Почему он назвал его “мой мальчик”? И кто эта женщина? В квартире он задержал только того здоровяка. — Что я могу для вас сделать? — спросил Кунцер. — Меня скоро казнят, да? — Да. Молчание. Он смотрел на губы юноши. Ему, наверно, очень больно говорить: губы синие, распухшие, с пятнами засохшей крови. — Вы помните, что обещали? — спросил Пэл. — Да. — Вы сдержите слово? Защитите отца? — Да, месье. Он сказал “месье”. Он хотел забыть, что и сам пожить уже не успеет. Повстречай он Катю в молодые годы, у него, быть может, сегодня был бы сын того же возраста. — Спасибо, — выдохнул Сын. Кунцер снова взглянул на него. Благодарит искренне. Отец для него важнее всего. — Хотите написать отцу? Вот, у меня есть хорошая бумага. Пишите что хотите, я не стану читать и сам отнесу письмо. Хотите, оставлю вас одного на минутку, чтобы не мешать писать? — Нет, спасибо. Не надо ни писем, ни одиночества. Вы вправду хотите оказать мне услугу? — Да. — Сделайте так, чтобы отец никогда не узнал о моей смерти. Никогда. Отец не должен знать, что его сын умер. Это противоестественно, понимаете? Немец серьезно кивнул. — Отлично понимаю. Можете на меня рассчитывать. Он не узнает ничего и никогда. Они посидели молча. Кунцер предлагал ему сигарету, выпить, поесть. Пэл отказался. — Мне пора умирать. После того, что я сделал, мне давно пора умереть. Кунцер не настаивал и вызвал стражу. И пока те не вошли в кабинет, успел доверительно шепнуть Сыну: — Там не было женщины. В квартире женщины не было. Только мужчина. После ареста он почти сразу покончил с собой, проглотил таблетку. Умер как солдат, гордо. Его не пытали. Он не мучился. И женщины не было. А если и была, мы ее не поймали. На лице Пэла расцвела ангельская улыбка. И он обратил к небесам мольбу — пусть всегда защищают Лору. Во Франции, в Англии, в Америке. Пусть она уедет далеко-далеко. Пусть встретит новую любовь. Пусть будет счастлива. Пусть не печалится о нем, пусть забудет его поскорей, пусть не носит траура. Он предатель, она должна это знать. Но он так ее любил. Любил Лору, любил отца. И то, и то — любовь, но разная. Невообразимо, как это одно слово может означать столько разных чувств. — Вам не в чем себя упрекнуть, — снова шепнул ему Кунцер. — Вы выбрали отца. Он взял его за плечи, и Сын подумал, что это отцовский жест, жест отца, когда он уезжал из Парижа, жест доктора Каллана, когда его завербовали в УСО, жест лейтенанта Питера, когда он закончил учебу в Бьюли. — Любой сын выбрал бы отца! — продолжал Кунцер. — Я сам поступил бы точно так же! Вы были великим солдатом! Сколько вам лет, месье? — Двадцать четыре. — А мне на двадцать больше. И я уже никогда не стану лучшим солдатом, чем вы. Двое гестаповцев вошли в кабинет и увели Пэла. Навсегда. Когда он проходил перед Вернером Кунцером, тот, вытянувшись по струнке, отдал ему честь. И еще несколько минут стоял, отдавая ему честь. А может, и несколько часов. * * * Через неделю после смерти Поля-Эмиля Кунцер пошел к отцу. Был ноябрь — и его сорок четвертый день рождения. Какого черта он поперся к этому папаше? Именно с этого визита он стал сам себе противен. Он вошел в дом на улице Бак около половины первого. Проходя мимо чулана, вздрогнул от омерзения. Поднялся на второй этаж, постучал в дверь. И отец открыл. Кунцеру было не по себе: он неделями шпионил за отцом, знал о нем все, а тот его не знал. — Вы к кому? — спросил старик. Кунцера поразил его жалкий вид: отец сильно исхудал, в квартире было не убрано. Он ответил не сразу. — Я от вашего сына. Отец расплылся в улыбке и кинулся за чемоданом, хватая по пути пальто и шляпу. — Ну вот, я готов! Я так ждал, боже мой, так ждал! Даже думал, что он больше не вернется. Вы меня отвезете, да? Вы его шофер? Как мы поедем в Женеву? Господи, как я рад вас видеть! Я уж думал, мы никогда не уедем! Поль-Эмиль ждет на вокзале? Кунцер в замешательстве стал извиняться: — Мне очень жаль, месье, но я не за вами. — Что? Мы не едем в Женеву? — Нет. Но ваш сын поручил мне передать от него весточку. Отец просиял: — Весточку? Великолепно! Ве-ли-ко-лепно! У Кунцера мелькнула мысль сказать отцу о смерти сына, но он сразу ее отбросил. Из-за отца, из-за обещания, данного сыну. — Я пришел сказать, что у вашего сына все хорошо. Даже очень. — Но почему он так за мной и не пришел? — Это слишком сложно. — Сложно? Сложно? Что тут сложного? Если отцу обещают уехать вместе, за ним приходят, разве нет? Куда он опять уехал, скажите, бога ради? Кунцер вспомнил открытку из Женевы и, не задумываясь, ответил: — Он в Женеве. — В Женеве? — Да. Я пришел сказать, что вашему сыну пришлось вернуться в Женеву по срочному делу. Он очень занят. Но скоро вернется. Лицо папаши сморщилось. — Я так расстроен. Если он уехал в Женеву, то почему не взял меня с собой? — Чрезвычайная ситуация, месье. — И когда он теперь вернется? — Думаю, очень скоро. Отец, казалось, ослаб и недоедал. Однако из кухни по квартире растекался приятный аромат. — Вы хорошо едите? — озабоченно спросил Кунцер. — Иногда забываю. — Но у вас вкусно пахнет. Готовите что-то? — Готовлю. Для моего Поля-Эмиля. Каждый день, в полдень, поскорей прихожу с работы. Пораньше ухожу, попозже возвращаюсь. Ведь мы с Полем-Эмилем договорились встретиться и пообедать. Встретиться ровно в полдень, без опозданий, ведь поезд отходит в два часа дня. — Поезд? Куда вы едете? — Так ведь в Женеву! — В Женеву? — повторил Кунцер. Он уже ничего не понимал. — А как, черт возьми, вы собираетесь попасть в Женеву?