– С датчанами? – педантично уточнил он. – С датчанами, – подтвердил я. – Вот, чего я бы от тебя хотел... – начал он, но тут где-то в замке зазвонил колокол, и он сразу сбился с мысли и опустил перо. – Время молитвы, помолимся вместе. То был не вопрос, а приказ. – У меня есть дела... – сказал я, выждал секунду и добавил: – Господин. Он изумленно заморгал. Король не привык, чтобы кто-нибудь противился его желаниям, особенно если речь шла о молитвах, но я смотрел решительно, и Альфред не стал настаивать. Снаружи уже доносилось шлепанье сандалий по булыжникам, и, отпустив нас, он поспешил присоединиться к монахам, направляющимся на службу. Мгновение спустя раздалось приглушенное пение. Мы с Бридой вышли из замка в город, где обнаружили трактир с приличным элем. Альфред так и не сделал мне предложения. Народ в трактире косился на нас подозрительно и из-за наших браслетов с датскими рунами, и из-за наших странных акцентов, моего северного и восточного – Бриды, однако серебро наших монет было весомым и настоящим, и напряжение спало, но тут вошел отец Беокка и приветственно замахал нам руками в чернильных пятнах. – А я вас повсюду ищу, – сказал он. – Тебя хочет видеть Альфред. – Он хочет молиться, – возразил я. – Он хочет, чтобы ты отобедал с ним. Я отхлебнул эля и начал: – Если я собираюсь дожить до ста лет... – Буду молиться, чтобы ты прожил еще дольше, – перебил Беокка, – живи долго, как Мафусаил! Интересно, кто это такой? – Если я собираюсь дожить до ста лет, – снова проговорил я, – мне больше не стоит обедать с Альфредом. Беокка печально покачал головой, но согласился посидеть с нами и выпить пива. Он протянул руку, потянул за кожаный ремешок, спрятанный у меня под одеждой, обнаружил молот Тора и сплюнул. – Ты мне лгал, Утред, – сказал он печально. – После того как ты сбежал от отца Виллибальда, мы все разузнали. Ты никогда не был пленником! К тебе относились, как к сыну! – Точно, – признал я. – Но почему ты не пошел с нами? Почему остался с датчанами? Я улыбнулся. – Чему бы я у вас научился? Он начал отвечать, но я перебил: – Ты бы сделал из меня схоласта, отец, а датчане сделали воина. А вам понадобятся воины, когда они снова придут. Беокка с этим согласился, но все равно остался печален. Он поглядел на Бриду. – А ты, юная госпожа, надеюсь, ты-то не лгала? – Я всегда говорю правду, святой отец, – ответила она кротким голоском, – всегда. – Это хорошо, – одобрил он, затем снова протянул руку, чтобы спрятать мой амулет. – Ты христианин, Утред? – Ты же сам крестил меня, отец, – ответил я уклончиво. – Мы не победим датчан, если не будем веровать, – проговорил он серьезно. Потом улыбнулся. – Ты сделаешь то, чего хочет Альфред? – Я не знаю, чего он хочет. Он отправился протирать колени до того, как успел мне сказать. – Он хочет, чтобы ты служил на одном из кораблей, которые он строит, – сказал Беокка. Я разинул рот при этих словах. – Да, мы строим корабли, Утред, – вдохновенно продолжал священник, – корабли, чтобы сражаться с датчанами, но наши моряки – не воины. Они, ну... они простые моряки. Рыбаки и торговцы, а нам нужны люди, которые смогут научить их тому, что умеют датчане. Датские корабли все время приходят к нашим берегам. По два корабля. По три. Иногда и больше. Они причаливают, жгут, убивают, хватают людей и исчезают. Но если бы у нас тоже были суда, мы могли бы дать им отпор. – Он ущипнул свою искалеченную левую руку правой и поморщился от боли. – Вот чего хочет Альфред. Я покосился на Бриду, та чуть пожала плечами, словно подтверждая, что Беокка говорит правду. Я подумал о двух Этельредах, младшем и старшем, об их неприязни ко мне. Вспомнил, какую радость ощущаешь, идя на корабле, когда ветер бьет в лицо, когда весла описывают дугу, блестя на солнце, когда поют гребцы и поворачивается рулевое весло, а за кормой остается длинная дорожка зеленоватой воды. – Конечно, я согласен, – сказал я. – Слава Богу, – заключил Беокка. А почему бы и нет? * * * Перед отъездом из Винтанкестера я видел Этельфлэд. Кажется, ей было тогда года три-четыре, у нее были яркие золотистые волосы, и она болтала без умолку, играя в садике рядом с кабинетом Альфреда. Помню, у нее была тряпичная кукла. Альфред играл с дочкой, а Эльсвит беспокоилась, как бы он не перевозбудил ребенка. Помню смех Этельфлэд; этот смех остался у нее на всю жизнь. Альфред обращался с ней ласково: король любил своих детей. Почти все время он бывал серьезен, благочестив и выдержан, но с маленькими детьми становился беззаботным и почти нравился мне, когда дразнил Этельфлэд, пряча ее куклу у себя за спиной. Еще я запомнил, как Этельфлэд подбежала к Нихтгенге и принялась его гладить, а Эльсвит подозвала девочку к себе. – Грязная собака, – сказала она дочке, – наберешься от нее блох или чего-нибудь еще. Иди сюда! Она одарила Бриду недобрым взглядом и пробормотала: – Скрэтте! – что означало "потаскуха". Брида сделала вид, что не услышала, Альфред – тоже. Меня Эльсвит не замечала, но мне было на это плевать, потому что Альфред позвал слугу, который вынес из замка шлем и кольчугу и положил на траву. – Это тебе, Утред, – сказал Альфред. Шлем был из блестящего металла, начищенный песком и уксусом. На гребне виднелась зазубрина от удара, на лицевой пластине зияли отверстия для глаз, похожие на глазницы черепа. Кольчуга оказалась добротной, хотя в том месте, где она прикрывала сердце бывшего хозяина, виднелась дыра, пропоротая копьем или мечом. Но кольчугу умело починил хороший кузнец, и она стоила немало серебряных монет. – И то и другое осталось от датчанина, погибшего под холмом Эска, – сказал Альфред. Эльсвит неодобрительно наблюдала за нами. – Мой лорд, – произнес я, опустился на колено и поцеловал ему руку. – Год службы, вот все, о чем я тебя прошу. – Я готов, господин, – и я подкрепил свои слова еще одним поцелуем испачканной чернилами руки. Я был ослеплен. Такие редкие и ценные доспехи, и я не сделал ничего, чтобы их заслужить, если только подарки не полагаются за развязность. Но Альфред бывал щедрым, хотя правителю и положено таким быть. Лорд – тот, кто раздает браслеты, а если лорд не дарует богатств, он теряет расположение своих воинов. И все равно, таких подарков я не заслужил, хотя и был за них благодарен. Меня ослепили эти дары, и в тот миг я считал Альфреда великодушным, добрым и прекрасным человеком. А ведь мне следовало бы немного подумать. Да, он был щедр, но, в отличие от своей жены, Альфред никогда не делал вынужденных подарков, так ради чего ему отдавать ценные доспехи едва оперившемуся юнцу? Просто я был ему полезен. Не то чтобы очень, но все-таки полезен. Альфред время от времени играл в шахматы – игру, для которой у меня не хватало терпения. Есть шахматные фигуры большой ценности, есть малой ценности, и я как раз относился к последним. Фигурами большой ценности являлись лорды Мерсии, которые, если бы королю удалось заручиться их преданностью, помогли бы Уэссексу сражаться с датчанами. Но Альфред уже смотрел дальше, за Мерсию – на Восточную Англию и Нортумбрию, а кроме меня, под рукой не было ни одного нортумбрийского лорда в изгнании. Он предвидел, что когда-нибудь ему потребуется такой человек, чтобы убедить северян принять южного короля. Если бы я действительно что-то из себя представлял, если бы мог привести за собой народ, живший на границе с Уэссексом, он дал бы мне жену из знатного англосаксонского рода, потому что женщина высокого положения – самый ценный подарок, какой может преподнести повелитель вассалу. Ну а в данном случае с Нортумбрии довольно было и шлема с кольчугой. Вряд ли он думал, что я приведу эту страну под его власть, но он предполагал, что в один прекрасный день я смогу в этом помочь, поэтому привязал меня к себе дарами, а лестью сделал привязь незаметной. – Никто из моих людей не сражался на кораблях, – сказал он, – они должны научиться. Пусть ты молод, Утред, но у тебя есть опыт, значит, ты знаешь больше их. Поэтому иди и учи их. Я? Знаю больше его людей? Я ходил на "Летучем змее", вот и все. Я никогда не сражался в море, хотя Альфреду об этом не сказал. Вместо этого я принял его дары и отправился на южное побережье – так он двинул вперед пешку, которая однажды могла ему пригодиться. Для Альфреда самыми ценными фигурами на доске были, разумеется, его епископы, которым полагалось молитвами изгнать датчан из Англии. Ни один епископ в Уэссексе не голодал, но и мне не на что было пожаловаться, ведь у меня имелись кольчуга, железный шлем, и я выглядел как настоящий воин. Альфред одолжил нам лошадей и отправил с нами отца Виллибальда, на этот раз не в качестве проводника. Он считал, что командам новых кораблей необходим священник, чтобы удовлетворять духовные потребности людей. Бедный Виллибальд. Его выворачивало наизнанку при малейшей зыби, но он так и не сложил с себя обязанностей пастыря, особенно по отношению ко мне. Если молитвы могут обратить человека в христианина, должно быть, с тех пор я уже раз десять стал святым. Судьба правит всем. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что мои жизненные скитания образуют определенный узор. Я ехал из Беббанбурга на юг, все время на юг, пока не добрался до самого дальнего берега Англии, откуда некуда было дальше идти: впереди уже не было англичан. То было мое детское путешествие. Став мужчиной, я отправился обратно, на север, мечом, копьем и топором расчищая себе дорогу назад, туда, откуда я начал. Судьба. Пряхи благоволят ко мне, во всяком случае берегут, и на этот раз они решили сделать меня моряком. Я принял свой шлем и кольчугу в 874 году, когда король Бургред бежал в Рим. А весной Альфред ожидал прихода Гутрума, но тот не пришел, не пришел и летом, и Уэссекс стал ждать вторжения в 875-м. Гутрум должен был явиться, но он был осторожен, вечно ожидал худшего и потратил полтора года, чтобы собрать самую огромную датскую армию, какая когда-либо ходила на Англию. Рядом с ней Великая Армия под Редингумом была ничем. Нынешняя армия должна была прикончить Уэссекс и воплотить мечту Гутрума об истреблении всех англичан. Тень Гутрума явилась в свое время, и когда это время пришло, три пряхи принялись перерезать ниточки, на которых держалась Англия, – одну за другой, пока страна не повисла на единственном волоске... Но эта история может подождать, а сейчас я просто хотел пояснить, почему мы успели подготовиться. Мне достался "Хеахенгель". Как ни ужасно, корабль назывался именно так, что значит "Архангел". Судно, конечно, было не под моей командой, на нем имелся рулевой Верферт, командовавший пузатой посудиной: он ходил за море, прежде чем его уговорили править "Хеахенгелем". Воинов на судне возглавлял престарелый сукин сын Леофрик. А я что? Я попал в маслобойку. Во мне не было необходимости. Все льстивые слова Альфреда о том, что я стану учить его моряков, были тем, чем были – просто словами. Но он уговорил меня послужить на его флоте в течение года, и я дал обещание, поэтому оказался в Гемптоне, имевшем отличный порт в узкой и длинной морской бухте. Альфред приказал построить двенадцать кораблей, и этим занялся корабельный плотник, служивший гребцом на датском судне – до тех пор, пока во Франкии не сбежал и не сумел вернуться обратно в Англию. Теперь едва ли осталось что-то, чего он не знал о корабельных сражениях, я же никого ничему не мог научить. Корабельное сражение – чрезвычайно простая штука. Корабль – это кусочек суши на плаву. Значит, корабельный бой – это обычный бой на кусочке плавающей суши. Поставьте свой корабль борт о борт с вражеским, постройтесь клином и перебейте команду врага. Но наш плотник был хитер и заметил, что у большого судна есть преимущество: у него команда больше, борта выше и могут защищать людей, как стена. Поэтому он построил двенадцать больших кораблей. Сначала они показались мне странными: у них не было драконьих голов на корме и носу, зато ко всем мачтам были прикреплены распятия. Флотилией командовал олдермен Хакка, брат олдермена из Хамптонскира. Единственное, что он сказал мне по прибытии, – это сунуть кольчугу в промасленный мешок, чтобы она не ржавела; после чего отправил к Леофрику. – Покажи-ка руки, – велел Леофрик. Я показал, и он хмыкнул. – Скоро у тебя будут мозоли, Эрслинг. Это было его любимое словечко – "эрслинг", что означало "задница". А еще он иногда именовал меня Эндверком, что означало "боль в заднице". Он сделал меня гребцом, одним из шестнадцати на левом борту – левом, если стоять лицом к носу. На другом борту крепилось рулевое весло. Всего у нас имелось шестьдесят воинов: тридцать два из них гребли, если нельзя было поднять парус, на рулевом весле работал Верферт, а Леофрик сновал туда-сюда, призывая поднажать. Всю осень и зиму мы гребли взад-вперед по широкому каналу Гемптона и выходили в Соленте – море на юге от острова Уихт. Мы боролись с приливом и ветром, водили "Хеахенгель" по бурным холодным волнам, пока не сделались сплоченной командой и не научились заставлять судно лететь над волнами. К моему удивлению, "Хеахенгель" оказался быстроходным кораблем. Я-то думал, раз он настолько больше, он будет гораздо медленнее датских судов, но он был быстрым, и Леофрик превратил его в смертоносное оружие. Леофрик не любил меня. Но хотя он обзывал меня Эрслингом и Эндверком, я не отругивался, потому что не хотел умереть. Этот мускулистый, словно бык, низкий ширококостный человек со шрамами на лице легко раздражался, а меч его был так сточен, что сделался не толще ножа. Но Леофрику было все равно, потому что он предпочитал топор. Он знал, что я олдермен, но и на это плевал, как и на то, что я раньше служил датчанам.