За девять с половиной часов до того, как Нора решила умереть, она опоздала на свою вечернюю смену в «Теорию струн». – Извини, – сказала она Нилу в неряшливой комнатушке без окон, служившей ему кабинетом. – У меня кот умер. Вчера вечером. Нужно было его похоронить. Ну, вообще-то мне помогли. Но потом я осталась одна в квартире и долго не могла заснуть, и забыла поставить будильник, и проснулась только в середине дня, так что пришлось спешить. Все это было правдой, и она воображала, что ее внешний вид – лицо без макияжа, небрежный хвостик и зеленое вельветовое платье-сарафан из секонд-хенда, которое она носила на работу всю неделю, – вместе с общим настроением усталого отчаяния ее прикроет. Нил оторвался от компьютера и откинулся в кресле. Сцепил руки и поднял вверх большие пальцы, подставив их под подбородок, словно был Конфуцием, размышляющим над глубокой философской истиной о вселенной, а не хозяином магазинчика музыкальных инструментов, разбирающимся с опоздавшей сотрудницей. За его спиной висел огромный постер Fleetwood Mac[4], правый верхний угол которого отклеился и загнулся, как щенячье ухо. – Послушай, Нора, ты мне нравишься, – Нил был безобидным. Пятьдесят с чем-то лет за плечами, страстный поклонник гитарной музыки, он любил несмешные шутки и сносно играл в магазине старые песни Дилана[5]. – И я знаю, что у тебя проблемы с психикой. – У всех проблемы с психикой. – Ты понимаешь, о чем я. – Мне уже гораздо лучше, в целом, – соврала она. – Это неклиническое. Врач говорит, это ситуационная депрессия. Просто происходят новые… ситуации. Но я же не беру больничный из-за этого. Только когда моя мама… Да. Только в тот раз. Нил вздохнул. Когда он это делал, из носа у него раздавался свист. Зловещий си-бемоль. – Нора, как давно ты тут работаешь? – Двенадцать лет и… – она слишком хорошо это знала. – Одиннадцать месяцев и три дня. Нерегулярно. – Это долго. Мне кажется, ты создана для большего. Тебе уже под сорок. – Мне тридцать пять. – Ты на многое способна. Ты учишь людей играть на пианино… – Одного человека. Он смахнул крошку со свитера. – Ты действительно представляла себе, как застрянешь в родном городе, работая в магазине? Ну, когда тебе было четырнадцать? Ты мечтала об этом? – В четырнадцать? Я была пловчихой, – она была самой быстрой четырнадцатилетней девочкой в стране по брассу и второй – вольным стилем. Она вспомнила, как стояла на пьедестале почета на Национальном чемпионате по плаванию. – И что случилось? Она выдала короткую версию: – Слишком много трудностей. – Трудности нас формируют. Начинаешь уг-лем, а под давлением становишься алмазом. Она не стала его исправлять. Не сказала, что, хотя и уголь, и алмаз – разные формы углерода, в угле слишком много примесей, чтобы стать алмазом, как на него ни дави. По науке, ты начинаешь углем и углем заканчиваешь. Может, в этом и заключался урок настоящей жизни. Она пригладила непослушную прядь своих угольно-черных волос. – К чему ты это, Нил? – Никогда не поздно исполнить мечту. – Уверена, что эту – уже слишком поздно. – Ты очень образованный человек, Нора. Ты закончила философский… Нора уставилась на родинку на своей левой руке. Эта родинка была с ней во всех передрягах. И оставалась на месте, что бы ни случалось. Просто родинка. – Не слишком-то велик спрос на философов в Бедфорде, если честно, Нил. – Ты училась в университете, год жила в Лондоне, а затем вернулась. – Выбора особенно не было. Нора не хотела говорить о своей покойной маме. Или даже о Дэне. Ведь Нил считал, будто тот факт, что Нора отменила свадьбу за два дня до торжества, делал ее историю любви самой захватывающей со времен Курта и Кортни[6]. – У всех есть выбор, Нора. Есть такая штука, как свобода воли. – Ну, ее нет, если придерживаться детерминистского взгляда на вселенную. – Но почему ты здесь? – Либо здесь, либо в приюте для животных. Тут платят больше. К тому же музыка, сам понимаешь. – Ты играла в группе. С братом. – Играла. Мы назывались «Лабиринты». И никуда не двигались. – Твой брат говорит иначе. Это удивило Нору. – Джо? Откуда ты… – Он купил усилитель. Marshall DSL. – Когда? – В пятницу. – Он был в Бедфорде? – Или это была голограмма. Как Тупак[7]. «Наверно, навещал Рави», – подумала Нора. Рави был лучшим другом ее брата. Джо забросил гитару и переехал в Лондон ради дурацкой работы айтишником, которую он ненавидел, а Рави застрял в Бедфорде. Он играл в кавер-группе Slaughterhouse Four[8], подвизаясь в пабах города. – Ясно. Любопытненько. Нора была уверена, что брат знал: пятница – ее выходной. От этого больно кольнуло внутри. – Я здесь счастлива. – Ничего подобного. Он был прав. Внутри нее зрела душевная тошнота. Разум выворачивало наизнанку. Она улыбнулась еще шире. – В смысле, мне нравится работа. То есть я всем довольна. Нил, мне нужна эта работа. – Ты хороший человек. Ты беспокоишься о мире. О бездомных, об экологии. – Мне нужна работа. Он вернулся в позу Конфуция. – Тебе нужна свобода. – Я не хочу свободы. – Здесь не благотворительная организация. Хотя, должен признать, магазин быстро становится таковой. – Слушай, Нил, все из-за того, что я сказала на прошлой неделе? Что тебе нужно идти в ногу со временем? У меня есть идеи, как привлечь молодежь… – Нет, – ответил он обиженно. – Здесь продаются только гитары. «Теория струн», понимаешь? Я разнообразил ассортимент. Все работало. Но когда дела не идут в гору, я не могу платить тебе за то, чтобы ты отваживала покупателей таким выражением лица, будто на дворе вечная непогода. – Что? – К сожалению, Нора, – он замолчал ненадолго, и этого времени хватило бы, чтобы занести над головой топор, – мне придется тебя отпустить. Жить – значит страдать