Как я уже говорил в самом начале своего повествования[36], в мае тридцать шестого я вторично женился. Да, именно на той самой Марии Пооль, с которой меня познакомил Гофман на отдыхе в Померании. Мария оказалась чудесной женщиной. Красивая, статная, ухоженная блондинка, с идеальной, бархатной кожей, излучавшая женственность. В постели она была неотразима. Сравнивать ее с Доррит бессмысленно. Они были противоположностями, разными планетами. Мария мало читала, имела смутные представления об искусстве и архитектуре, избегала разговоров на интеллектуальные темы и о политике. Зато она следила за всеми изменениями моды, выписывала уйму модных журналов, посещала все значимые мероприятия с участием немецких, французских и итальянских кутюрье в Мюнхене и Берлине. Она со вкусом одевалась, всегда идеально выглядела, чем восхищала своих подруг и моих друзей и сослуживцев. Я не жалел денег на ее гардероб, ведь я искренне любил ее. Удивительно, но при всем этом Мария оказалась прекрасной хозяйкой и матерью. Нет, она не стояла целыми днями у плиты. Мы наняли домработницу и повариху, за которыми строгий надзор осуществляла моя мама. Но по выходным и праздникам, когда мне удавалось сбежать из Берлина в Мюнхен, готовила Мария, а мама ей помогала. Эти две женщины быстро нашли общий язык (мама, по-моему, нашла бы общий язык с кем угодно, лишь бы ее сына любили), подружились и жили душа в душу. Мама сумела как-то оперативно сломить в Марии пристрастность к экономии и однообразию в еде, и вскоре молодая хозяйка готовила прекрасные блюда из свинины, телятины, оленины, отлично жарила гуся, утку, индейку, запекала в духовке дичь, варила превосходный гороховый суп с рулькой и ветчиной. Но главное, повторю, она оказалась неотразимой любовницей. Порой мне казалось, все свободное время, остававшееся у нас во время моих приездов домой и ее в Берлин, мы проводили в постели, изредка выбираясь подкрепиться. Я не уставал от ее ласк, и, как мне казалось, она платила мне тем же. Поначалу я переживал, как сложатся отношения Марии с моей двенадцатилетней дочерью Инге. И тут вновь надо отдать должное опыту моей мамы и деликатности Марии. Женщины сумели создать в доме атмосферу душевной теплоты и взаимного уважения. Мария относилась к Инге внимательно, но ненавязчиво, как к равной, чем и подкупила. Они часами могли рассматривать журналы мод, обсуждать новинки, выбирая модели для себя, вместе готовили, весело балагуря о пустяках, ходили по магазинам, катались на велосипедах и лодке, зимой занимались лыжами. Интересно, но моя любимая сестра Мария тоже достаточно быстро подружилась с моей новой супругой. Их объединила общая страсть к автомобилям. Сестра получила от супруга новый BMW. Я же, купивший год назад Ford, не мог себе позволить приобрести еще один автомобиль и был вынужден отдать свой, которым я и так редко пользовался, Марии, от чего она была в восторге. Две Марии, две белокурые красавицы, отныне вместе разъезжали по Мюнхену и окрестностям, приводя в трепет молодых людей. Единственной ограничительной мерой по отношению к Марии стал мой запрет на продолжение ее контактов с подругами из ателье Гофмана. Она, правда, не особенно и возражала, достаточно быстро усвоив свой новый статус супруги человека из высшего общества. Ее самолюбие ласкала близость к фюреру, семьям Геринга, Гесса, Геббельса, Гиммлера, Мильха. Она буквально таяла от приглашений из рейхсминистерства пропаганды на посещение кинофестивалей, просмотров новых кинолент, наших походов в оперные театры Вены, Мюнхена, Берлина, где она блистала во всей своей красе и неотразимости. Хотя Мария слабо разбиралась в классической музыке, она всегда украшала собой театральные и концертные залы, публика с восторгом следила за ней, перешептываясь и шушукаясь. Мария никогда не упрекала меня ни в чем, в том числе и за длительное служебное отсутствие в Берлине или в полетах с фюрером. Она была удивительно терпеливой, выдержанной, понимающей причины расставаний и одновременно страстной и необузданной в своих чувствах при наших встречах. Тридцать шестой год выдался крайне напряженным. Кроме основной работы по руководству эскадрильей, пополнению ее новыми машинами, полетов с фюрером и другими высшими лицами рейха, Геринг и Гиммлер зачастую включали меня в какие-то комиссии, советы, экспертные группы, что отнимало много времени. Ну и, конечно, шла подготовка к очередному съезду НСДАП, а самое главное — к Олимпиаде. Складывалось впечатление, что пилоты моей эскадрильи вместе с машинами ночевали в воздухе. Только к Рождеству напряжение спало. Фюрер устроил в рейхсканцелярии рождественский благотворительный прием для артистов и режиссеров ведущих театров и кино. Были Лени Рифеншталь, Марика Рекк, Эллен Видман, Виктор Штааль, Лили Дагофер, Эльза Эстер и многие другие мастера. Были и мы с Марией. И вот тут я впервые столкнулся с таким незнакомым мне явлением, как ревность супруги. Мария не удивилась изобилию бриллиантов и золотых украшений звезд кино и театра, ее не смутили их красота и дорогие наряды. Она, облаченная в шикарное вечернее платье от какого-то модного итальянского кутюрье, держала себя словно баварская королева, и многие полагали, что видят новую восходящую звезду германского кино. К нам подошла с бокалом шампанского восхитительная Лени Рифеншталь. Бросив взгляд на Марию так, будто и не видит ее вообще, она обняла меня за плечи и весело заговорила своим звонким с хрипотцой голосом, в котором всегда звучала ирония: — Ганс, я очень благодарна тебе за прекрасный полет. Ты не представляешь, какие кадры мы отсняли! Такого Берлина еще никто не видел! Фюрер был в восторге. Она бесцеремонно поцеловала меня в щеку и, озорно подмигнув Марии, отошла. Я хотел рассказать супруге, как по указанию рейхсминистра Геббельса взял на борт съемочную группу Лени для съемок документального фильма о Берлине к открытию Олимпиады и мы провели в воздухе почти целый день, дважды делая посадку на заправку в Темпельхофе. В тот момент, когда я стал поворачиваться к Марии, раздался звон разбитого бокала. Мария, разгневанная «наглым и развязным», по ее мнению, поведением «этой берлинской шлюхи», грохнула бокал с шампанским об пол. Но грохнула так безобидно, что все посчитали это обычной неловкостью и заулыбались, показывая, что все ерунда, не надо волноваться по пустякам. Только для Марии это был не пустяк. Вернувшись в отель, она впервые, но, как оказалось, и в последний раз устроила сцену ревности с обычным в таких случаях битьем посуды и бросанием в меня различной тяжести предметов. Слава богу, все обошлось. Но причину своей ненависти к Рифеншталь она мне так никогда и не раскрыла. Глава 33 Госпиталь с раннего утра превратился в кишащий муравейник. Медперсонал, солдаты охраны, ходячие больные таскали на улицу кровати, матрасы, тюки с бельем, посуду, какие-то коробки и ящики, грузили на грузовики, увозившие все это добро, а заодно и дрова, на железнодорожную станцию, где уже стояли поданные составы для эвакуации лагеря и лагерного госпиталя. После перевязки Миш принес две полбуханки черного хлеба, две луковицы, два куска сахара и две кружки чая. Такого завтрака Баур давно не видел. Поели кое-как, сидя на подоконнике. Пришел лейтенант в форме НКВД с двумя конвоирами и приказал Бауру и Мишу выходить на погрузку. В кузов грузовика Бауру помогли забраться ходячие раненые из военнопленных, уступили место на скамье поблизости от кабины, где меньше трясло. Пока ехали до железнодорожной станции по разбитой войной дороге, трясло все равно так, что Бауру казалось, вот-вот еще секунда, и он потеряет сознание от боли. Благо до станции путь был короткий. Вдоль состава стояло густое оцепление конвойных войск НКВД с собаками; их лай, грубые команды офицеров, топот и шарканье тысяч сапог военнопленных, паровозные гудки, густое шипение стравливаемого из котлов пара — вся эта какофония угнетающе действовала на психику и так запуганных пленением немцев, порождала в них еще больший страх пред вратами неизвестности, куда их вскоре потянут мощные локомотивы. Почти пятимесячный плен с ежедневными изнурительными работами по разборке развалин Познани и ремонту дорог, скудное питание делали свое дело, военнопленные еле таскали ноги. Их загоняли по деревянным сходням в четырехосные теплушки с одной печкой-буржуйкой в каждой, рядом с которой лежала вязанка дров. Ночи стояли уже прохладные, а не у каждого военнопленного имелись шинель, какой-либо бушлат либо форменная куртка. Военнопленных-офицеров размещали в видавших виды пассажирских вагонах, конвой располагался в тамбурах и в купе проводников, которых в составах подобного рода иметь не полагалось. Два таких же вагона отвели госпиталю. Баур устроился на нижней полке в середине вагона, Миш разместился над ним. Капитан, старший конвойной команды, с лейтенантом-переводчиком обходили вагон, делая перекличку раненых. Баур спросил: — Господин капитан, если не секрет, куда нас везут? Наступила гробовая тишина. Лежавший на противоположной койке раненый с забинтованными ногами с испугу отвернул лицо к стенке. Капитан в упор глядел на Баура глазами удава, готового тотчас же разорвать этого дохлого немецкого кролика. Сдерживая гнев, он молча продолжил путь вдоль вагона. Лейтенант тихо ответил: — Заключенным не положено задавать вопросы. Помалкивайте, генерал, если не желаете навлечь на себя наказание. Когда офицеры скрылись из вида, Баур громко, чтобы слышали пленные, проговорил: — Странные эти русские. Что в моем вопросе было криминального? Или они желают отвезти нас в Сибирь и там втихаря похоронить в тайге? Им это не удастся. Сосед повернулся к Бауру и представился: — Разрешите доложить, господин генерал, бывший майор, бывший командир противотанкового артиллерийского дивизиона Ютц. Осмелюсь сказать, зря вы так. Русские конвойные очень злые люди и очень злопамятные. — Позволю не согласиться с вами. Во-первых, бывших майоров вермахта не существует. Вы давали присягу Родине, вас никто не лишал чина. Плен — не причина терять честь и достоинство немецкого офицера. Помните об этом, майор. Во-вторых, все конвойные, в том числе и немецкие, добротой не отличаются. Однако, насколько я уже успел понять, русские — просто сволочи. И вот такое их моральное состояние является формой самозащиты от нас, немецких пленных. Они ведь, майор, боятся нас, неужели вы этого не понимаете? Любой бездомный шелудивый пес всегда боится породистой немецкой овчарки. К ним стали подходить ходячие раненые. Некоторые с изумлением слушали речь Баура. Они за время пленения отвыкли чувствовать себя свободными людьми, смирились с участью подневольных рабов, страшащихся гнева русских военных. Баур видел в их глазах борение страха и ненависть к русским, ужас неизвестности и всколыхнувшуюся словами генерала надежду на лучшее. — Да, господа, мы проиграли эту войну. — Баур обращался уже ко всем подошедшим. — Но надо помнить: история Германии есть история непрерывных войн с врагами нации, с врагами германского духа. Мы проиграли не потому, что мы слабые. Разве вы, фронтовые офицеры, не видели, насколько мы в техническом отношении, в организации и дисциплине, интеллектуально выше наших врагов? Раненые все подходили и подходили, рассаживались по ближайшим койкам, с жадностью слушали дерзкие слова генерала, хоть чем-то и похожие на так набившие оскомину геббельсовские пропагандистские клише, но все же близкие им, почти родные. Баур, почувствовав изменение в настроении военнопленных, поймав нужную энергетическую волну, продолжал: — Мы проиграли потому, что фюрер оказался в сорок третьем году плотно окруженным бездарями, интриганами, негодяями, глядевшими на войну как на средство своего собственного обогащения. Они лгали ему, скрывая недостатки нашего тыла, информацию о дефиците горючего, сырья и материалов. Именно они стали идейными вдохновителями прошлогоднего летнего заговора против фюрера[37], подставив под удар честных и преданных генералов и офицеров. Именно они затеяли предательские переговоры о капитуляции с американцами и англичанами, а возможно, и с русскими. Именно они сдерживали завершение работ над оружием возмездия, над ядерным оружием, которое у нас к концу прошлого года почти уже было в кармане. Нет, господа, — Баур встал с койки, оперся на костыли и стал казаться выше своего роста, — германский народ не капитулировал. Мы, лучшие в мире трудяги, быстро восстановим страну, и вскоре мир ужаснется силе и мощи Германии. А вас, господа, встретят на родине героями! Баур понял изменение в настроении военнопленных и решил, где бы он ни был, поддерживать моральный дух немецких солдат и офицеров. Он перестал бояться русских, полагая, что он им нужен больше, чем они ему. Молва о патриотической речи Баура быстро разнеслась по составу. Пленные на свой лад пересказывали его слова, делая упор на то, что генералу многое известно об их будущем. Всем хотелось верить в лучшее. Состав медленно продвигался по изрытой войной Польше. Миш, взяв два котелка, отправился на разведку возможностей добыть продовольствие. По представлениям Баура, Миш долго отсутствовал, очень долго. Наконец, когда совсем стемнело и голодные раненые стали засыпать, Миш явился с полными котелками горячей гороховой каши и буханкой свежеиспеченного черного хлеба. — Вот, господин генерал, — Миш от греха подальше перестал называть Баура группенфюрером, — разжился на кухне в соседнем вагоне, ужинайте, пожалуйста. От запаха пищи проснулся сосед-майор. Угостили и его. — Вы, Миш, прямо джинн какой-то. — Баур решил сегодня не подначивать ординарца: все же как-никак тот раздобыл пищу. Миш скромно улыбнулся, собирая крошки хлеба с грязных штанов и ссыпая их в рот, словно голодал неделю. Не голодал он даже те два часа, которые отсутствовал. Документы на агента Мокрого в Познани передали сопровождавшему эшелон старшему лейтенанту НКВД из оперативного отдела лагеря. Тот во время погрузки велел Мишу явиться вечером. Отчет пришлось писать прямо в купе оперативника. Пока переводчик переводил писанину на русский язык, Мокрого покормили пшенной кашей с салом и выдали ужин на две персоны. Прочитав отчет, старший лейтенант с явным удовлетворением отметил: — Похвально, Миш, похвально. Мы вот только в переводе сделали небольшое дополнение для ясности. Ну, мол, Баур вел антисоветскую пропаганду среди военнопленных и восхвалял Гитлера и нацистский режим. Не станете возражать? Отлично, я так и думал. Тогда подписывайте оба экземпляра, и немецкий, и русский. С вами приятно работать, агент Мокрый. Жду новых сообщений. Да, совсем забыл, передайте это вашему Бауру. — Старший лейтенант сунул Мишу сверток с выстиранной и заштопанной камуфляжной десантной формой, в которой Баура пленили в Берлине. Баур обрадовался теплому и добротному камуфляжу. При помощи Миша он стащил с себя госпитальные обноски и переоделся в чистое. В эту ночь он впервые спал глубоким и спокойным сном. Ему ничего не снилось. Проснулся он от толчков чьих-то грубых рук. В полумраке осеннего рассвета он увидел склонившегося над ним капитана НКВД, старшего конвойной команды. Перекошенное злобой лицо ничего хорошего не предвещало. Капитан пролаял, переводчик перевел: — Если ты, шкура фашистская, еще раз попытаешься устроить антисоветский митинг, я тебя, падлу нацистскую, пристрелю лично, с чистой совестью и радостной душой. А пока ты у меня сутки поголодаешь и подумаешь, как дальше будешь служить советской власти. Капитан соврал, уже третьи сутки разносчики обходили Баура стороной. Однако военнопленные в складчину кормили «лучшего пилота Германии», а он им за это рассказывал истории из своей боевой жизни и службы личным пилотом фюрера. Миш тем временем разузнал конечную цель их путешествия: подмосковный Можайск, большой лагерь, в котором их распределят по другим лагерям в необъятной России. Но, по словам Миша, Баура отправят в какой-то лагерь для генералов. — Вы, дорогой Миш, прямо-таки кладезь информации, — вновь иронизировал Баур, — бьюсь об заклад, майор, Миш не врет. Уверен, едем в Можайск. На седьмые сутки ночью эшелон прибыл на станцию Можайск. Пленных, ежившихся от сырости и ночной осенней прохлады, строили в колонны и под конвоем автоматчиков с собаками уводили в темноту ночи по разбитой и мокрой от дождя дороге. Баура с Мишем и еще несколькими ранеными генералами погрузили в автозак. Их разместили за пределами лагеря в небольшом одноэтажном доме. После душа с теплой водой, врачебного осмотра и перевязки им сообщили, что утром все будут отправлены в генеральский лагерь неподалеку от Москвы. Душ, чистое постельное белье, горячий крепкий чай с белым хлебом и маслом — что еще можно желать военнопленному? Баур уснул богатырским сном с мыслями о преимуществах генеральского лагеря. После завтрака и переклички Баура и Миша в сопровождении двух офицеров НКВД с автоматами посадили в трофейный «опель-олимпия» и повезли на восток, в сторону Москвы. Глава 34 Савельев нашел кабинет № 111, постоял возле него несколько секунд, приводя в порядок растрепанные неожиданной информацией мысли, постучал и открыл дверь. В маленьком узком помещении без окон за столом сидел склонившийся над бумагами генерал Барышников. Савельев кашлянул для порядка и доложил: — Товарищ генерал-майор, подполковник Савельев прибыл по вашему указанию! Барышников повернулся, снял очки и оглядел Савельева сверху вниз. — Здравствуйте, Александр Васильевич. Проходите, присаживайтесь. Хочу предварить справедливый вопрос о находках в Дессау. Ночью мне звонил майор Снигирев, крайне огорченный невозможностью доложить вам лично о случившемся, так как вы уже были в полете. Он пытался выйти по рации на экипаж Ju-52, но рация самолета оказалась неисправной, ее только в Москве починили. Не расстраивайтесь, все в порядке. Ваши подчиненные сработали отлично: с помощью немцев нашли подземный завод, откачали часть воды, и нá тебе, такая удача! Несколько десятков готовых двигателей Jumo-004! Молодцы! На Снигирева не обижайтесь, он сделал все правильно. Видите, и информация вовремя подоспела, Шахурин очень доволен. Барышников поискал на столе нужную папку и достал из нее документ. — Вам нет необходимости сегодня приходить ко мне в главк, поговорим здесь. Тем более хорошо понимаю, как вас ждет молодая супруга. Теперь о главном. Во-первых, задачи опергруппы, как вы уже поняли, меняются. Необходимо сосредоточиться на поисковой работе. Искать нужно двигатель Jumo-0012, самый передовой реактивный двигатель. По данным разведки, его выпустили всего в нескольких экземплярах на опытном моторном заводе Юнкерса в Дессау, но успели вывезти и спрятать. Думается, прятали недалеко, скорее всего в Саксонии. — Генерал стрельнул в Савельева колючим взглядом. — Двигатель должен быть найден. Во-вторых, американцы и англичане также резко активизировали свои действия в поиске этого двигателя. Ваши подозрения, связанные с появлением в районе Дессау — Рослау некой польской передвижной группы, вполне оправданны. Возможно, по заданию английской разведки работает диверсионно-разведывательная группа бывшей Армии крайовой[38]. Оперативность, с которой, по вашей информации, она появляется и исчезает, вероятно, объясняется знанием руководителями этой группы карты заброшенных серебряных и соляных шахт, в Саксонии их множество. Вот вам одна из таких карт, выпущенная Германским институтом геологии в 1929 году, с переводом пояснений и комментариями. Барышников передал Савельеву большую папку из твердого черного коленкора и тоненькую с документами. — Продолжайте активную разыскную работу по этим полякам. Если потребуется, подключайте войсковые подразделения, расквартированные в вашем районе. В-третьих, думаю, вам следует встретиться с вашим старым другом Гансом Бауром. Сейчас он, кстати, в Бутырке. Завтра и отправляйтесь к нему. Вполне вероятно, он владеет информацией о новом двигателе. Баур сотрудничал с заводами Юнкерса, получал оттуда технику для своей эскадрильи, наверняка знает многих конструкторов и инженеров. Кроме того, Баур долгие годы дружил с генерал-фельдмаршалом Мильхом, реальным создателем германских ВВС, правой рукой Геринга. Возможно, какая-то информация осталась по этой линии. В-четвертых, в связи с решением правительства о создании авиапредприятий на территории советской зоны оккупации вам следует прекратить транспортировку в СССР всего найденного. Создавайте склады, сортируйте, до прибытия частей НКВД охраняйте. В-пятых, усильте контрразведывательное обеспечение работ. Формируйте агентурную сеть из немцев, не допускайте утечки информации о воссоздаваемых предприятиях, пресекайте внеслужебные контакты с местным населением, особенно амурного характера, строго наказывайте за пьянство. И последнее. — Барышников вынул из папки еще один документ, повертел его в руках, видимо, соображая, сразу показать его Савельеву или подождать. — Майор Бурляев направил в главк рапорт о том, что подполковник Савельев потворствует врагам народа из спецов, не пресекает их антисоветские высказывания о превосходстве люфтваффе над советскими ВВС, запрещает производить аресты немцев, препятствующих деятельности опергруппы, ведет подозрительные переговоры с немецкими профессорами и инженерами. Рапорт попал на стол руководства. — Барышников бросил испытывающий взгляд на Савельева. Ни одна черточка не дрогнула на лице подполковника. Он спросил ровным голосом: — Если не секрет, какова резолюция на рапорте? Барышников рассмеялся и протянул Савельеву копию рапорта Бурляева. В левом углу ровным почерком генерал-полковник Абакумов начертал: «Майор Бурляев дурак. Немедленно отправить его на Дальний Восток в действующую армию». — Вам повезло, Савельев, начальник главка ценит вас за проделанную работу в Берлине. Но прошу не обольщаться, Бурляев остается в системе, кто-то, видимо, его поддерживает, направив в Германию. Будьте поосторожнее с окружающими вас людьми, всегда найдутся провокаторы.