Натюрморты с полевыми цветами. Только корзинки с рукоделием и не хватает. Или мольберта. — Моя матушка считает, что светлые оттенки способствуют установлению психической гармонии, — Мар расставил два десятка свечей и протянул мне канделябр. — Не скажу, что мне это по вкусу, но лучше так, чем то, что было раньше. — А что было раньше? — Сейчас увидишь. Спальня. И все та же нежная пастельная гамма, разве что с уклоном в зелень. Мягкий ковер. Белые тапочки. Гардеробная, забитая костюмами… шкаф для обуви. Открытый. Здесь было открыто все. Кроме окон. Ручек я на них вновь же не заметила, как и щеколды. — Открыть их можно лишь снаружи. — А… если проветрить? Эти комнаты были тюрьмой. Мягкой, обставленной с немалым вкусом — обувь и та гармонировала с обоями, — но все-таки тюрьмой. — Здесь хорошая вентиляция. Матушка позаботилась. Интересно, если я буду и дальше требовать развод, меня запрут в такой же? Почему бы и нет… объявят мертвой. Это несложно. Скажем, сорвалась со скалы в море, а море, оно не отдает своих жертв… хотя… поисковые заклятия на крови не так просто обмануть. Значит, все-таки убьют. Несмотря на алмазы. — Там, — Мар подтолкнул меня в спину. — Сейчас сама увидишь… Эта комната была последней в анфиладе других, отличных лишь мебелью, да и та, выбеленная, словно из кости вырезанная, казалась одинаковой. Эта комната отличалась от них, как день отличается от ночи. Маленькая. Подозреваю, что прежде здесь находилась кладовая, которую переделали, да и вправду, что безумцам в кладовой хранить. Темные стены. Неровные какие-то… я коснулась одной. Сухие. И ощущение знакомое. — Он сам это расписал. Акварелью. Черной и синей. Сейчас плохо видно… И алой. Желтой еще капля, только чтобы обозначить цвет. А у мальчишки талант. Будто угли у паркета разбросали. Поднимается марево. Дрожит. И я ощущаю жар, исходящий от камней. Нет, не камней — черепов. Их здесь сотни, если не тысячи. Некоторые прорисованы с отвратительной тщательностью, другие лишь обозначены, но… черепа горят. А над ними в темноте, вязкой, густой, перед которой и свечи бессильны, застыли души. Вот дети. Мальчишки со стертыми лицами, но все равно я понимаю, что Они кричат. Кривят рты, будто хотят рассказать о чем-то, но… кто будет слушать мертвецов? Женщина, закрывшая лицо руками. Девушка. Девушки, похожие на птиц. Рукава их платьев длинны, почти достают до обожженной земли… так много людей. Я смотрю на них, а они смотрят на меня. И в какой то момент я почти оказываюсь там, по ту сторону рисунка. Я чувствую жар и холод, чужую боль. Отчаяние. Я тоже кричу, как кричат они, силясь прорвать стену молчания. Но и меня, как их, не слышат. И это длится… длится… Я не знаю, как долго длится. Оно заканчивается как-то сразу и вдруг с прикосновением к моей ладони. Это прикосновение обжигает, будто пламя. — Теперь ты понимаешь? — Мар смотрит в пол. И наверное, это правильно. А я заново учусь дышать. — Понимаю. Он талантлив. — Он утверждает, что знаком с каждым из них! — в этой комнате голос вязнет, но стены отзываются на него, они вдруг приходят в движение, нарисованные души. — Он придумывает им имена. Рассказывает… всякую ерунду. Вот, смотри… Мар схватил меня за руку, сдавил так, что слезы из глаз брызнули и подтолкнул к полноватой женщине, которая стояла спокойно. Лицо ее было блеклым, как у всех, а вот руки, скрещенные на животе, выделялись ярко. Они были прорисованы так подробно, что казались живыми. И пожелай она прикоснуться ко мне, думаю, я бы позволила. Хорошие руки. Мягкие. — Это его бывшая нянька. Мы ее отослали, когда Йонасу исполнилось шесть. Боги, никто не собирался ее убивать! Зачем? Я дал отличные рекомендации и помог перебраться в столицу. Она работает в хорошем доме, с новыми подопечными. А он… он просто не смог смириться. Мар хлопнул по другой стене, по ногам мужчины с раззявленным ртом. Он, в отличие от женщины, был лишь обозначен. Разве что заплатка на штанах выделялась ярким пятном. — Балвис, старый пьяница. Жил в деревне. Рыбачил. Все там рыбачат. И утонул однажды. Пьяный. Бывает. Я кивнула. Бывает. Нельзя жить у моря и не приносить даров. — Йонас возомнил, что его убили. Требовал судить жену. Несчастная женщина овдовела, вынуждена сама поднимать четверых детей, а он… ей пришлось уехать. В деревне пошли слухи. Ей дважды ворота дерьмом мазали, потом и вовсе попытались поджечь. И все почему? Потому что темные люди поверили бреду сумасшедшего… а это Окрис, он упал с башни… да, Йонас был еще мал, но, верно, запомнил… утверждает, что его столкнули. Обвинил горничную и, опять же, бедняге пришлось уехать. Женщины. Мужчины. И снова женщины… — Ее муж избивал. Вот и повредил что-то внутри. Пришлось суд устраивать. После я запретил мальчишке выходить к людям. Это дурно влияло и на него, и на них. Рыбаки уверились, что он и вправду отмечен Джаром. А Йонасу только этой веры и не хватало… Люди кружились. И мне стоило немалых усилий вырваться из этого хоровода. Что в комнате еще есть? Пол. Стены… стол, вернее, доска, прикрученная к стене. И держится она почти чудом. Листы бумаги. Карандаши. Альбом. И вновь — лица, лица… всегда разные, хотя и обозначены зачастую парой штрихов. Но я почему-то не сомневаюсь, что узнаю их, если… Узнаю. Уже узнала. Вот эта девушка, которая лежала на траве. Линия губ. Легкая горбинка на носу… надо же, я и ее запомнила. Едва заметное родимое пятно на левой щеке. — Видишь, — Мар подошел сзади. — Он нарисовал и ее. Обрати внимание. Он нарисовал ее без глаз. ГЛАВА 38 Урчание в животе разогнало дрему. И Кирис встрепенулся. Надо… возвращаться надо. Придумать что-то в оправдание… или ничего не думать?