После возвращения делегации в Берлин фюрер вновь долго беседовал с Риббентропом, а затем Гофманом. А меня, как после августовского полета в Москву, вызвали к Гиммлеру, которому битый час я рассказывал свои московские наблюдения. Но в этот раз рейхсфюрер СС уже не предлагал мне перейти к нему в разведку. Восьмого ноября я доставил фюрера в Мюнхен, где вечером он должен был присутствовать на праздновании Дня святого Мартина в знаменитой пивной «Бюргербройкеллер». Сидя днем с фюрером и Гофманом в кафе «Хек», я обратил внимание, что фюрер был чем-то озабочен, мало говорил. Вдруг он спросил: — Баур, мы сможем завтра в десять утра вылететь в Берлин? У меня там назначена очень важная встреча. Я честно ответил, что полной гарантии дать не могу, все же ноябрь, утром стоят плотные туманы. Тогда он решил возвращаться вечерним поездом. «Бюргербройкеллер», словно муравейник, заполнили старые партийные друзья фюрера, приветствовавшие его овациями. После краткого выступления фюрер немедленно покинул пивную и в сопровождении эскорта СС отбыл на железнодорожный вокзал. За ним уехали партийные бонзы. Я отправился к себе домой, а Гофман — продолжать вечер в каком-либо тихом ресторанчике. Примерно через час в пивной раздался страшной силы взрыв, унесший жизни нескольких десятков человек. Фюрер узнал о взрыве в поезде, уже покинувшем Мюнхен. Начальник РСХА Гейдрих по приказу Гиммлера мобилизовал для расследования все силы криминальной полиции, гестапо и СД. Вскоре при попытке перехода через германо-швейцарскую границу был схвачен некий Эльзер, оказавшийся механиком и часовщиком. В Мюнхене на квартире его сестры обнаружили неисправные настенные часы, часть деталей которых оказалась в остатках взрывного устройства в «Бюргербройкеллере». В ходе следствия он собрал точно такое же взрывное устройство и сознался, что убийство Гитлера планировал давно, так как ненавидел нацистов и их фюрера. Интересно, что суда над Эльзером не было. Его содержали в разных концентрационных лагерях до марта сорок пятого года, и, по словам Раттенхубера, администрации лагерей относились к нему весьма по-дружески. Уже находясь в фюрербункере в апреле сорок пятого и сравнивая это покушение на фюрера с покушением в июле сорок четвертого года, я все больше убеждался, что организаторами покушения в «Бюргербройкеллере» вполне могли быть некие высшие руководители СС. Нет, я не хочу подозревать лично Гиммлера, но Гейдрих таковым быть мог. Хитрый, коварный, злопамятный и жестокий Гейдрих спал и видел себя рейхсфюрером СС, не уважал, даже презирал Гиммлера и всех высших партийных бонз. Мне иногда казалось, в моменты, когда я присутствовал в кабинете фюрера при докладах Гиммлера и Гейдриха, последний и на фюрера глядел волком, нет, скорее коварным шакалом. Однажды Рудольф Гесс сказал мне: — Знаешь, Ганс, есть люди, жаждущие неограниченной власти в рейхе. Первый из них — Гейдрих. Раттенхубер мне рассказывал в фюрербункере, что Эльзера ликвидировали в лагере в конце апреля, после самоубийства фюрера, по приказу Кальтенбруннера. Но не как врага рейха и фюрера, а скорее как крайне опасного свидетеля. Тридцать девятый год закончился для меня полетом в Болгарию и обратно. По приказу фюрера в ноябре я отправился на «Кондоре» в Софию за царем Борисом, которого необходимо было доставить в Оберзальцберг для переговоров с фюрером. На военном аэродроме близ Софии я принял на борт царя и лег на обратный курс. После нашей последней встречи прошло всего два года, а Бориса было не узнать. В салоне сидел тощий согбенный старик, будто раздавленный бременем свалившихся на него проблем. Царь Болгарии метался, словно затравленный зверь, между союзническими обязательствами перед Германией и все нараставшим давлением Англии и Франции. Он страшился, в случае поражения Германии, оказаться на скамье подсудимых, боялся оппозиции среди правящей элиты страны, боялся генералов, боялся ненависти своего народа и своих родственников, грозивших ему дворцовым переворотом. Весь полет до аэропорта Айнринг близ Райхенхалля он просидел в пилотской кабине на месте бортинженера, грустный, молчаливый, одинокий. Глава 48 В ноябре сорок пятого Баура поездом привезли в Берлин и поместили в тюрьму Наркомата госбезопасности Лихтенберг. Города он не видел совершенно. С вокзала его транспортировали в закрытом автозаке, в нем же доставили в рехсканцелярию, где проводили следственные эксперименты, а затем таким же образом вернули на вокзал, в вагон для перевозки пленных офицеров. Спустя две недели Баур оказался во внутренней тюрьме на Лубянке. Надежды, так гревшие его измученную душу, растаяли. На Лубянке начались изнурительные ночные допросы. Менялись следователи, но не менялась, по мнению Баура, бессмысленность их вопросов. От него требовали подтвердить факт бегства Гитлера из Берлина, Баур все отрицал. Его лишили медикаментозных средств, прекратились врачебные осмотры, ухудшилось питание. В конце декабря на одном из ночных допросов он предстал перед генерал-лейтенантом Кобуловым. — Что, Баур, плохо? — На лице генерала играла брезгливая усмешка. — Мы пошли вам навстречу, подлечили, кормили на убой, а вы, как последняя скотина, продолжаете водить следствие за нос. Все сидельцы бункера рейхсканцелярии, я подчеркиваю, все, признались в побеге Гитлера и подтвердили ваше активное участие в его организации. Только вы продолжаете упорствовать. — Господин генерал, — устало промолвил Баур, — все, что я знал, написал, у ваших людей пятьсот страниц моих воспоминаний. Мне нечего дополнить. Хотите верить в побег фюрера, верьте, это — ваше право. Но я не организовывал его побега, никаких самолетов для этого не выделял, прощался я с фюрером, а не с его двойником. Кобулов поднялся со стула, бесшумно прошелся по камере и буравящим взглядом уперся в глаза Баура. — Ты у меня все равно запоешь. Нет, скорее запищишь, словно резаный баварский поросенок, когда мои люди поговорят с тобой серьезно. Они быстро убедят тебя в том, что наше терпение небезгранично. Постепенно в Германию станут возвращаться из плена солдаты, офицеры и генералы, и только ты, Баур, будешь долго и медленно гнить в камере, пока не сдохнешь, словно тюремная крыса. Генерал ушел, а в камере появились два здоровых надзирателя с резиновыми дубинками. Впервые за время пленения Баура избили. Били, правда, так себе, без энтузиазма, видимо, предупрежденные, чтобы просто попугать фашиста. Слегка досталось мягкому месту и спине. Баура душили обида и ненависть к русским. Этой же ночью его вернули в Бутырку, к старым знакомым. А к полудню следующего дня перед майором госбезопасности Зотовым лежало агентурное донесение. «Агентурное донесение агента Вернера от 30 декабря 1945 г. Секретно 30.12 1945 г. Избитый Баур не спал всю ночь. После допроса он сообщил следующее. Его впервые занимает вопрос о том, что он прощался не с самим Гитлером и что был ли этот человек сожжен. Он спрашивает себя: могли ли его подменить? Если это было так, то с Бауром разыграли комедию. Его озадачивает мысль, что такому доверенному человеку, каким он был у Гитлера, до конца не доверяли. Баура оскорбляет, что его могли обмануть. Теперь он сам сомневается, и эти сомнения его мучают. Он беспомощен в разрешении этого вопроса. Он желает лучше умереть, чем разобраться в этих мыслях. В аргументации о действительной смерти Гитлера Баур не исходит из того, что он сам в этом убежден. Свое заключение он делает, исходя из фактов второстепенного значения. Во-первых, Баур говорит: “Если бы Гитлер улетел, то обязательно со мной. За все время он только раз доверился другому пилоту”. Если Гитлер улетел с другим пилотом, то он принимает это за недоверие по отношению к нему. Уже по этой причине он старается этому не верить. Следующим важным аргументом у него является то, что, без сомнения, жена Гитлера осталась там, умерла и была сожжена. В этом факте он не сомневается. Он считает невозможным, чтобы Гитлер оставил там своих жену и ребенка, которого она ждала. Третий факт: Геббельс и Борман сказали ему, что Гитлер застрелился и уже сжигается. При этом он удивился только тому, что Гитлер не воспользовался своим очень хорошим пистолетом. А стрелялся из армейского вальтера. В самом же факте самоубийства он не сомневался. Обращает внимание тот факт, что до сих пор у Баура никаких сомнений не было в этом деле, а сейчас его уверенность исчезла и он полон сомнений. Он тяжело воспринимает упрек следователей в том, что в своих показаниях он ставит себе целью вместо ясности внести во все вопросы побольше путаницы. Он просил доказать ему, что он лгал хоть один раз. Перевел: Суляева. Верно: …» Майор Зотов потер от удовольствия руки. «Ничего, — мысленно ликовал он, — ничего, морда фашистская, не таких кобелей обламывали! Скоро совсем мягеньким станешь». Но радоваться он поспешил. Сутки спустя ему доложили: Баур объявил голодовку. Зотов немедленно вызвал пленного на допрос. — Генерал, — начал он без своей обычной садистской улыбочки, — голодовки в местах заключения запрещены законом. Предупреждаю, в случае ее продолжения вы будете осуждены и продлите свой плен минимум на три года. Голодовку Баур прекратил, но состояние подавленности, унижения, безысходности довело его до готовности к самоубийству, о чем он ляпнул сокамерникам. Вскоре перед следователем Зотовым лежал новый документ: «Помощнику начальника Бутырской тюрьмы подполковнику тов. Колтунову от старшего по корпусу старшины Полетаева Рапорт Доношу, что 14.02.1946 г. в 14 часов 30 минут надзиратель Кузнецова Аграфена Степановна, стоя на посту 35 коридора, заметила, что заключенный 328-й камеры Баур Ганс что-то достает из воротника шинели, о чем сообщила мне. При осмотре мною воротника шинели заключенного Баура я обнаружил в воротнике шинели отточенную железку. На мой вопрос, зачем ему эта железка, заключенный Баур ответил, что он хочет покончить жизнь самоубийством, о чем и доношу и железку прилагаю к рапорту. 14.02.1946 г. Старший по корпусу старшина Полетаев». Хлопотным заключенным оказался группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур, а вертухаи из Бутырки и следователи госбезопасности к хлопотам были непривычны. Баур замкнулся, на допросах молчал, на шантаж и угрозы не поддавался. Бить его, правда, больше не били, но содержали впроголодь. Если бы не сочувствие сокамерников, он давно бы протянул полторы свои ноги. Баур требовал перевода его в лагерь, разрешения переписки с семьей, лечения. В мае сорок шестого дело-формуляр Баура пополнилось новым документом: «СССР Совершенно секретно Министерство внутренних дел[51]. Экз. № 1 Главное управление по делам военнопленных 15 мая 1946 г. № … г. Москва Начальнику Бутырской тюрьмы МВД СССР подполковнику тов. Журавлеву М.А. Содержащийся в Бутырской тюрьме генерал-лейтенант бывшей германской армии Баур Ганс подал в последнее время несколько заявлений с настойчивыми просьбами отправить его в лагерь. Об этих заявлениях доложено министру внутренних дел СССР[52] товарищу Круглову С.Н, который приказал военнопленного Баура из тюрьмы не освобождать. В свзи с тем, что Баур в своем последнем заявлении высказывает твердое намерение, в случае если он в ближайшее время не будет переведен в лагерь, покончить жизнь самоубийством, прошу усилить наблюдение за ним, чтобы исключить возможность самоубийства. Начальник Главного управления МВД СССР по делам военнопленных и интернированных Генерал-лейтенант Филиппов». Начальник Бутырки немедленно издал соответствующий приказ, а всех дежурных строго предупредили об их персональной ответственности за сохранение жизни фашиста. Но что-то там, в верхах, опять стало меняться. Начальник ГУКР «Смерш» генерал-полковник Абакумов в мае был назначен министром госбезопасности СССР. Он хорошо помнил о Бауре и о рапорте подполковника Савельева, в котором упоминалась информация о возможном нахождении спрятанных фашистами реактивных двигателей, полученная от Баура. Министр затребовал рапорт и начертал резолюцию смягчить режим содержания военнопленного и отправить его на лечение. Вскоре Баура направили в Сталиногорский лагерь № 388 МВД СССР, располагавшийся близ станции Узловая в 170 км от Москвы[53], и вновь вернули ему денщика в лице бывшего обершарфюрера СС Миша. Баур встретил Миша словно родного, с распростертыми объятиями, позабыв и простив ему предательство и сотрудничество с советскими чекистами. Миш был счастлив вернуться из лагеря, с каторжных работ по разбору разрушенного Сталинграда. Глава 49