— Вы лжете, Поль-Эмиль, а у меня нет на это времени. Вы и так наделали слишком много зла. Я должен вас остановить. Говорите, где остальные. Пэл всхлипнул. Ему хотелось к отцу. Но с отцом покончено. Он хотел спасти всех, а теперь должен решать судьбу Фарона, Лоры и отца. Сказать, кто будет жить, а кто умрет. Не будет никакой Женевы, не будет никакой Америки. — У меня мало времени, Поль-Эмиль… — нетерпеливо произнес Кунцер. — Мне надо подумать… — Знаю я эти штучки. Ни у кого нет времени. Ни у вас, ни у нас. Ни у кого. — Берите меня, отправляйте в свои лагеря. Рвите меня, как бумагу! — Нет-нет. Не вас, вашего отца. Его будут пытать, пока у него не иссякнут слезы. Пока не иссякнут слезы, слышите? А потом лагеря в Польше, до самой смерти. — Умоляю, возьмите меня! Берите меня! — Вас я заберу так или иначе, Поль-Эмиль. Но вы можете спасти отца. Если вы заговорите, с ним не случится ничего плохого. Никогда. Его судьба в ваших руках. Он дал вам жизнь. Вы его должник. Дайте ему жизнь, а не смерть. Пожалуйста. Пэл плакал. — Выбирайте! Выбирайте, Поль-Эмиль! Пэл молчал. — Выбирайте! Выбирайте! Кунцер бил его по лицу. — Выбирайте! Выбирайте! Пэл не отвечал, и Кунцер продолжал бить, как зверь. Он был зверем. Они сделали из него животное. Он бил изо всех сил, ладонями, кулаками. Пэл, скорчившись, вскрикивал. И Кунцер бил снова: видел словно со стороны, как бьет этого мальчишку. — Выбирайте! Выбирайте! Последний шанс! Выберите спасение отца, ради Бога! Спасите того, кто дал вам жизнь! Последний шанс! Последний шанс! И снова удары. Еще сильнее. — Выбирайте! Выбирайте! Пэл кричал. “Что делать? Господи, если ты существуешь, направь меня”, — думал Сын, истекая кровью, под градом ударов. — Выбирайте! Последний шанс! Последний шанс, слышите? — Я выбираю отца! — в слезах вскричал Пэл. — Отца! Удары прекратились. — Поклянитесь! — в отчаянии взмолился Пэл. — Поклянитесь защитить отца. Клянитесь, черт возьми! Клянитесь! — Клянусь вам, Поль-Эмиль. Разумеется, если ваши сведения точны. Пэл рухнул на влажный пол. Оцепеневший. С окровавленным лицом. — Они точны. Третий округ. Там конспиративная квартира. Кунцер помог Сыну подняться. Протянул ему блокнот и карандаш. Голос у него потеплел: — Адрес. Пишите адрес. Сын покорно написал. — Ваш отец будет жить, — шепнул ему на ухо Кунцер. — У вас хватило сыновнего мужества. Вы хороший сын. Храни вас Бог. Двое агентов бесцеремонно схватили Пэла, надели на него наручники и увели. В машине, по дороге в “Лютецию”, он, прислонившись головой к стеклу, надеялся только на одно: до самого конца войны Букмастер при каждом удобном случае будет писать отцу: Дорогой месье, не волнуйтесь. Хорошие новости. До конца войны. И всегда. Он думал о том, что неотступно преследовало его: главная опасность для людей — это люди. Это он. И плакал, выплакивал все свои слезы. Он снова был ребенком. * * * Половина двенадцатого. Абвер уже оцепил дом в третьем округе. Люди были на всех этажах. Немецкие агенты кувалдой вышибли дверь конспиративной квартиры. Внутри были Фарон и Лора. * * * Отец на улице Бак суетился, любовно готовил обед. Такой обед нельзя испортить. Их последний обед. Часы пробили полдень. Он стал спешно приводить себя в порядок перед приходом сына. Причесался, побрызгался духами. Он много думал: он был рад уехать в Женеву. Вчера он был невежлив, надо извиниться перед сыном. Он отдаст ему свои золотые карманные часы. Его сын — британский агент! С ума сойти. Он улыбался от счастья. Он самый гордый отец в мире. Половина первого. Поля-Эмиля все нет. Отец сел на стул, очень прямо, стараясь не помять костюм. И стал ждать. Он не знал, что проживет еще долго. * * * Пэл сквозь стекло автомобиля в последний раз смотрел на Париж. Ведь он ехал на смерть. Для храбрости повторял про себя свои стихи. Но уже не помнил их наизусть. И плакал при мысли о том, чего с ними со всеми уже никогда не будет. Часть третья 43 Она плакала. Небо было черное, давящее, предвечерний свет превратился в мрачную тьму. Из дальних туч тянулся к земле водяной занавес, но над поместьем дождя еще не было. Гроза приближалась, скоро разбушуются все стихии. Она была великолепна — в черном платье, с перламутровыми жемчужинами в ушах; громадный Толстяк в темном костюме держал над ней большой зонт. Она плакала. Она плакала навзрыд, всей душой и всем телом. Разбитая болью, обезумевшая от горя, снедаемая неодолимым отчаянием. Его больше нет и не будет никогда. Она плакала. Ей никогда не было так плохо. Разрушительная скорбь, тягчайшая, высшая пытка — пытка, что не кончится никогда, она знала. Пройдет время, но она не забудет. Она никогда его не забудет. У нее больше не будет мужчин, не будет никого. Пройдет время, но она не перестанет его любить. Никогда. Она плакала. Ей казалось, что она никогда не сможет перевести дыхание: у нее уже не было сил, но она все плакала, то раздавленная, то исполненная ярости. Дерьмовый Бог, ничтожный Бог, Бог бошей и горя. Что мы такого сделали, что ты так на нас гневаешься? На лужайке поместья Дойлов-старших в Сассексе перед той самой усадьбой серого камня, где должна была проходить свадьба Лоры и Пэла, все оплакивали смерть Сына и Фарона. Теперь был декабрь. С налета абвера на конспиративную квартиру в третьем округе прошло два месяца. Они стояли вокруг фонтана — Станислас, Толстяк, Клод, Лора, Франс, Дуглас Риар Митчелл и Адольф Дофф Штайн. Известие об их казни в тюрьме Шерш-Миди пришло в конце октября. Но Лора непременно хотела дождаться возвращения и увольнительной каждого, хотела собрать их вместе. Доффа и Риара пригласил Станислас, с которым они были знакомы по Бейкер-стрит. Они присоединились к церемонии. Они стояли на холоде молча, прямо, достойно. Крошечные фигурки перед огромным домом. Крошечные перед горем. Крошечные перед миром. Не было тел, не было могилы, была лишь память живых, стоявших полукругом у фонтана — как раз там, где должны были танцевать гости на свадьбе… Проклятая жизнь, проклятые мечты. Клод вполголоса читал молитвы, повернувшись к большому пруду, словно для того, чтобы его слова разлетелись во все уголки земли. Читал шепотом, чтобы не досаждать неверующим. Он уже давно перестал их осуждать.