В шесть часов надзиратели разбудили заключенных. После переклички, обыска и завтрака в виде куска черного хлеба и кружки горячего полусладкого чая Баур стал разглядывать соседей, кивая каждому, затем поднялся и громко произнес: — Разрешите представиться, господа, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур, командир особого правительственного авиаотряда. А это, — Баур кивнул головой в сторону Миша, — унтершарфюрер СС Миш, мой временный денщик. Закончившие трапезу немцы поочередно подходили к Бауру, представляясь по уставу. Полковник фон Клюге, начальник штаба армейского корпуса, полковник Фрич, командир танкового полка, штандартенфюрер СС Нобски, начальник штаба панцергренадерской дивизии СС, подполковник Браун, заместитель германского военного атташе в Турции. Баур никого из них не знал. Никто не задерживался, представившись, отходили к своим койкам, в разговор не вступали, каждый занимался своим: штопал изношенный мундир, брился, что-то писал, что-то читал. Офицеры выглядели не лучшим образом, их потрепанные серо-зеленые мундиры в слабоосвещенной камере придавали их лицам (все со следами побоев) пепельный цвет. Было очевидно, все измучены и запуганы. — Господа, — Баур попытался расшевелить эти фантомные существа, — окажите честь, введите в курс дела, или, как бы это лучше сформулировать, в правила тюремного положения. Я только из лагерного госпиталя, что находился в Позене, с новыми порядками незнаком. Будьте так добры, господа. Переглянувшись между собой, офицеры, понимая бестактность молчания, видимо, решили установить иерархию общения с генералом СС. Первым, соблюдая должностное старшинство, вытянулся перед Бауром и заговорил полковник фон Клюге: — Прошу прошения, господин генерал, если позволю дать несколько советов. — Получив от Баура утвердительный кивок, полковник продолжил: — Бутырка — следственный изолятор русской службы государственной безопасности. Здесь содержат генералов, адмиралов и высших офицеров вермахта, люфтваффе, кригсмарин, СС и СД, высших чиновников рейха, а также захваченный в плен командный состав вооруженных сил, полиции, жандармерии, разведки и контрразведки Румынии, Венгрии, Словакии. Есть несколько итальянских генералов и даже болгарских, отказавшихся переходить на сторону коммунистов. — Откуда у вас эти сведения, полковник? — Баур пригласил фон Клюге присесть к нему на койку. — Тюремный телеграф, господин генерал, никто не отменял. — Прошу прощения, вы не родственник фельдмаршала фон Клюге? — Племянник, господин генерал. — Полковник опустил голову. — Вы, видимо, тоже его считаете предателем? — Нет, полковник, не считаю. — Баур заметил, все офицеры внимательно глядели на него. — Я исключительно высокого мнения о вашем дяде и всегда уважал его. В октябре сорок третьего по приказу фюрера мне на легком «шторьхе» пришлось эвакуировать фельдмаршала из-под Минска после автокатастрофы, в которой он получил тяжелые травмы. Он был мужественным человеком. Его самоубийство потрясло всех знавших его[42]. Полковник встал по стойке смирно, щелкнув каблуками, произнес дрожащим от волнения голосом: — Благодарю, господин генерал. — Присаживайтесь и рассказывайте. Кто из генералов и старших офицеров здесь сидит? Какие тут порядки? Как кормят? Разрешают ли переписку с родственниками? Почему на ваших лицах следы побоев? Вас что, пытали? — Постараюсь по порядку. Достоверно известно, что среди узников Бутырки генерал артиллерии Гельмут Вейдлинг, генерал-лейтенант Франц Эккард фон Бентивеньи, генерал-лейтенант авиации Рейнар Штагель, генерал-майор Оскар фон Нидермаейр, группенфюрер СС Гельмут фон Панвиц, бригаденфюрер СС Вильгельм Монке, начальник V управления РСХА оберфюрер СС Фридрих Панцингер, штурмбаннфюрер СС, адъютант фюрера Отто Гюнше. Слышал, что недавно поступил еще один генерал-лейтенант авиации, но пока неизвестно, кто конкретно. Фон Клюге, заметив, что Баур его не слышит, тактично помолчал. После затянувшейся паузы спросил: — Разрешите продолжить, господин генерал? — Простите, полковник. Воспоминания, знаете ли, накатили. Всех вами перечисленных я лично хорошо знаю. С некоторыми состоял в дружеских отношениях. Если вас не затруднит, передайте по тюремному телеграфу, я тоже здесь. Продолжайте. — Будет исполнено, господин генерал. Порядки в Бутырке суровые, надзиратели грубые. Кормят сносно, переписка не воспрещена, но мы знаем, что письма наши никуда не отправляют. Два раза за время моего пребывания в тюрьме нам выдавали гуманитарную помощь от шведского Красного Креста: новое нательное белье, носки, гигиенические салфетки, бритвенные принадлежности, шоколад, сахар, антисептические средства. Кое-что из этого у нас сразу отобрали, но что-то оставили. Жить можно. — Вас пытали? Фон Клюге потер указательным пальцем старый синяк на лбу и, невесело усмехнувшись, ответил: — Тут, знаете ли, господин генерал, однозначного ответа быть не может. По морде получили практически все. Но это, как я понял, у здешних следователей такое правило при знакомстве с допрашиваемым. Как они выражаются, «для порядка». Нет, всех не пытали, если не считать пыткой допросы, проводимые исключительно ночью. Всегда удивлялся, когда русские следователи успевают спать? Пыткам, насколько мне известно, подвергаются исключительно те, кто был до конца с фюрером в рейхсканцелярии. — Их принуждают давать показания о чудесном спасении фюрера? — спросил Баур. — Да. А откуда вы знаете, господин генерал? — Ваш покорный слуга тоже был с фюрером до конца, и, пока я находился в лагерном госпитале, меня десятки раз допрашивали, требуя дать показания о бегстве фюрера из Берлина. Офицеры переместились ближе, усевшись на ближайшую койку и внимательно слушали. Баур, подложив под разболевшуюся культю скатанную десантную куртку, продолжил: — Вначале допрашивали обо всех, кого я видел в фюрербункере, затем подробно — о семье Геббельса, о Мартине Бормане и Генрихе Мюллере. — Простите, господин генерал, — спросил подполковник Браун, — это правда, что Борману и Мюллеру удалось скрыться? — Нет, неправда. Мы все уходили ночью 2 мая из бункера в одном отряде. Мюллер и Борман погибли на моих глазах от осколков прилетевшей русской мины. Я и группенфюрер СС Раттенхубер этими же осколками были ранены в ноги и в бессознательном состоянии оказались в плену. — Прошу прощения, господин генерал, — вклинился в разговор штандартенфюрер СС Нобски, — группенфюрер СС Раттенхубер месяц назад тоже был в Бутырке, я это точно знаю. Фон Клюге поморщился и заметил: — Сейчас его здесь нет. Его вначале отправили в Лефортовскую тюрьму, а потом, как сообщил телеграф, во внутреннюю тюрьму на Лубянке. И еще, господин генерал, многое зависит от следователя, кто будет вести ваше дело. Некоторые нормальные и даже вполне интеллигентные люди. Но есть просто безмозглые звери. И еще вас заставят подробнейшим образом описывать вашу службу у фюрера. Отворилась дверь, и надзиратель выкрикнул: — Военнопленный Миш! С вещами на выход. Испуганный Миш быстро собрал свои нехитрые пожитки в старый армейский ранец, подошел к Бауру, понурив голову: — Думаю, господин генерал, не свидимся больше. Дай вам Бог здоровья и скорейшего освобождения. Баур нехотя пожал руку денщику, хотел что-то сказать резкое, но передумал, Миш все же здорово ему помог. — Спасибо вам, Миш. Будьте и вы здоровы. Удачи вам и скорейшего возвращения. Когда дверь затворили, фон Клюге спросил: — Вас что-то встревожило, господин генерал? У вас изменилось лицо. — Ничего страшного, полковник. Просто Миш — предатель. Его явно завербовали русские, он все им докладывал про меня. — Ну, это ничего, — улыбаясь и оглядывая сокамерников, заметил фон Клюге, — это у нас, немцев, в крови. Миша долго вели по коридорам Бутырки, и после каждого перехода, начинавшегося и заканчивавшегося щелканьем отпиравшихся и запиравшихся дверей из толстых металлических прутьев, этот путь ему все больше представлялся дорогой в преисподнюю, откуда нет выхода, где царят холодный мрак, неощущаемый физически голод, где несчастные не варятся в адских котлах, а медленно превращаются в ледяные безмолвные фигуры. Когда конвоир втолкнул его в тускло освещенную камеру, единственной мебелью которой были стол, стул и принайтованный к бетонному полу табурет, и закрыл за ним тяжелую дверь, Миш почувствовал, как струи холодного пота катятся по его спине, как противно прилипает к телу промокшая майка, как непослушны ноги и дрожат руки. Дверь вновь отворилась. Вошел и привычно разместился за столом офицер в кителе с одной орденской колодкой. Миш не мог определить, добрый следователь перед ним или злой, будет бить или обойдется. — Агент Мокрый, — не глядя на Миша, произнес по-немецки офицер, листая документы в папке, — с прибытием вас. Я, майор госбезопасности Зотов, изучив ваше дело-формуляр, пришел к выводу о нецелесообразности дальнейшего использования вас в работе с группенфюрером СС Бауром. Толку от вас никакого, а вот в лагере вы бы могли нам помочь. Мишу совсем стало худо, казалось, от страха начинается завороток кишок, он скривился от боли и покачнулся, чуть не упал. Майор это заметил. — Да вы садитесь, Мокрый, в ногах, как говорят у нас, русских, правды нет. Лагерь для вас мы еще не выбрали. Пока же поживете у нас, — майор хохотнул, весело глядя на Миша, — в «генеральском отеле». Но в другой камере. Задание прежнее: слушать, запоминать и ежедневно вот здесь при мне писать донесение о полученной за сутки информации. Разносолов не обещаю, иначе ваши соседи сразу поймут, что вы за фрукт, но, если, конечно, будете давать достойную информацию, дополнительное питание обеспечим. Кормить будут в этой камере. Все, Мокрый, идите, работайте. Обратный путь по длинным коридорам Бутырки уже не казался Мишу таким длинным и страшным. Глава 37 Майор госбезопасности Зотов ждал Савельева в одной из камер для допросов. Он немного нервничал, Савельев в аппарате Наркомата госбезопасности СССР слыл фигурой почти легендарной: участвовал в опознании трупа Гитлера, во время войны провел несколько успешных контрразведывательных операций против абвера и СД. Говорят, сам Абакумов ему благоволит. Говорят, даже нарком госбезопасности Меркулов, начальник майора Зотова, предлагал Савельеву сменить ведомство, сулил ему какую-то важную должность в Германии. «Надо быть с ним поаккуратнее, — думал Зотов, — мало ли чего в жизни случается, вдруг у него в подчинении окажусь». Майор протер влажной тряпкой стол, приготовил и выправил по линейке стопку писчей бумаги, поставил новую чернильницу, в ручке сменил перо, в графин налил свежей воды, помыл стаканы, оглядел строгим взглядом весь этот немудреный следственно-тюремный антураж. «Ну, вроде все нормально». В камеру вошел Савельев. Зотов несколько опешил и даже растерялся. Он, по рассказам, представлял смершевца иным: невысоким крепышом средних лет, в мешковатой армейской форме, заносчивым и необщительным. Перед ним же предстал молодой рослый красавец в идеально подогнанном мундире с двумя рядами орденских планок, нашивками за ранения и университетским ромбом. Вот этот самый ромб окончательно выбил из седла бедного майора. Сам-то он имел образование, мягко говоря, условное, семь классов школы и краткосрочные курсы НКВД, но успокаивал себя мыслью о том, что партия и руководство дали ему образование университетами жизни. А жизненно-университетское образование до войны проходило главным образом в оттачивании садистских допросов в застенках ГУЛАГа, тюрьмах НКГБ в Минске и Гомеле. После войны ему доверили работу с немецкими военнопленными, причем офицерами, что подняло Зотова в собственных глазах. Бутырка и Матросская Тишина стали местом его работы, а зачастую и суточного проживания. Правда, Зотов неплохо владел немецким, получив основательную языковую подготовку в школе НКВД. — Здравия желаю, товарищ подполковник! — гаркнул Зотов, сделав три строевых шага навстречу Савельеву и чуть было не вскинул в порыве чувств руку к козырьку для отдачи чести, но в последний момент вспомнил о непокрытой голове и о фуражке, лежащей на стуле. — Здравствуйте, майор, — Савельев улыбнулся и пожал протянутую руку, — что это вы так официально? — Виноват, товарищ подполковник, исправлюсь. — Зотов никак не мог выйти из ступора. — Осмелюсь спросить, дело-формуляр[43] Баура принести? — Нет, не стоит. У меня к нему только один вопрос. Но хочу предупредить, майор, вам при моем допросе придется покинуть камеру. Это связано с выявлением информации, которая несет сведения, составляющие государственную тайну. Вам все понятно? — Так точно, товарищ подполковник. — Предупредите сотрудников следственного изолятора: любая попытка подсматривать, подслушивать и осуществлять звукозапись моего допроса будет рассматриваться как измена Родине, а все записи будут изъяты. — Будет сделано, не беспокойтесь, все понимаю. — Зотов нервно вытер пот со лба не очень свежим платком. Подполковник ему нравился, но, даже улыбаясь, он вызывал страх в душе Зотова. — Давайте Баура. Майор Зотов распахнул дверь камеры и приказал конвойному ввести военнопленного Баура, а сам тихо, словно на цыпочках, выбрался в тюремный коридор. Савельев никогда не видел Баура стоящим. В мае в госпитале они с Леной допрашивали лежащего в постели раненого, истерзанного болью человека, живым местом у которого, как им казалось, были только глаза, излучавшие упрямство и непреодолимую силу воли. На костылях малорослый Баур казался еще ниже. Но выглядел он гораздо лучше, был побрит, причесан, одет в чистую форму немецких десантников. Баур сразу узнал молодого подполковника, с которого началось знакомство с советскими спецслужбами. Он улыбнулся, постарался встать по стойке смирно. — Здравствуйте, господин подполковник. Вы можете мне не поверить, но искренне рад вас видеть. — Здравствуйте, Баур, присаживайтесь. Баур уселся на краешек табурета и попросил разрешения дать ему еще один стул, примостить культю. Савельев открыл дверь и приказал конвойному принести табурет и два стакана крепкого чая. Когда все было исполнено, он начал допрос с формальных вопросов об имени, годе и месте рождения, родственниках, учебе, годах и местах службы, званиях и наградах, партийности. Но, к удивлению Баура, подполковник ни слова не спросил о фюрере, последних днях в фюрербункере, не задавал глупых вопросов о способах бегства фюрера из Берлина, о документах и ценностях, вывезенных в Альпы самолетами особой правительственной эскадрильи, не интересовался Генрихом Мюллером и Мартином Борманом. Савельев спросил: — Как себя чувствуете, Баур? С благодарностью улыбнувшись, тот ответил: