Немец с достоинством склонил голову, выразив признательность. Савельев продолжил: — Если не возражаете, мы предлагаем вам сотрудничество, но наши законы требуют получить от вас письменное согласие, которое возлагает на вас и ряд обязательств, в том числе по охране государственной тайны. Все вопросы вашего финансового, продуктового и вещевого довольствия будут определены и урегулированы сегодня же. — Господин подполковник. — Улыбка исчезла с лица Бааде, он заговорил серьезно и осознанно. — Я также удовлетворен взаимопониманием и согласен к сотрудничеству ради возможности продолжить работу в авиации. Не скрою, сегодня, в условиях разрухи, безработицы и угрозы голода, для меня и моей семьи очень важен фактор материальной мотивации труда. Если потребуется, я буду готов работать и за продовольственный паек. Тем более что сейчас купишь на эрзац-марки? Я готов приступить к работе хоть завтра. Снигирев положил перед Бааде бланк подписки о сотрудничестве с военной контрразведкой «Смерш» на немецком и русском языках. Немец бегло пробежался глазами по документу и размашисто подписал оба экземпляра. Савельев сказал: — Завтра и приступайте. В восемь утра за вами заедет машина. Вашим куратором будет Кудрявцев Андрей Емельянович, доктор[30], ведущий инженер ЦАГИ, специалист в аэродинамике. Савельеву показалось, что по лицу Бааде пробежала тень удивления. — Вы знакомы с Кудрявцевым? — Нет, господин подполковник. Но я знаком с его научными трудами, опубликованными до войны. Я весьма польщен таким куратором. Работать с людьми из ЦАГИ — дело ответственное. Снигирев вручил немцу список конструкторов, подготовленный Бурхольдом, подождал, пока тот прочтет, затем спросил: — Вы всех знаете? — Всех, господин майор. Это весьма достойные люди. — Будут с нами работать? — Будут. Я переговорю с каждым. Уверен, все дадут свое согласие. Бурхольда, если не возражаете, я тоже беру к себе. Да, совсем забыл. Здесь, в Рослау, обитает некто Зигфрид Гюнтер, весьма уважаемый человек и талантливый конструктор. Это он вместе с братом Вальтером сконструировали небезызвестный вам, как я полагаю, пикирующий бомбардировщик Ju-87. Самолетик, я вам скажу, так себе, даже не очень, тихоходный, шасси не убираются. Но гадостей он наделал вам, русским, много. — Бааде хохотнул, встал и прошелся по кабинету. — Так вот, американцы отказались сотрудничать с Гюнтером, а зря. Человек он весьма неплохой. Если не будете возражать, я готов найти его и переговорить. Савельев согласно кивнул, затем вызвал по телефону зампотылу майора Кубацкого. Через минуту тот был в кабинете с блокнотом и карандашом в руках. Савельев приказал: — Михаил Иванович, готовьте проект приказа о зачислении господ Бааде и Бурхольда консультантами в инженерно-техническую группу. Размер оклада, положенные надбавки, вид продовольственного и вещевого довольствия согласуете со мной отдельно. Да, и закрепите за ними легковую машину с водителем. Забирайте их сейчас к себе и скажите майору Бурляеву, чтобы тот с переводчиком помогли немцам заполнить анкеты и написать заявления. Кубацкий переступил с ноги на ногу, но с места не сдвинулся. Савельев поднял на него глаза. Зампотылу неуверенно спросил: — Товарищ подполковник, может, сами Бурляеву позвоните? — Ладно, Михаил Иванович, иди, — недовольно пробурчал Савельев, — я сам поручу Бурляеву. После ухода Кубацкого и Бааде Снигирев заметил начальнику: — Ты бы, Александр Васильевич, серьезно поговорил с Бурляевым. Хамит он людям, пугает их. Раньше только технарей гнобил, теперь и оперсостав, и военных. — Собери факты, опроси людей и представь мне без подписи. Да, установи наружку за Бааде, Бурхольдом и всеми ведущими специалистами, которые дадут согласие на сотрудничество с нами. Нужно проверить, не ведут ли они двойную игру. * * * Летчики доставили спецпочту. В пакете из Центра Савельев обнаружил несколько секретных документов. Первым была копия письма наркома авиационной промышленности СССР А.И. Шахурина в ЦК ВКП(б) от 24 июня 1945 года Нарком писал: «С нашей точки зрения, было бы целесообразно иметь на территории оккупированной нами зоны Германии специального типа организации с особым режимом (под наблюдением НКВД), где немецкие ученые могли бы вести научно-исследовательскую работу по нашим заданиям». Далее Шахурин предлагал прекратить демонтаж крупных немецких предприятий, занимавшихся в годы войны выпуском самолетов и двигателей. В списке значились опытный завод фирмы «Юнкерс» в Дессау, опытный завод фирмы «Зибель» в Галле, центры по производству авиадвигателей фирмы «БМВ» в Штасфурте и Унзебурге, опытный завод «Хейнкель» в Ростоке, авиационный институт DVL, всегерманский институт испытания материалов, завод «Лангбейн — Пофангаузер», завод «Зюд И.Г. Фарбениндустри» в Лейпциге. Заводы в Дессау и Лейпциге были объектами ответственности опергруппы Савельева. Сталин, видимо, быстро согласился с наркомом авиапрома, так как уже 30 июня состоялось совместное постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР, которое обязывало гражданские и военные власти в срок до 1 января 1946 года на базе указанных выше бывших немецких авиапредприятий создать научно-производственные организации системы Наркомата авиационной промышленности СССР, сконцентрировав в них все конструкторские и инженерные силы из немцев, добровольно согласившихся сотрудничать с органами советской власти либо выявленных в лагерях военнопленных и интернированных. Постановлением запрещалась эвакуация в СССР материалов, станков и оборудования этих заводов, а также изделий любой степени готовности. Прочитав документ, Савельев недоумевал: «Как же так? Ведь это же грубейшее нарушение договоренностей с союзниками. Если они узнают, а они рано или поздно узнают, скандал разгорится нешуточный!» Он хорошо помнил, что в конце мая на заседании Союзного контрольного совета в Берлине по предложению американской стороны четырьмя командующими союзных войск в Германии был принят и подписан закон № 25 для оккупированной территории Германии «О контроле над научными исследованиями», согласно которому все военные исследовательские организации должны быть распущены, а постройки военного характера уничтожены или вывезены. В конверте оказалось сопроводительное письмо, которым Савельеву вменялось в обязанность неукоснительно исполнять постановление ЦК и советского правительства. Савельев немедленно запросил шифровкой Центр: так выполнять или не выполнять? Вскоре пришел ответ, подписанный генералом Барышниковым: «Выполнять! И не умничать!» «Конечно, с одной стороны, — думал Савельев, — работа теперь несколько упрощается. С опергруппы снимается забота о транспортировке в Союз обнаруженных машин, оборудования и материалов. На Наркомат авиационной промышленности возлагаются задачи производственного характера и материально-технического обеспечения авиапредприятий, которые должны быть организованы в Германии. Да и охрану, скорее всего, передадут НКВД. Но, с другой стороны, появится, как пить дать, куча начальников из Наркомавиапрома, НКВД и на кухне, как водится в коммунальной квартире, начнется толкотня и неразбериха». Раздумья Савельева прервал шифровальщик: — Товарищ подполковник, — он протянул расшифрованный текст, — только что из Центра. Савельева вызывали на совещание в главк. На следующий день перед отлетом он поручил Снигиреву провести совещание с инженерно-техническими работниками и познакомить наших спецов с немцами. Еще раз уточнить главную задачу: поиск авиационных реактивных двигателей и реактивного бомбардировщика. Зебурха из Москвы так и не дождались. Запрашивать Центр было нельзя, намылят шею. В кабинет вновь заглянул зампотылу Кубацкий. — Тебе чего, Михаил Иванович? — спросил Савельев, укладывая в портфель документы для центра. — Товарищ подполковник, пошли ко мне на минутку, вам ведь с собой что-то нужно прихватить из трофейного, гостинцы родным, так сказать. — Нет, не буду я ничего брать. Не могу, Михаил Иванович, стыдно. Понимаешь, каким-то мародерством несет от всего этого. — Я тебя, командир, понимаю. Очень хорошо понимаю. Но имей в виду, есть приказ наркома[31], и его нужно исполнять. Раз не возьмешь, другой, а в третий в Центр пойдет письмо от какого-нибудь Бурляева. Так, мол, и так, подполковник Савельев, злостно нарушая приказ товарища Сталина, добиваясь среди подчиненных дешевого авторитета, наносит вред… и т. п. и т. д. Последствия, надеюсь, вам, подполковнику военной контрразведки, известны? — Известны, — с грустью выдавил Савельев. — Ладно, пошли. Кубацкий, зная характер командира, заранее упаковал на складе в два ящика трофейные «гостинцы». В одном, продуктовом, он плотно сложил пачки риса, сахара, зерен жареного кофе, чая, специй, коробки с плитками шоколада, целлофановые пакеты с палками сырокопченой колбасы, копченые окорока, банки консервированного свиного языка, сердца, паштетов из гусиной печени и мяса птицы. В другом, вещевом, — несколько отрезов материи, две женских шубы, коробки с обувью, десятки пакетов с чулками, шелковыми платками и кожаными перчатками, махровые халаты и полотенца, несколько коробок с женскими и мужскими часами, упаковки мыла, шампуня, духов и туалетной воды, различных косметических кремов, мужские несессеры и женские косметички с различными инструментами и еще много чего. В каждом из ящиков лежала опись содержимого, заверенная подписью Кубацкого. Савельев не стал ничего смотреть, только поморщился и передал зампотылу московский адрес Лены и тещи. — Ты, Александр Васильевич, ни о чем не беспокойся. Ящики из самолета летуны выгрузят и на машине доставят точно по адресу. Я ведь и свои «гостинцы» отправляю, и Снигирева, и других наших офицеров. — Майор потупил глаза. — Жизнь есть жизнь, командир, и никуда от нее не деться. Мы не грабим, а возвращаем награбленное фрицами у нас. Главное, не переборщить в этом. Глава 26 Прошло несколько дней после допроса. Баур переживал о возможных последствиях своего упорства перед майором НКВД, каждый день ожидал санкций, ограничений в питании и медицинском обслуживании, даже побоев. Но все шло по-прежнему. Утром приходил Миш с тазом и кувшином с водой, умывал Баура, уносил утку, прибирал в палате, шел за завтраком, вместе ели. Потом — врачебный осмотр, перевязка, свежие сплетни и слухи от Миша. Денщик, слегка поднаторевший в русском, умудрялся доставать советские газеты и пересказывал их содержание. Так Баур узнал о вступлении американских и английских войск в Берлин в соответствии с соглашением о разделе Большого Берлина на зоны союзной оккупации, о Потсдамской конференции глав СССР, США и Великобритании, об официальном присоединении СССР к резолюции Потсдамской конференции по Японии, объявлении войны Японии и начале военных действий, о Курильской военной операции советских войск и Тихоокеанского флота, о высадке американских войск на Японских островах, о формировании в Польше Правительства национального единства и его признании властями СССР, США и Великобритании, об отходе к Польше немецких земель к востоку от Одера и Нейсе и о договоре между СССР и Польшей о признании новой советско-польской границы, о восстановлении дипломатических отношений СССР с Румынией и Финляндией, о том, что во Франции генерал Петен приговорен к смертной казни за сотрудничество с немцами, о военных трибуналах над фашистскими преступниками на Украине, в Белоруссии, Псковской, Смоленской, Новгородской и других областях СССР, о смертных приговорах карателям, гауляйтерам, высшим офицерам СС и СД. О Германии информации было мало. Но и из той скудной, что просачивалась на страницы советской прессы, было ясно, что на территории Восточной Германии, оккупированной советскими войсками, идет восстановление городов и сел, дорог и мостов, промышленных предприятий и коммуникаций, школ и медицинских учреждений. Баур был удивлен отсутствию голода среди населения, эпидемий, разгула уголовщины. Русские действовали неспешно, но организовано, последовательно, методично и, видимо, в целом гуманно. От всей этой информации кружилась голова, было тошно и противно. Баур понимал, что абсолютно ничего не понимал в происходящем. Он привык четверть века жить в простой системе координат: хорошая техника — плохая, опасно — безопасно, выгодно — невыгодно, свой — чужой, друг — враг, белое — черное. Никаких оттенков, полутонов, нюансов, усредненных позиций и тонких материй, только да или нет. Так было просто жить, служить, любить и ненавидеть. Большинство немцев существовали в этой системе координат двенадцать лет, с тридцать третьего по сорок пятый год. И ничего, завоевали Европу, пол-России, да и приличный потенциал сохранили. Попав в плен, Баур странным образом надеялся на быстрый исход союзников из союзного лона, на начало их ссор и разногласий, быстро трансформирующихся в вооруженный конфликт между ними, на скорое восстановление Германии при поддержке США и Англии и присоединение к ним в новой войне против СССР. Постепенно иллюзии рассеивались, и он терялся в собственных прогнозах будущего страны, своего будущего. Временами он был просто в отчаянии, не понимая, что делать, как себя вести, на что надеяться и чего ожидать от судьбы. Оторванный от семьи, лишенный права переписки, возможности общения с коллегами по несчастью в госпитале, читать прессу, он впадал в ярость, не ел, не общался с Мишем, с медперсоналом, часами лежал на боку, упершись взглядом в плохо окрашенную зеленой масляной краской стену палаты. В такие минуты обострялась боль, но именно она была его союзником, отвлекая от самых мрачных мыслей и желаний, а такие все чаще навещали его, и он умудрился даже спрятать в складки старого матраса половинку лезвия безопасной бритвы и ржавый гвоздь, валявшийся под кроватью на расстоянии протянутой руки. Но НКВД, регулярно получавший донесения агента Мокрого, в том числе и о душевном состоянии Баура, не дремал. Однажды ночью в госпитале провели крупный шмон, то есть обыск всех больных-заключенных и у Баура без особого труда нашли запрещенные колюще-режущие предметы. Майор Тюшкин с видом строгого учителя внушал Бауру, словно нашкодившему балбесу: — Нехорошо, генерал, нарушать законы. Советская власть вас лечит, кормит, заботится о вас. А вы что? Похулиганить решили? Нехорошо. Должен предупредить, в случае повторения будут приняты строгие меры. Баур был убежден: сдал его Миш. Зародившееся к денщику недоверие постепенно перерастало в тщательно скрываемую неприязнь, и Миш ощущал изменившееся к нему отношение. Баур регулярно его подначивал, придирался. Вот и сейчас Баур не стерпел вида денщика с его прилизанными волосами, откормленной рожей и вечным запахом лука: — Миш, а ведь это вы указали конвойным, где я прятал лезвие и гвоздь. Они даже искать не стали, просто сунули руки в заранее известные места. — И не стыдно вам, господин группенфюрер, поклеп на меня возводить?! — загундел Миш притворно-обидчивым тоном. — Стараешься для вас, стараешься, а доброго слова не услышишь. Как вы только могли подумать так обо мне? — Ладно врать, Миш. Кроме вас, некому было. Ведь вы один здесь денщик. Я понимаю, всем хочется побыстрее от плена улизнуть, но своих предавать — последнее дело. Разобиженный Миш собрал кипу принесенных советских газет, которые был намерен читать Бауру и, демонстративно уходя, бросил в сердцах: — Зря вы так обо мне, господин группенфюрер. Только он ушел, дверь по-хозяйски, рывком, отворили и в палате вновь оказался улыбающийся майор НКВД Тюшкин, а с ним некий господин в немецкой генеральской форме, но без погон. — Вот, генерал, принимайте вашего земляка. Любите и жалуйте, генерал-лейтенант Мюллер собственной персоной. Баур не сразу признал в этом человеке Винценца Мюллера[32], ставшего, как и фельдмаршал Паулюс, символом предательства. Мюллер командовал 4-й немецкой армией, в сорок четвертом полностью разгромленной под Минском. Сам Мюллер попал в плен. Примерно одного с Бауром возраста, Мюллер сделал неплохую карьеру. По слухам, в годы Веймарской республики он, проходя службу в пограничной страже, занимался разведкой в приграничных с Германией районах Франции и Польши, служил в штабах, разрабатывал мобилизационные и оперативные документы, отличился в Польскую и Французскую кампании 1939–1940 годов, грамотно руководил войсками на Восточном фронте. Фюрер уважал этого скромного служаку и постепенно продвигал его вперед, но, узнав о его добровольном пленении, приказал Кальтенбруннеру любыми способами вызволить того из советского плена, доставить живым в Берлин и публично повесить перед Бранденбургскими воротами в назидание другим командующим армиями вермахта. Мюллер присел на пустую койку. От него исходил запах дешевого, возможно советского, одеколона. Долгим холодным взглядом он изучал Баура. — Здравствуй, Ганс. Как ты себя чувствуешь? Нужна ли какая помощь? Баур не понимал, что произошло у него где-то там, под ложечкой. Что-то стало щекотать и чесаться, и ему вдруг захотелось рассмеяться, ну просто заржать, словно изголодавшему мерину. Он обеими ладонями обхватил лицо и еле себя сдержал.