Да, я был в курсе. Две недели назад мы встретились с Эрнстом в Берлине, он был в состоянии крайнего возбуждения и затащил меня в самый заштатный ресторанчик, как он выразился, «подальше от глаз и ушей Гиммлера». Об этой встрече и проблемах, обрушившихся на Ганфштенгля, я расскажу отдельно. Зепп Дитрих увлеченно продолжал: — Не завидую я Путци. Он, похоже, крепко насолил Розенбергу, Отто Дитриху и Геббельсу, слив иностранным журналистам свои версии «ночи длинных ножей»[28] и гибели австрийского канцлера Дольфуса[29]. Думаю, не понравились фюреру с Герингом и его встречи со старыми партийными товарищами Дрекслером и Эссером. Знаешь, Ганс, как я тебя уважаю? Богом молю, никому ни слова о том, что сейчас скажу. — Он быстро оглянулся по сторонам. — Гиммлер приказал установить за Ганфштенглем наружку. Сам понимаешь, без указания, — Зепп ткнул указательным пальцем в потолок, — следить за начальником отдела иностранной прессы рейхсминистерства пропаганды не позволено никому, даже рейхсфюреру СС. Ладно, не буду тебя грузить негативом. Давай отдыхай, вечером встретимся. — Дитрих похлопал меня по плечу и удалился. Мы с Инге перекусили в кафе курорта отличными сосисками с картофелем и отправились на пляж. Хотя погода стояла чудесная и июльское солнце работало исправно, накалив чистый песок до состояния, когда в нем вполне можно было варить турецкий кофе, балтийская вода бодрила своей стабильной температурой в 18 градусов по Цельсию. Но нам было все равно. Мы долго бегали по мелководью, стремясь согреться, дурачились, плавали, ныряли и, упав в изнеможении на лежаки, загорали и болтали. На пляже мы встретили Ильзу Гесс, которая не скрывала радости наконец-то увидеть Инге веселой и жизнерадостной. Ильза, стройная, загорелая блондинка, упросила меня отпустить дочь пожить пару дней у нее на вилле. У Гессов пока не было детей, а Рудольф из-за загруженности работой по подготовке VII съезда НСДАП, который должен был состояться в Нюрнберге в сентябре, никак не мог вырваться на отдых. Ильзе не хотелось быть одной, да, видимо, и решила повыведать у Инге о нашем житье-бытье после смерти Доррит. Дочь с радостью согласилась и, быстро собрав вещи, ушла с Ильзой. Вечером в ресторане собрались старые друзья и самые близкие соратники фюрера: Зепп Дитрих, личный фотограф фюрера Генрих Гофман и я. Гофман, верный своей традиции, предложил начать с холодной русской водки и «врезать», как он выразился, «грамм этак по двести» под жирный копченый балтийский угорь. Зепп приветствовал такое начало, я, пьющий мало, но могущий выпить много, молча согласился. После первой рюмки Гофман развернул нам свой план гулянья: после водки обязательно последует ром с фруктами, а уж только затем — французский коньяк со швейцарским шоколадом, кофе и гаванскими сигарами. Зепп, рассмеявшись, спросил: — А тебя, дорогой Генрих, хватит на сегодня? Не оконфузишься, как позавчера? На мой вопросительный взгляд Зепп весело поведал: — Пришли мы с Генрихом в один бар вечерком. Ну, выпили слегка. А тут, как нарочно, впорхнула стайка юных озорниц. Мы, как положено, заказали им шампанского, потом коньяку. Генрих гусарил, гусарил, а затем, наобещав бедным русалкам веселое продолжение у него на вилле, самым предательским образом уснул под стойкой бара, бросив меня одного на растерзание хищницам. Гофман поерзал на стуле с недовольным лицом, несшим отпечаток последствий его тяжелейшей и неустанной борьбы со спиртными запасами рейха, и, словно старая голодная прусская ворона, прокаркал: — Помолчал бы ты, Зепп. Я тебя, обормота, на семь лет старше, здоровье уже не то. Но сегодня надо держаться. Скоро придут мои цыпочки, фотомодели моего ателье. Ты, Ганс, человек отныне свободный, смотри не подкачай. Выбери себе красотку по вкусу. Мы расправились под водку с копченым угрем, под ром — с жареным молочным поросенком (Зепп фрукты категорически перенес на этап коньяка, сославшись на вечный голод при его непростой службе), и только налили по первой коньяку, в ресторан вошла группа молодых, красивых, в элегантных нарядах женщин, распространявших тонкий аромат французской парфюмерии. Гофман с трудом оторвал от стула свой зад и, неуверенно держа равновесие, заявил: — Господа, позвольте представить лучших красавиц Баварии! Нет, пардон, Германии! Милочки, прошу вас, представьтесь лично каждому из этих господ — моих лучших друзей, а то мне что-то стоять трудновато, будто земля под ногами ходуном ходит. Не землетрясение ли, случаем, дамы и господа? — Он уселся на стул и мгновенно уснул, положив руки на стул, а на них — свою голову, все еще кудрявую. Я не был пьян и вполне мог оценить достоинства моделей студии Гофмана. Поверьте, все были красавицами. Но особенно мне понравилась одна, среднего роста, с отличной фигурой, лебединой шеей и развитой грудью. По всей видимости, ей еще не было тридцати. Прекрасная головка с аккуратной стрижкой густых вьющихся русых волос, маленький тонкий нос, полные, чувственные губы и большие голубые глаза, излучавшие доброту и кротость, — буквально ошеломили меня, по телу, словно от слабого разряда электрического тока, побежали жгучие мурашки. Удивительно, но, видимо, она почувствовала мое состояние, глядя в мои глаза, подошла и села за стол рядом со мной. Протянув руку ладонью вниз (я тут же поцеловал ее), она представилась: — Мария. Мария Пооль. Я встал, щелкнул каблуками и, несколько смущаясь, ответил: — Штурмбаннфюрер СС и майор полиции Баур. Ганс Баур. Личный пилот фюрера. Зепп Дитрих расхохотался и прокричал: — Ганс, дружище, ты ошибаешься. Оберштурмбаннфюрер СС и подполковник полиции! Прости, но я, негодный, забыл тебе вручить приказ рейхсфюрера СС о производстве тебя в новый чин. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое пакет и передал его мне. — Дамы и господа! — От шума проснулся Гофман и как ни в чем не бывало схватил фужер с коньяком. — Пью здоровье моего друга, лучшего пилота Германии Ганса Баура! Прозит! — Я много о вас слышала хорошего, — сказала Мария, — от господина Гофмана, — сделала многозначительную паузу, — и от Евы Браун. Увидев удивление на моем лице, продолжила с наигранной ревностью: — Да-да, господин Баур, и от Евы тоже. — Этого не может быть. Я и знаком-то с ней шапочно. Один раз в студии Гофмана говорили минуту, пару раз на аэродроме в Мюнхене, когда она провожала фюрера в Берлин. — Вот видите, Ганс, — ничего, если я буду вас так называть? — вот видите, какое сокрушительное впечатление вы производите на женщин. — Ее глаза излучали игривое лукавство. Своим видом, запахом свежести, бархатным голосом она все больше притягивала меня. — Мария, пойдемте погуляем по морю. Если, конечно, для вас это незатруднительно. Она согласилась на удивление спокойно и доброжелательно: — С большим удовольствием, но с одним условием. — Для вас готов пойти на любые жертвы. — Я девушка строгого католического воспитания и твердых убеждений. — Мы рассмеялись и тихо ускользнули из ресторана. Мы гуляли с ней по пляжу до рассвета. Она умудрилась заставить меня рассказать про всю мою жизнь, про войну и авиацию, про семью и Доррит, про службу у фюрера, не сказав о себе почти ничего. И только перед самым расставанием у крыльца коттеджа, где жили девушки, она поведала, что родилась в католической семье в Герстхофене, близ Аугсбурга, отец продолжает служить органистом в церкви Святого Якова и преподает в музыкальной школе, что она — единственный ребенок в семье и копия своей матери. На следующий день мы с Марией отправились кататься на почти игрушечном поезде «Молли», сохранившемся без изменений с 1886 года, курсировавшем по узкоколейной дороге между Бад-Добераном и Кюлунгсборном через Хайлигендамм. В Бад-Доберане мы осмотрели собор Доберанского монастыря, построенный в 1368 году. Мария с гордостью заметила, что первоначально монастырь принадлежал монашескому ордену цистерцианцев. В приморском ресторанчике мы ели креветки, запивая светлым и легким померанским пивом, бродили по тропинкам прибрежного соснового леса, а вечером пошли на пляж и купались до глубокой ночи. Перед окончанием отпуска я познакомил Марию с Инге. А накануне отлета в Берлин фюрер взял меня под руку и повел прогуляться по липовой аллее. — Баур, мне показали эту девушку. Она прекрасна. Думаю, тебе следует хорошенько подумать о своем и ее будущем. Такие, как она, долго одинокими не остаются. Готов быть шафером на вашей свадьбе. И ведь стал же! Глава 25 Сразу после капитуляции немецкой армии союзники направили в Германию значительные силы контрразведки, разведки и инженеров для поиска и изучения новейшей и перспективной трофейной военной техники. Особое внимание было уделено ракетному вооружению и реактивной авиации. Американцы вывезли в США практически всех инженеров-конструкторов ракеты А-4/Фау-2 во главе с Вернером фон Брауном, а также значительное число готовых ракет и их агрегатов и почти весь технический архив Пенемюнде. Что-то перепало британцам. Во второй половине 1945 года в Германию были направлены советские инженеры В.П. Бармин, В.П. Глушко, А.М. Исаев, С.П. Королев, Н.А. Пилюгин, М.С. Рязанский, впоследствии ставшие главными конструкторами Конструкторских бюро в области ракетной техники. Совместно с оперативниками военной контрразведки «Смерш», разведчиками и другими специалистами они организовали поиск и собирание немецких специалистов, научно-технической документации и оставшуюся после «набегов» американцев ракетную технику. Всех немецких специалистов собрали в поселке Городомля на небольшом одноименном острове в озере Селигер, где они в достаточно комфортных условиях работали над первыми образцами советских боевых ракет вплоть до середины пятидесятых годов. Нечто подобное происходило и с немецкими специалистами в области реактивной авиации. Но со своими проблемами и особенностями. Так, например, в советской оккупационной зоне, в Адлерсхофе близ Берлина, оказался Германский научно-исследовательский авиационный институт — DVL, аналог отечественного ЦАГИ. В январе 1945 года в нем работало 2128 человек, в том числе 13 профессоров, 125 докторов, 456 инженеров и 195 техников, конструкторов и чертежников. Институт исследовал и разрабатывал проблемные вопросы авиации, занимался совершенствованием действовавших образцов самолетов, авиационных двигателей, приборов и оборудования, проведением испытаний. В структуру DVL входили 18 институтов. Скоростная аэродинамическая труба замкнутого типа с максимальной скоростью потока 300 метров в секунду в рабочей части диаметром 2,7 метра была лучшей в Европе. DVL размещался в 106 зданиях, 41 из которых пострадало от воздушных бомбардировок союзников. Но основная часть экспериментальных установок, в том числе скоростная аэродинамическая труба, уцелела, как уцелела и главная производственная база. Оперативники советской военной контрразведки быстро обнаружили и допросили директора DVL профессора Бока, начальника лаборатории двигателей доктора Карозелли и еще более 50 сотрудников, которые сообщили о местонахождении некоторых документов. Многие научные отчеты перед падением Берлина замуровали в стенах бомбоубежища института. Все они были оттуда изъяты и отправлены для изучения в ЦАГИ. Надо сказать, что сотрудники «Смерша», работавшие в оккупированной Германии, постоянно помогали друг другу. Опергруппа подполковника Савельева получила от своих коллег из Берлина полный перечень реактивных самолетов, собиравшихся на заводах Юнкерса в Дессау, а также чертежи некоторых самолетов. Однако поиск и привлечение к сотрудничеству немецких специалистов осуществлялись сотрудниками опергруппы собственными силами на местах. К концу июля 1945 года американцы полностью вывели свои войска из Саксонии и Тюрингии. После двух месяцев их пребывания наиболее ценное оборудование, образцы новейших технических разработок и документация были вывезены на Запад. Американцы вывезли и крупнейших немецких авиационных исследователей, конструкторов, инженеров: Прандтля, Бетца, Буземана, Георги, Хейнкеля, Липпиша, Зенгера, Флетнера и др. Но многие сотрудники заводов и ОКБ отказались работать на американцев и разбежались по домам. Когда американские войска покинули Дессау, Савельев понял, насколько он, видимо, был смешон в глазах генерала Барышникова, заметив тому с нескрываемой иронией о невероятных численных размерах опергруппы, ее технике и вооружении. Побывав в Дессау, проехав по саксонским городам Ашерслебен, Бернбург, Гнадау, Кетен, Леопольдшалле, Магдебург, Мерзебург, находившимся в разной степени разрухи и где располагались заводы концерна Юнкерса, Савельев ужаснулся масштабам предстоящей работы его опергруппы. А ведь еще были 63 авиационных и оружейных завода в Тюрингии, в городах Апольд, Заальфельд, Кала, Нордхаузен. «Где взять людей? У Центра просить нельзя, все равно не дадут, еще и на смех поднимут. Надо срочно менять тактику, — думал Савельев, — надо выделить главные задачи поиска, задачи второго и третьего уровней, закрепить за ними людей, сформировать некие подгруппы, так, как мы делали в Берлине». Он стал набрасывать план. Прервал Снигирев, вошедший в кабинет с папкой документов. — Немцы не подкачали, Александр Васильевич, — улыбаясь, он положил перед Савельевым несколько страниц, — особенно ваш Бурхольд. Савельев читал список конструкторов концерна Юнкерса, по сведениям Бурхольда, оставшихся в Дессау и близлежащих населенных пунктах, с адресами и телефонами (в Дессау и некоторых городках телефонную связь американцы уже наладили). Первым в списке значился доктор Брунольф Бааде, директор опытного завода концерна Юнкерса, далее шли инженеры-конструкторы Ганс Вокке, Фриц Фрайтаг, Йозеф Фогтс, Хельмут Гайнрих, Макс Лоренц, Отто Гассенмайер, Манфред Герлах, Ганс Дайнхард, Рихард Эльце, Рудольф Шайност. Второй список подготовили агенты, завербованные контрразведчиками из состава полицейского управления Дессау, он содержал сведения о тридцати семи инженерах и технологах авиационных заводов Юнкерса. Безусловно, это был успех! — Молодцы, — произнес Савельев непонятно о ком: о своих оперативниках или о завербованных ими агентах, — давай, Иван Иванович, готовь справку в центр об этом. Я сегодня переговорю с Бурхольдом по его списку, а потом проведем совещание с нашими технарями о первых итогах работы и планах на осень с учетом возможного привлечения выявленных немецких специалистов. По полякам есть новости? — Пока нет, Александр Васильевич. Работаем, механизированные патрули действуют круглосуточно, охрана объекта, как вы приказали, усилена, агентурная сеть извещена, комендатуры тоже. — И все же, как ты думаешь, что это за польская шарага такая? — Савельев отворил балконную дверь, офицеры закурили. — Что ищут? Чьих будут? — Может, остатки немецкой разведки пускают корни? — С неуверенностью заметил Снигирев. — Или польские коллаборационисты таким образом заметают следы и шаг за шагом продвигаются через наши порядки на запад, к американцам или англичанам. — Не думаю. Сам посуди, откуда у них тогда новые форма, ремни, сапоги, автоматы ППС? Склады, что ли, грабили? Но в сводках за полтора месяца таких случаев не значится. И на дно они ложатся быстро и тихо, вместе со «студебеккерами». Интересные дела, да? Исчезают вместе с трехосными грузовиками! — Я что подумал: район их действия очень интересный. — Снигирев развернул на столе карту Саксонии-Ангальт. — Глядите, впервые они были замечены Севернее Рослау, затем восточнее и, наконец, наши их окончательно спугнули юго-восточнее города. Значит, либо они что-то ищут здесь, у Рослау, либо на восточном берегу Эльбы, в Саксонии. Но опять же ближе к Рослау, а может быть, и к Дессау? — Снигирев, мы же договорились, вне строя на «ты». — Виноват, забыл. — А ты не думал, Иван Иванович, что эти поляки — засланные казачки с той стороны Эльбы? Ну, если не от американцев, то от англичан, но с помощью американцев. Ведь теоретически это может быть разведгруппа лондонского польского эмигрантского правительства. А, может быть, и разведывательно-диверсионная. Как ты на это поглядишь? Снигирев задумался, прошелся по кабинету, минуту постоял у раскрытой балконной двери. — Возможно, ты прав, Александр Васильевич. Вполне вероятно, в нашем огороде шарит группа британской военной разведки, сформированная из поляков. Или спецподразделение бывшей Армии крайовой, получившее какое-то задание британской разведки. — В любом случае будем просить центр делать запрос в Главное разведуправление Генштаба. Может, чем-то помогут? В дверь постучали, вошел дежурный. — Товарищ подполковник, к вам тут немец, говорит, его фамилия Бааде. Савельев со Снигиревым переглянулись и быстро убрали документы и карту со стола. — Проси, — приказал Савельев. Облаченный в щегольской костюм синего цвета с чуть заметной полоской, в белоснежную рубашку с крупными янтарными запонками и галстуком «белый горошек на вишневом поле», в черных лакированных полуботинках, Бааде решительно вошел в кабинет и, улыбаясь, будто старым друзьям, подал руку вначале Савельеву, предусмотрительно бросив взгляд на погоны, затем Снигиреву. Он был выше среднего роста. Крупные черты лица, большой лоб, волевой квадратный подбородок, прямой нос и густая шевелюра темных волос производили впечатление о нем скорее как об эпатажном поэте или художнике-модернисте, нежели об авиаконструкторе. Только большие карие глаза, искрящиеся лукавинкой, выдавали человека умного, решительного, готового к рискованным решениям, а возможно, и авантюрам. Кабинет наполнился ароматом дорогого парфюма. Не дожидаясь приглашения, он сел и, неспросив разрешения, закурил американский Camel. — Разрешите представиться, господа, доктор Брунольф Бааде, бывший директор опытного завода государственного концерна Хуго Юнкерса. А я, как понимаю, имею честь познакомиться с офицерами советской военной контрразведки? Савельев и Снигирев представились и оба закурили «Казбек». Бааде продолжил: — Дело в том, господа, что я не стал ждать вашего приглашения, решил, так сказать, опередить события и предложить вам свои услуги и помощь в деле освоения разрушенного войной большого производственного хозяйства по конструированию и изготовлению современной авиационной техники. — Он выпустил тонкую струю дыма в открытую балконную дверь, заложил ногу на ногу. — В отличие от многих моих коллег я не стремился бежать на Запад. И не потому, что так люблю русских и ваш коммунистический строй и не люблю англичан с американцами. Вовсе нет. Просто я принципиальный сторонник Божьего указания «где родился, там и пригодился». Саксония — моя родина, а на заводах Юнкерса я вырос. Кстати, американцы, войдя в Дессау, уже на следующий день нашли меня и предложили работу с хорошими деньгами, но я решительно отказался. И знаете почему? А потому, господа, что мне сорок один год и десять лет из них я, получивший отличное научно-техническое образование в университетах Мюнхена и Берлина, проработал в США, сделав карьеру в компании Acron Airships до главного инженера. Но работать с американцами нельзя! — Он прихлопнул ладонью по столу. — Немец для них, русский или там француз какой все равно остается чужаком, они из тебя выжимают все соки, создают вокруг атмосферу недоверия и постоянной слежки, а достигнутые тобой результаты выдают за собственный успех. Хотя, — Бааде закатил глаза и причмокнул от удовольствия губами, — честно скажу, платят хорошо! В мае тридцать девятого меня лично пригласил генеральный директор концерна Юнкерса доктор Генрих Коппенберг занять должность ведущего конструктора. Отказаться я не мог. Наступила пауза. Офицеры, озадаченные явлением Бааде к руководству опергруппой «Смерша», соображали, как вести себя: немедленно арестовать нахального немца и допросить его, взять подписку о сотрудничестве и принять на работу в качестве консультанта либо подумать и посоветоваться с Центром, но подписку о сотрудничестве взять. Савельев выбрал последнее. Он заговорил на приличном немецком, чем приятно удивил Бааде. — Господин Бааде, не скрою, мы удовлетворены вашим приходом.