответил он, не подумав. Отец слегка оживился. — А, вы тоже агент британских спецслужб? Кунцеру захотелось выскочить в окно. — Да. Но это секрет. Отец с улыбкой приложил палец к губам: — Конечно, конечно. Вы все великолепные люди. Ве-ли-ко-леп-ные! После обеда Кунцер предложил немного прибраться в квартире. — У вас нет домработницы? — Нет. Раньше я сам все делал, тоже занятие. Теперь и душа не лежит. Кунцер извлек на свет веник, старые тряпки, ведро с водой, мыло и занялся уборкой. Агент абвера убирал квартиру отца английского агента, которого отправил на казнь. Когда он уходил, отец благодарно взял его за руки: — Я даже не знаю, как вас зовут. — Вернер. Отец подумал, что Вернер — довольно странное имя для англичанина, но ничего не сказал, чтобы не обидеть его. — Вы придете еще, месье Вернер? Надо было сказать нет, ему хотелось сказать нет. Он больше не придет, не придет никогда, ему невыносимо быть с ним наедине и тем более невыносимо лгать. Но разум задержался с ответом. И заговорило сердце. — Конечно. До скорого свидания. Отец радостно улыбнулся: какой он хороший, этот друг Поля-Эмиля, избавивший его от одиночества. А пришибленный Кунцер, сидя в тот проклятый ноябрьский день у себя в кабинете, в “Лютеции”, поклялся себе сдержать обещание, данное Полю-Эмилю: он каждую неделю будет ходить помогать его отцу, он будет приносить ему еду. Этот отец станет его отцом, а он станет его сыном. До самой его смерти, если так будет нужно. 46 Это было в январе 1944 года, в Лондоне. Рядом с Британским музеем было кафе, куда она ходила каждый день. Они столько времени провели здесь вместе, сидя рядом на этой банкетке или переплетя руки за тем столом. Он был такой красивый в своем сером костюме. Лора каждый день совершала паломничество к местам их любви: заходила в рестораны, в театры, бродила там, где они гуляли. Иногда надевала те же платья. Брала два билета в кино. И часами сидела в этом кафе, перечитывала стихи, которые он ей написал. Пусть проходит время, быть может, вместе с ним пройдет и скорбь. В этом году Лоре исполнится двадцать четыре. Станисласу — сорок семь, Толстяку — двадцать девять, Кею — двадцать шесть, а Клоду — двадцать один. Два с половиной года назад они стали членами УСО. Они сильно изменились. И все изменилось. Лора была на третьем месяце беременности. Никто об этом не знал, под зимней одеждой ничего не заметно. Но скоро придется сказать. Первым, с кем она поделилась, был Толстяк. Она отвела его в маленькое кафе у Британского музея; они долго, несколько часов, пили чай, прежде чем она набралась духу и прошептала: — Толстяк, я беременна… Он вытаращил глаза: — Беременна? От кого? Лора расхохоталась. Она смеялась первый раз за последнее время. — От Пэла. Толстяк просиял: — Вот это да! И какой срок? — Три месяца. Он сосчитал в уме. Три месяца, значит, в том чертовом октябре. Они сделали ребенка, когда были в Париже. Он не знал, прекрасно это или очень грустно. — Толстяк, что мне делать? — спросила Лора со слезами на глазах. — Я ношу сына покойника. — Ты носишь сына героя! Героя! Пэл был лучшим из нас. Толстяк встал со стула, пересел на банкетку рядом с ней и крепко прижал ее к себе. — Надо тебе поговорить со Станом, — шепнул он. — Хватит с тебя заданий. Она кивнула. — Но у ребенка не будет отца… — Мы все будем ему отцом. Кей, Стан, Клод… Я тоже буду ему отцом. Не настоящим, сама понимаешь. Но немножко тоже его отцом, ведь я буду любить его как собственного сына. И Толстяк вдруг почувствовал невероятный прилив сил — его сердце снова забилось. Да, он клялся защищать их, ее и ребенка, защищать их всегда. Они никогда не будут знать ни страха, ни нужды, ни ненависти, потому что он будет здесь. Всегда. Он будет лелеять его как никто, этого еще не родившегося сироту, он отдаст за него все, даже свою жизнь, ведь у него, наверно, никогда не будет потомства. Отныне этот ребенок станет его мечтой. И Толстяк, сидя на банкетке в кафе, еще крепче обнял Лору, чтобы она точно поняла все слова, какие он не решался произнести вслух. 47 Это было в январе 1944 года, в Париже. Кунцер пребывал в унынии. Он знал, что скоро они проиграют войну. Наверно, не продержатся и года. Теперь это только вопрос времени. Ему больше не нравилась “Лютеция”. А ведь красивый отель. Прекрасные гостиные, удобные номера-кабинеты, великолепная история; но с тех пор, как они заняли ее, здесь стало слишком много форменной одежды, слишком много сапог, слишком много германской жесткости. Он любил гостиницу, но не любил того, во что они ее превратили. Был январь, но с равным успехом мог быть и февраль, и апрель, и август — это уже не имело значения. На Новый год он ранним утром спустился в Птичий салон, где находился коммутатор; проходя мимо 109-го одноместного номера, где останавливался Канарис, бывая в Париже, коснулся руками двери и наспех помолился за обожаемого командира. Его скоро свергнут, он не сомневался. У коммутатора попросил телефонистку передать адмиралу сообщение: он почтительно шлет ему самые добрые пожелания по случаю дня рождения. Канарису исполнилось пятьдесят семь. В абвере его называли стариком, потому что он поседел уже очень давно. Кунцер посылал весточку, чтобы выразить свою симпатию. Потому что знал — год будет тяжелый. Возможно, самый тяжелый. Он был подавлен. Скучал по Кате. Бродил по гостиным, по столовым. Ему надо было выговориться. И не найдя собеседника, даже этого грязного проныру Пса, он шел в бывшее почтовое отделение, ставшее комнатой отдыха охранников, и разглагольствовал перед ними. Об уходящем времени, об их последнем обеде, о чем угодно, лишь бы не сказать того, что хотелось сказать, лишь бы не сделать того, что хотелось сделать. Ему хотелось прижать этих часовых к груди и выплеснуть на них в крике свое смятение: “Братья-немцы, что с нами будет?”. А если порой он находил в себе силы на цинизм, то говорил себе: “Вернер Кунцер, ты в последний раз связываешься со спецслужбами, ты последний раз идешь на войну”. 48 В том же январе Бейкер-стрит выпустила новые инструкции. Никто еще не знал, что это будет их последнее задание во Франции. Дени-канадец, так и не присоединившийся к их группе, ненадолго заезжал в Лондон; теперь он сидел в транзитном доме и ждал возвращения в ячейку на Северо-Востоке.