Баура вновь доставили в допросную камеру. Майор Зотов спросил: — Баур, вы что, переквалифицировались из нацистского пропагандиста в диверсанта? — Не понимаю вашей иронии, господин майор. — А что тут понимать? Зачем вам столько ножей? Всю охрану Бутырки решили перерезать? — Все шутите, господин майор. — Да уж какие тут шутки. Откуда у вас ножи и зачем они вам? — Стропорезы нам выдали еще в фюрербункере, когда готовили уход 2 мая. Один перочинный я приобрел в тридцатом году в Берне. Очень его берег, отличная швейцарская сталь. Два других перочинных подарили раненые в госпитале. Вообще-то, господин майор, я мечтал попасть из Бутырки в лагерь и заняться там вырезанием деревянных фигурок, игрушек и самолетов. Это мое хобби, — соврал Баур, помня совет подполковника-контрразведчика заняться полезным делом. Зотов недоверчиво поглядел на Баура и, разобрав на кучки изъятое при обыске, милостиво решил: — За нарушение режима вас бы следовало в карцер дней на десять отправить. Но, учитывая указание сверху, — майор тыкнул указательным пальцем в потолок, — сам генерал-лейтенант Кобулов распорядился вас отправить в санаторий, прощаем на первый раз. Возвращаю вам посуду, награды, бритвенные принадлежности и два ножа, швейцарский и стропорезный. С вас хватит. Завтра к восьми утра быть готовым с вещами, за вами придет машина. После санатория поедете со мной в Берлин. Баур покачнулся от услышанного. В мозгу проносились догадки: «В Берлин! Неужели освободят? Возможно, передадут американцам или англичанам?» — Не радуйтесь, генерал, — насмешливый тон майора привел Баура в чувство, — поедете участвовать в следственном эксперименте. Надо же установить истину: как, когда и куда сбежал из Берлина ваш любимый Гитлер. Санаторий был военный и вовсе не таким, каким представлял его Баур. В подмосковном сосновом лесу, на берегу неширокой, но очень живописной речки, берега которой обрамляли березовые рощи, когда-то, видимо, располагалась богатая усадьба видного русского аристократа. Большой двухэтажный каменный дом, обращенный фасадом с парадным крыльцом и балконом в обширный парк с вековыми дубами, кленами, липами, собранными в ровные аллеи, с тылу подпирал ухоженный сад. Посыпанные мелкой гранитной крошкой дорожки обрамлялись постриженными кустами спиреи, чубушника, шиповника. Кое-где темнели густые заросли сирени. Тщательно выкошенные зеленые лужайки, словно изумрудные россыпи, придавали усадьбе особенно привлекательный вид. Вокруг дома располагалось несколько одноэтажных флигелей, в которых проживали обслуживавший персонал, охрана, находились кабинеты врачей, хирургическое и физиотерапевтическое отделения, массажная, водолечебница, аптечный, вещевой и иные склады, а также кухня. В санатории проходили реабилитацию раненые советские генералы, а несколько комнат западного крыла отвели военнопленным, где лечились немецкие, венгерские и румынские генералы. Этот сектор охранялся постом НКВД, и на прогулку генералов выводили под конвоем в специально оговоренный участок парка с беседкой, лавочками и столами. По прибытии Баура обыскали, осмотрел дежурный врач и отправили в ванную комнату, в которой он блаженствовал сорок минут, пока конвойный, потеряв терпение, не вытолкал его одеваться. Баур был крайне удивлен, увидев перед собой стопку чистейшего нижнего белья, носовые платки, хлопчатобумажные носки, на вешалке белую новую сорочку и новый армейский генеральский мундир его размера. Совершенно новый, складского хранения, без погон и золотого шитья на воротнике, но с малиновыми лампасами на отутюженных брюках. А к нему пара новых советских офицерских хромовых сапог, блестевших словно зеркало. Одевшись, Баур с сожалением отставил в сторону левый сапог и, опершись на костыли, в сопровождении конвоира и медицинской сестры поковылял в свою палату. Его соседом по палате оказался пожилой румынский дивизионный генерал, высокий, красивый, с лицом римского императора, густой шевелюрой седых волос и такими же седыми усами. Генерал в годы войны командовал румынской жандармерией в Одессе и во всей Таврии, руководил операциями против партизан и подпольщиков, в ходе отступления был тяжело ранен и, как и Баур, попал в плен в беспамятном состоянии. Его судили в Одессе, приговорив к двадцати пяти годам лишения свободы. Он понимал, что не доживет до освобождения, был ярым антикоммунистом, юдо— и русофобом. Одним словом, сошлись две родственные души, которым на досуге было о чем поговорить. Именно на досуге, так как все санаторное время строго регламентировалось. После завтрака шли врачебный осмотр, медицинские процедуры, водо— и физиотерапия, массаж. После обеда и двухчасового отдыха все продолжалось. Кроме того, румын, как и Баур, был вынужден подробно описывать свою богом проклятую жизнь до плена. Врачи взялись за Баура по-настоящему. Ежедневное медикаментозное и физиотерапевтическое лечение, массаж и процедуры в ванной, наполненной минеральной водой из бьющего в санатории источника, перевязки, мази — все вместе чудодейственно влияло на заживление раны. Ну и конечно, усиленное пятиразовое питание. Баур совершенно забыл вкус разнообразных супов, а некоторые в своей жизни ни разу не пробовал. Свежее мясо, рыба, сливочное масло, выпечка, каши, ароматный хлеб, настоящие кофе и чай. Даже сосиски иногда давали, не баварские, конечно, но так ничего, на безрыбье и рак рыба. К концу своего пребывания в санатории он поправился, мундир с трудом застегивался на чуть выдававшемся брюшке, лицо посвежело. Исчезли постоянные боли в ноге, иногда по ночам ныла культя. Но протез врачи пока запретили, рана должна была окончательно зажить. Физически Баур чувствовал себя отлично, только душу тяготила неизвестность и отсутствие связи с родными. Румынский генерал тоже больше года не имел весточек из дома и, похоже, свыкся. Баур — нет. После возвращения он решил написать жалобу генерал-лейтенанту Кобулову, первому заместителю начальника ГУПВИ НКВД СССР. Ведь именно он распорядился отправить Баура в санаторий, возможно, поможет. Баур старался писать побольше, и к концу лечения у него образовалась целая кипа исписанных листов. Он верил в какую-то справедливость. Глава 46 Бог все же существует! Савельев, будучи коммунистом и ученым-физиком, а значит, убежденным атеистом, все больше и больше подозревал существование Всевышнего, а все шесть законов диалектики считал не чем иным, как Божественным инструментарием. В Нордхаузене доктор Бааде быстро разыскал работников моторостроительного завода, а те вместе с саперами и офицерами-оперативниками тщательно обшарили руины завода. Бургомистр по просьбе Савельева организовал бригаду строителей, нашли бульдозер, кран, расчистили часть территории сборочного цеха и обнаружили несколько маркированных ящиков, явно приготовленных к отправке. Возбужденный Бааде схватил пожарный топор и сам принялся открывать крышку. Его лицо побагровело, он словно сдулся, присел на обломок бетонной конструкции, устало опустив руки между коленями. — Зовите господина подполковника, — обратился к саперам, — мы нашли его. Нашли не просто желанный двигатель Jumo-0012, а целых два, собранных и готовых к испытаниям, и еще один в незавершенной сборке. Вскоре инженеры завода в здании уничтоженного американской бомбой склада электрокабеля показали тайник с документацией на изготовление двигателя. А тем временем саперы и офицеры опергруппы под руководством майора Лобова из НИИ ВВС, отправленные Савельевым в Ашерслебен для обследования калийно-соляных шахт, в которых располагались сборочные цеха концерна Юнкерса, нашли реактивный бомбардировщик Ju-287V2. В штольню на глубине более ста метров спустили прожектор, мощный свет которого открыл сказочную картину: на фоне розового цвета стен и свода из сильвинитовой руды сверкал, словно огромный алмазный самородок, дюралевый корпус необычного самолета без плоскостей, но с хвостовым оперением. В том же тоннеле обнаружили обе плоскости и тележки с шасси. Успех был полный! Оперативно-разыскная группа Главного управления военной контрразведки «Смерш» под руководством подполковника Савельева при содействии приданных ей воинских частей, военных комендатур, немецких инженеров и рабочих концерна Юнкерса, сотрудников новых органов местного самоуправления и полиции земель Саксония-Ангальт и Тюрингия, агентов, завербованных «Смершем» из местного населения, полностью выполнила задание руководства. Обнаружены и взяты под усиленную охрану реактивные авиационные двигатели Jumo-004 и Jumo-0012, реактивный дальний бомбардировщик Ju-287V2, научно-техническая и конструкторская документация, выявлены и собраны основные конструкторские и инженерно-технические кадры бывшего концерна Юнкерса, участвовавшие в разработке и производстве первых образцов современной реактивной авиационной техники. Отчет о проделанной работе Савельев решил отправить в главк на имя генерала Барышникова не как обычно, с офицером-фельдъегерем, а поручил это наиважнейшее дело майору Снигиреву, своему верному заместителю и другу, придав ему охрану из трех офицеров. А пока, как и положено по такому случаю, Савельев решил отметить их новую, пусть и маленькую, победу над фашистской Германией. Тем более было воскресенье. Он приказал зампотылу майору Кубацкому к семи вечера в офицерской столовой организовать праздничный ужин, на который пригласил всех офицеров опергруппы, не задействованных на дежурстве и в оперативных мероприятиях, инженеров и офицеров из ЦАГИ, ЦИАМа, ВИАМа, ЛИИ и НИИ ВВС, участвовавших в поисковых работах, немецких инженеров во главе с доктором Бааде, командиров воинских частей, оказывавших содействие группе Савельева и военных комендантов Дессау, Рослау, Нордхаузена, Ашерслебена. Савельев зашел в кабинет Снигирева дать заму последние наставления перед завтрашним полетом в Москву. В дверь постучал дежурный офицер и доложил: — Товарищ подполковник, поляка взяли и уже привезли. Савельев и Снигирев с удивлением переглянулись, Снигирев быстро убрал документы со стола. Савельев приказал: — Давайте его сюда. Вошел капитан Сергиенко, отвечавший за наружное наблюдение в Рослау, веселый, не успевший подавить возбуждение. — Докладываю, товарищ подполковник. В Рослау работают три наших группы наружки. Лейтенант Сыромятов, старший группы на городском автовокзале, обратил внимание на здорового мужика, третий день подряд клянчившего у немцев-водителей автобусов солярку в обмен на продукты питания. Немцы ему отказывали, видимо, боясь провокации или своей полиции. Мы опросили водителей, с кем он общался, и выяснили, мужик говорил по-немецки с сильным восточным акцентом, как говорят обычно поляки, чехи или словаки. Просил он, ни много ни мало, триста литров солярки у каждого, обещав взамен свиную американскую тушенку, рыбные консервы, муку и сахар. Мы сели ему на хвост, но не смогли обнаружить, как он попадал в город. Мужик каждый раз пешком уходил в сторону Эльбы, сворачивал в лесок и исчезал, словно нечистая сила. Я решил подыграть ему. Сегодня утром он, как обычно, явился на автовокзал. Я вышел из рейсового автобуса под видом водителя и сам заговорил с ним, попросив закурить. Тот протянул полную пачку «Кэмела», спросив, не богат ли я соляркой. Я ответил, что могу и больше достать, около тонны, но в обмен потребовал половину продуктами, а половину советскими рублями и чтоб задаток деньгами сразу. Он с радостью согласился, и я повел его в полуразрушенный правый флигель автовокзала. Там мы его и взяли. Мужик оказался здоровый, пришлось слегка помять. — Говорить сможет? — с надеждой спросил Снигирев. — Конечно, сможет, товарищ майор. Ну получил пару раз по морде, ну фингал под глаз повесили, в ухо слегка заехали, а так все в полном порядке. Савельев усмехнулся: — Вы, капитан, допросили его? И почему решили, что он поляк? — Никак нет, товарищ подполковник, не допрашивал. Я знал, что вы в штабе. А то, что он поляк, я сразу понял. Он букву «л» перед твердыми гласными, как все поляки, не выговаривает, а произносит «уэ». — Хорошо, вводите его. Мужчина и правда был хоть куда. Здоровый, почти двухметрового роста, с развитой мускулатурой, кулаками, подобными пудовым гирям. Если бы не огромный лиловый кровоподтек под правым глазом и множество ссадин, его лицо вполне можно было бы определить как весьма приятное и даже не лишенное привлекательности. Такие, как правило, нравятся женщинам. Глаза умного и опытного человека, но злые. Его со скованными наручниками руками усадили на стул. Дежурный офицер приготовился вести протокол допроса. — Фамилия, имя, год и место рождения, национальность? — начал Савельев по-немецки. — Или вы говорите по-русски? Задержанный затравленно поглядел на подполковника и отвернулся. — Снимите с него наручники, — приказал Савельев лейтенанту. Тот снял наручники, но на всякий случай расстегнул кобуру. Савельев придвинул изъятую при обыске пачку «Кэмела» со спичками к поляку и попросил Снигирева организовать чай. — Закуривайте, — предложил Савельев. Тот медленно вытянул сигарету, прикурил, иным, смягченным взглядом посмотрел в глаза Савельеву. — Повторить вопросы? Задержанный, чуть помедлив, ответил на хорошем русском с явным польским акцентом: — Не надо, я помню. Петр Корчинский, пятнадцатого года рождения, город Новогрудок, поляк. Снигирев принес поднос с тремя стаканами чая, придвинул один поляку. Савельев продолжал: — Место службы до войны, звание? Поляк отхлебнул из стакана, соображал, с чего начать и все ли говорить этим ненавистным русским. — В тридцать пятом окончил Гродненское пехотное училище и в чине подпоручика был направлен в Нарочь заместителем командира роты пехотного полка территориальной обороны. — Дальнейшее прохождение службы? Корчинский пропустил вопрос мимо ушей, уселся поудобнее, бесцеремонно стал разглядывать кабинет, обернулся назад, будто прикидывал расстояние до двери, нахально рассматривал офицеров. Савельев спросил: — Вы расслышали вопрос или повторить? Поляк ухмыльнулся. На его лице появилась нагловатая гримаса. Растягивая слова, он ответил вопросом на вопрос: — Зачем вам все это, господа советские контрразведчики? Вы ведь меня все равно расстреляете? Ему хотелось вывести из себя этих русских болванов, хотелось накалить обстановку, усыпить таким образом их реакцию и, свалив прямым ударом кулака подполковника, выхватить пистолет у лейтенанта, расстрелять эту троицу и сигануть в окно. Благо до земли близко. А потом захватить стоявший внизу «виллис» и вперед наудачу. Он не сомневался, справится с офицерами легко. В дверь постучали, лейтенант поднялся и повернулся спиной к Корчинскому. Тот мгновенно вскочил со стула, сбил лейтенанта с ног, выхватил из кобуры ТТ, присел и резко развернулся, решив вначале уложить майора, а затем подполковника. Но страшной силы удар в лицо спутал все его карты. Он выронил пистолет и обеими руками закрыл голову. Вторым ударом в солнечное сплетение майор Снигирев сложил поляка пополам, а Савельев заломив ему руки назад, скрепил их наручниками. Какое-то время задержанный лежал на полу, подергиваясь и с шумом вдыхая воздух. Его усадили на стул. Савельев продолжил допрос, будто ничего не произошло: — Прохождение вами службы до первого сентября тридцать девятого года? Корчинский понял, что с ним работают профессионалы, такие штучки здесь не проходят. Бежать не удастся. Если начнет давать показания, может быть, зачтут и не расстреляют? И он заговорил: — В тридцать шестом окончил курсы офицеров военной разведки в Варшаве. В ноябре того же года был направлен в минскую резидентуру второго отдела Генерального штаба Войска польского. Занимался выявлением и составлением списков партийных и советских работников в Минске и Минской области, работников органов госбезопасности и милиции. В тридцать седьмом за успешное выполнение задания мне досрочно присвоили чин поручика, наградили военной медалью и назначили заместителем начальника разведотдела новогрудской пограничной бригады. Господин подполковник, если я дам подробные показания, меня не расстреляют? Савельев усмехнулся и сдержанно ответил: — Поглядим, что за показания давать будете. Чем занимались в погранбригаде? — Собирали сведения о расквартированных в Белоруссии частях и соединениях Красной армии, создавали агентурную сеть из поляков, проживавших в Белоруссии, готовили тайники с оружием на случай войны с Россией.