* * * О смерти обоих агентов Лоре сообщил Станислас. С тех пор она каждый день думала о Фароне, который ее спас, вновь и вновь переживала тот проклятый октябрьский день в Париже. Они сидели на кухне конспиративной квартиры. Было около полудня. Пэл ушел без чего-то одиннадцать, особенно изящно одетый. Она готовила еду в надежде, что он еще зайдет, что они пообедают вместе. С утра у него был странный вид — может, волновался, что вернулся в Париж. Какая разница, скоро они вместе уедут, через два дня он заедет за ней. Два дня. Она считала каждую секунду. Думала об их доме в Бостоне, о будущих детях, таких красивых детях. И о собаке Жорже. Посмеивалась, вспоминая кличку собаки. Надеялась, что Пэл согласится на другую. Жорж — не собачье имя. Да и будет ли у них вообще собака? К собакам привязываешься, а они потом умирают. На кухню, привлеченный вкусными запахами, вышел Фарон; сам он обычно довольствовался меню “консервы-прямо-из-банки”. Фарон был какой-то не такой, как прежде; она никак не могла понять, в чем дело. Может, новая стрижка? Нет, тут что-то другое. — Ты вроде изменился, — сказала она, медленно помешивая в кастрюле. Он пожал плечами. — У меня новые заботы. — Женщина? — Нет. Операция. Она усмехнулась: — Могла бы догадаться. И какая? — Не могу тебе сказать… Она состроила любопытную гримаску: — Давай, рассказывай! В конце концов, я твоя радистка. И какая радистка! Лучшая из лучших! Он улыбнулся. Отлучился на миг, вернулся с картонной папкой и разложил на кухонном столе документы. – “Лютеция”. Скоро ее взорву. Она вытаращила глаза: — Это задание такое? — Об этом не волнуйся. Лондон предупредим в свое время. Он показал план здания и стал объяснять. — Они довольно хорошо защищены от атаки извне. На окнах деревянные ставни, решетка у входной двери, вышка наблюдения… Значит, надо действовать изнутри, проникнуть, быть может, через пивную, она открыта для публики, или выдать себя за служащего отеля и заложить заряды в узловых точках. На первом этаже, а лучше в подвале. И снести все здание. — А как это сделать? Он вздохнул. — Пока не знаю. Лучше всего заиметь сообщников внутри. Ничего невозможного, все служащие — французы. Но нам нужно по крайней мере триста кило взрывчатки. Они внимательно разглядывала фотографии, заметки и схемы. Фарон проделал огромную работу. Она положила руку ему на плечо, и он почувствовал себя счастливым. А потом вдруг настал ужас — глухой шум и страшные удары в дверь. Ее пытались выбить. — Черт! — крикнул Фарон, бросаясь в прихожую. Толстая балка, которую он сам закреплял, не дала двери распахнуться с первого удара, но он знал, что эта баррикада продержится недолго. Он устроил ее, когда был один: в случае нападения ему хватило бы времени сбежать через второй выход — тот, что делал его квартиру таким надежным местом. Но теперь их было двое. Второй удар в дверь. Следующего ни засовы, ни балка и петли не выдержат. На лестнице гремели яростные вопли на немецком. Фарон схватился за браунинг на поясе, думал было стрелять через дверь. Бесполезно. Положение было отчаянное. Он обернулся к Лоре: — Быстро в спальню. Лезь через балкон, как я вчера показывал! — А ты? — Иди! Потом встретимся. — Где? — Метро “Мезон-Бланш”, на платформе, в четыре часа. Она побежала в спальню, с балкона легко добралась до окна на лестничной клетке соседнего здания, спустилась к выходу и оказалась на бульваре. Тремя этажами выше дверь квартиры поддалась: немецкие агенты, дежурившие на тротуаре, сосредоточились на атаке и не подозревали, что два дома могут сообщаться; они не обратили никакого внимания на красивую молодую женщину, которая растворилась в толпе зевак и ушла не оглядываясь. Фарон остался. После третьего удара тарана дверь поддалась. Он спокойно ждал в коридоре. Он не успел убрать планы диверсии. Тем хуже. Он знал, что умрет, еще в Лондоне знал. Он был готов. И, чтобы не потерять ни капли мужества, читал нараспев стихи Пэла. Пусть откроется мне путь моих слез, Мне, души своей мастеровому. Он не ушел. В его правой руке был уже не браунинг, а крест Клода. Если немцы здесь, значит, им известно, что квартира не пустует: если они никого не найдут, то оцепят весь квартал и без труда задержат их обоих. Его и Лору. Он не хотел, чтобы схватили Лору. Только не Лору. Вряд ли они знают, что он здесь не один, и, обнаружив его в квартире, не станут ее искать. По крайней мере сразу. У нее будет время уйти. Далеко. Не боюсь ни зверей, ни людей, Ни зимы, ни мороза, ни ветра. Он не ушел. Его жизнь в обмен на жизнь Лоры. Да, он любил ее. Кто бы не влюбился в Лору? Они все ее любили, быть может, сами того не зная. Уже в Уонборо они все любили ее. Такую нежную, такую красивую. Что с ней сделают немцы, если поймают? То же, что и со всеми, — будут мучить так, что смерть покажется избавлением. Никто не вправе тронуть Лору. Да, он уже два года любил ее. В день, когда уйду в леса теней, ненависти и страха, Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья, Ведь я лишь маленький путник, Лишь ветра прах, лишь пыль времен. Он не ушел. Он стоял у двери, крепко прижимая к себе крест Клода. Поцеловал его ревностно, благочестиво. И закрыл глаза. “Помоги мне, Господи, — прошептал он, — защити меня, грешного, я скоро умру”. Ему хотелось молиться лучше, но он не знал ни одной молитвы. Только стихи Сына. И он читал их — слова не имеют значения, Господь поймет: “Теперь вверяю себя Тебе”. Ох, как дурно он себя вел, и со своими, и со всеми; да отпустит смерть ему грехи. А лис Толстяка? Примет ли его Господь, невзирая на убитого лиса? Перед его глазами до сих пор стояло лицо Толстяка, когда он вошел в спальню с тушкой, — лицо, полное недоумения, ужаса и печали. Вот какие чувства он к себе внушал. Да простит его Господь, во времена лиса он еще не был человеком. И он, целуя крест, думал о Клоде, думал изо всех сил, потому что ему было страшно. Мне страшно. Мне страшно. Мы — последние люди, И сердцам нашим в ярости недолго осталось биться. Дверь рухнула. * * * Она поняла, когда подошла к метро “Мезон-Бланш”. Станция была закрыта: службы гражданской обороны превратили ее в бомбоубежище на случай налетов. Герой Фарон спас ее из адского пламени. Растерянная, напуганная, она убежала, повинуясь инстинкту самосохранения. Она не знала, как связаться с Гайо, Фарон не успел ей сказать. Он жил в Сен-Клу, но как найти человека, даже не зная его настоящего имени? Поначалу думала вернуться к Эрве, на Север, но туда так далеко. В конце концов она поехала в Руан, к тем огородникам, что отвозили ее несколько дней назад. Жили они на окраине города, адрес она помнила. Славная бездетная чета лет пятидесяти, самоотверженные люди. К вечеру она добралась до их дома. Но в каком состоянии… Они пришли в ужас, увидев ее у дверей — измотанную, не помнящую себя от страха. Жена долго возилась с ней, приготовила ванну, накормила. Оставшись на миг одна на кухне, Лора слышала, как та шепнула мужу в коридоре: “Боже, ведь она еще совсем ребенок! Присылают все моложе и моложе”. Муж связался с Эрве, тот попросил привезти Лору к нему, а он переправит ее в Лондон. Супруги отвезли ее на своем фургоне, среди ящиков с яблоками. И жена по дороге сказала ей: “Не возвращайся больше во Францию. Забудь все, что здесь случилось”.