В Лондоне Лорой занялось УСО. Ее несколько раз допрашивали. Она совсем сникла. Что с Фароном? Что с Пэлом? Только бы он не вернулся в Париж, только бы не зашел в квартиру… Наверно, ему сообщили о налете абвера, он скрылся, вернется прямо в Лондон, они встретятся. Ее переполняла надежда. Станисласу, каждый день навещавшему ее у родителей, куда она вернулась, не удавалось добыть никакой информации. А потом, в конце октября, они узнали ужасную новость. * * * Теперь они были в большой гостиной поместья, смотрели в огромные окна на хлещущие струи дождя. Франс принесла чай, они расселись в глубокие кресла. — Как вы познакомились с Пэлом? — спросил Клод Риара и Доффа. — Работали вместе. На первом его задании, — ответил Дофф. Они помолчали. Потом Риар стал рассказывать, тепло, неторопливо. С волнением говорил о Берне, о первых днях Пэла как агента. И каждый рассказал о том хорошем, что пережил вместе с ним. Снова молчание. — Может, сходим за Лорой? — спросила Франс. — Не стоит ее беспокоить, — отозвался Кей. — По-моему, ей надо побыть одной. Она стояла на улице. Церемония давно закончилась, а она по-прежнему стояла у фонтана, где были отданы последние почести, — одинокая, красивая как никогда. Только верный держатель зонта с заплаканным лицом остался с ней, защищая ее от бури. Порыв ветра вырвал прядь из аккуратно собранных волос, она не шевельнулась. Руки ее лежали на животе. Она подняла глаза к истерзанному небу. Она была беременна. 44 В УСО не находили объяснений ни аресту Пэла и Фарона, ни тем более присутствию Пэла в Париже, при том что его высадили на Юге, и наличию квартиры, не утвержденной штабом Секции F. Делом занялась контрразведка — подозревали измену. Не к добру это все: в Сопротивлении много двойных агентов, состоявших на содержании у немцев. Ближайшие месяцы имели решающее значение: союзникам во Франции как никогда понадобится поддержка ячеек, которые УСО посредством французских секций всеми силами создавало целых четыре года. Большую часть 1943 года Секция F демонстрировала успех за успехом, зато в ноябре и декабре последовали серьезные провалы: гестапо раскрыло важные ячейки в долине Луары, в Жиронде и в Парижском регионе, провело массовые аресты и захватило большое количество оружия. В придачу уже несколько недель на юге Англии бушевали сильные грозы, вылеты часто откладывались, а значит, задерживалась и доставка грузов. Год завершался хуже некуда. Станислас как офицер Генерального штаба с конца августа трудился на Бейкер-стрит, участвовал в разработке секретнейшей операции “Оверлорд” — наступления союзнических сил во Франции. Высадки с моря. Он входил в группу, получившую название УСО/УС и объединявшую УСО и УСС, Управление американских стратегических служб. В преддверии высадки они готовили совместную операцию, целью которой было облегчить вступление союзных войск на французскую территорию. В то время Станислас называл имя Фарона в числе кандидатов в отряд специального назначения. Старый летчик был очень занят на своей новой должности. “Оверлорд” была сопряжена с неимоверными сложностями: во всех кабинетах встревоженные лица озадаченно склонялись над картами, кое-кто сомневался в разумности высадки. Не лучше ли по-прежнему изматывать противника бомбежками, менее затратными с точки зрения человеческих жизней? Возвращаясь к себе на Найтсбридж-роуд, он думал об этом без конца до самого следующего дня. Союзники не имели права на ошибку, а Секции F и RF, действующие во Франции, были жизненно необходимы для удачного развертывания высадки. Ячейки Сопротивления должны были задерживать немецкие подкрепления и, конечно, поставлять ценные стратегические данные. Станислас уже знал, какое будущее ждет его молодых друзей, но не мог рассказать об этом кому бы то ни было. Кей вольется в союзническую, совместную с УСС, группу на Северо-Востоке, задачей которой будет поддержка американских войск. Клода-кюре вскоре отправят на юг Франции вместо Пэла. Теперь он проходил подготовку на Портман-сквер, его должны переправить в ближайшие недели. Толстяка распределили в одну из групп черной пропаганды. Что до Лоры, то на нее пока приказа не поступало из-за гибели Пэла: прежде чем вернуться на местность, ей предстояло пройти психиатрическое освидетельствование — такова процедура. Провести это время в Челси она не захотела, предпочла быть рядом со своими, с теми, кто напоминал ей Пэла, — с Толстяком, Клодом, Кеем, Станисласом. Она попросила разрешения переехать в Блумсбери, в комнату Пэла. В квартире поднялась суматоха: трое ее обитателей с помощью Доффа и Станисласа вычистили каждый уголок, нужно было принять ее как следует. Повесили новые шторы, отмыли все, вплоть до встроенных шкафов, а Клод заменил увядшие цветы. Когда Лора подъехала к дому, Кей, Толстяк и Клод ждали ее на тротуаре. Кей заранее всех проинструктировал: теперь надо вести себя прилично. Не разгуливать в нижнем белье, не рассказывать похабные истории, не оставлять полные пепельницы в гостиной, а главное, ни словом не упоминать Пэла. Только если сама заговорит. Она распаковала свои тяжелые чемоданы в комнате любимого. Толстяк, ни на шаг не отходивший от нее, стоял в дверном проеме и смотрел. — Тебе не обязательно спать здесь, — сказал он. — Из-за тяжелых воспоминаний. Хочешь, бери мою спальню или спальню Клода. У Клода она побольше. Она с улыбкой поблагодарила его, потом подошла и скорбно прислонилась головой к его огромному плечу. — Какие тяжелые воспоминания? — прошептала она. — Нет никаких тяжелых воспоминаний. Только печаль. * * * Печаль. Больше у них не осталось ничего. Все были подавлены. Толстяк вдобавок к собственному горю нес и горе Лоры, он не мог видеть ее такой убитой. Других она могла обмануть, сделать вид, что никогда не сломается. Но по ночам, когда она оставалась одна, когда не нужно было ни перед кем делать вид, она не спала. Толстяк, живший в соседней комнате, знал это: лежа в кровати, он ловил затаенное, едва слышное рыдание, полное неодолимой печали. Песнь скорби. Толстяк вставал, дрожа от холода, прислонялся головой к перегородке между спальнями и тоже плакал, опьяненный тоской. Иногда он заходил к ней: тихонько стучал, входил и садился рядом. Она любила, когда Толстяк приходил среди ночи помочь ей одолеть тоску. Но всякий раз, когда он скребся в дверь, она вздрагивала — на долю секунды ей казалось, что пришел Пэл, как в Уонборо, как в Локейлорте, как всегда. Однажды под вечер, оставшись наедине с Клодом, Толстяк спросил: — Тебе не кажется, что я приношу несчастье? — Несчастье кому? — Да всем! Жабе, Эме, Пэлу, Фарону. Это все из-за меня, как ты думаешь? Сам-то я считаю, что надо бы мне умереть. Скажи своему Боженьке, скажи, пусть меня убьет. Своему говенному Боженьке, там, наверху. Из-за меня люди гибнут. Толстяк думал и о Мелинде. Все время думал. Он ее больше никогда не увидит, он это знал и очень горевал, долго горевал из-за вечного своего одиночества. Со временем горе прошло. Боль улетучивается, но печаль остается. Мечта его тоже угасла: прощай, милая свадьба, прощай, милый французский трактир, где он был бы поваром, а она официанткой. Клод обнял гиганта за толстый загривок. — Не говори так, Толстяк. Знать тебя — большая удача. Для нас всех. И Пэл тебя обожал, ты же знаешь. Вот и не надо так говорить. Пэл погиб из-за войны, из-за немцев. Идем бить немцев, Толстяк. Во имя наших погибших. Что нам еще остается? Толстяк пожал плечами. Он уже ни в чем не был уверен. Что победить в войне, что проиграть — результат один: все равно все умрут. — У меня больше нет мечты, Попик. Однажды я сказал Пэлу, что без мечты мы гибнем, как растения. Как Жаба. — Мы снова найдем тебе мечту. — Мне так хочется стать отцом. Иметь детей, семью. Семья тебя оберегает. Когда у тебя семья, с тобой ничего не может случиться. — Значит, ты станешь отцом. Потрясающим отцом. Толстяк сжал плечо друга, поблагодарил за утешение. Но отцом он, наверно, не станет никогда — таков удел вечно одиноких. 45 Он спустился на кухню “Лютеции”. Спросил шампанского у официанта, который хорошо к нему относился: раз он говорит по-французски без акцента, значит, он меньше немец, чем все прочие. Попросил полусухое, не в ведерке, без всего, просто бутылку. Рассыпался в любезностях. На улице было серо и мрачно. Кунцер считал декабрь самым уродским месяцем творения. Даже ругательство придумал по этому случаю: Scheissigdezember — “дерьмокабрь” — в одно слово. Официант вернулся с бутылкой, Кунцер поблагодарил. Он проделывал это почти каждую неделю. С ноября. Клал бутылку в бумажный пакет, полный всего, что только можно найти в “Лютеции”, — главным образом деликатесов, гусиного паштета и фуа-гра — и уходил. Весь путь шел пешком, торжественно. Марш побежденных, марш кающихся, марш одержимых, неспособных забыть. Шел от “Лютеции” к перекрестку бульваров Распай и Сен-Жермен. Ужасающий, изнуряющий марш, Христов, крестный путь, о Голгофа Сен-Жермена! Он нес провизию, как тяжкий крест, чуть ли не жалея, что прохожие не бичуют его по пути. Так каждую неделю он шел на улицу Бак — к отцу. * * * В ноябре Кунцеру исполнилось сорок четыре года. Он никогда не был женат, слишком поздно встретил свою Катю. Ей было всего двадцать пять. Отныне ей всегда будет двадцать пять. Часто он мечтал, как женится на ней после войны. Не во время — не надо жениться во время войны. А теперь он женат на абвере, на рейхе. Но скоро они разведутся. Сорок четыре года. Он посчитал: солдатом он пробыл дольше, чем человеком. Но с ноября ему больше не хотелось быть солдатом. За месяц до дня рождения благодаря показаниям Поля-Эмиля, он задержал на квартире в третьем округе Фарона, того страшного британского агента, о котором говорил Гайо. На кухне он нашел целую папку о “Лютеции”. Они планировали диверсию в штабе абвера, он вмешался вовремя. Из квартиры великана доставили прямо в тюрьму Шерш-Миди, неподалеку от “Лютеции”. Сначала им должны были заняться мастера допросов из гестапо. Кунцер не пытал, да и вообще в “Лютеции” пытать не любили; сперва передавали задержанного в гестапо — на авеню Фош, на улицу де Соссе или в Шерш-Миди — и только потом доставляли в абвер давать показания, зачастую в жутком виде. Кунцер лично приказал отвезти Фарона в Шерш-Миди: из того ничего не вытянешь без предварительной обработки. Он поступал так всегда — за одним-единственным исключением: ту красивую девочку на велосипеде, из Сопротивления, так похожую на его Катю, он отвез в “Лютецию”, избавил от гестапо. Но она молчала, и ему пришлось бить ее самому, а бить он не умел. Пришлось собрать все свое мужество. Он вскрикивал, лупцуя ее по лицу. Первые удары были чуть ли не лаской. Он не решался. Только не Катю. Потом стал бить сильнее. Нет, это слишком тяжко. Тогда он попросил принести ему палку, или что угодно, лишь бы не притрагиваться к ней руками. Да, палкой лучше. Не так реально. Едва великан прибыл в Шерш-Миди, едва с него сняли наручники, как он покончил с собой — проглотил таблетку. А ведь его обыскали. Кунцер лично сопровождал его, стоял рядом, но на миг отвлекся. Не успел он опомниться, как Фарон уже лежал на полу. Глядя на его огромное простертое тело, Кунцер подумал, что этот человек — настоящий лев. В тот же день в Шерш-Миди доставили Поля-Эмиля на допрос к профессиональным палачам. Но он не произнес больше ни звука, хотя пытки длились три недели. В конце октября его обезглавили. “Наконец-то”, — подумал Кунцер чуть ли не с облегчением. Кунцера поразил их последний разговор с Сыном в “Лютеции”, у него в кабинете. Он часто вспоминал эту встречу. За несколько дней до казни Поля-Эмиля доставили в гостиницу — в черном гестаповском автомобиле, хотя нужно было всего лишь перейти улицу. В ужасном состоянии. Такой красивый юноша, а они его изуродовали, измолотили. Он еле стоял на ногах. В кабинете они сидели одни, лицом к лицу. Сын, скрюченный, опухший, смерил его взглядом: — Зачем вы так со мной? Ведь я все сказал. Кунцеру даже не хватило храбрости посмотреть ему в глаза. Поль-Эмиль. Красивое имя. Такой молодой. Он не помнил точно, сколько ему лет. Около двадцати пяти. — Не все в моей власти, — отговорился он. Молчание. Он смотрел на бесформенное тело. — Вы так и не заговорили, да? — Все, что я мог сказать, я сказал вам. Я отдал вам взамен отца женщину своей жизни, а вы хотите чего-то еще. Как я могу дать вам еще больше? — Знаю, мой мальчик.