«Секретно 25 июля 1945 г. Агентурное донесение агента Мокрого За последнюю неделю здоровье господина группенфюрера СС Баура несколько улучшилось, улучшилось и его настроение. Он повеселел, стал шутить. Рассказывал о своих полетах в Италию и Финляндию с господином рейхсмаршалом Герингом, в Венгрию и Румынию с адмиралом Хорти и генералом Антонеску, на Восточный фронт с фюрером в Винницу и Демянск. Рассказал о том, как фюрер был зол, узнав о предательстве рейхсмаршала Геринга и рейхсфюрера СС Гиммлера, о его приказе арестовать обоих и доставить в фюрербункер. Об аресте и расстреле группенфюрера СС Фегеляйна, мужа сестры госпожи Евы Браун. Господина Баура посещали раненые генерал-майор люфтваффе Лоренц, генерал-майор пехоты Таубе, полковники Шульц и Вайсфельд. Говорили в основном о гибели фюрера, семьи рейхсминистра Геббельса, о причинах поражения Германии, о мощи армий союзников и усиливающихся между ними разногласиях, о судьбе немецких военнопленных, о будущем Германии. Смею заметить, господин Баур проявляет несгибаемую силу духа, убеждая всех в верности национал-социалистической идеологии, идей фюрера. Он убежден в том, что причина поражения Германии — в заговоре генералов и некоторых политиков, продавшихся мировому еврейскому капиталу. Он считает, что Германия рано или поздно восстановится и вновь станет великой европейской державой. Господин Баур написал записку раненому генерал-майору люфтваффе Левервольде (прилагается), в которой он желает генералу скорейшего выздоровления. Должен заметить, что генерал-майор Левервольде — командир парашютно-десантной дивизии, чьи подразделения во время вторжения в Голландию захватили все вражеские аэродромы. Генерал пользовался особым уважением рейхсмаршала Геринга и рейхсфюрера СС Гиммлера. Доношу о том, что находящийся на излечении в госпитале господин Гротек — не подполковник инженерных войск, а штандартенфюрер СС, связной рейхсфюрера СС Гиммлера со ставкой фюрера. Я лично с ним знаком. Он, бывая в фюрербункере, неоднократно передавал через меня шифрограммы рейхсфюреру СС. Агент Мокрый». Прочитав, Игнатенко передал донесение сидящему на кожаном диване майору Тюшкину: — Почитайте, товарищ майор, наш Мокрый прям вылитым писателем стал. Может ведь, гад, когда захочет. Майор пробежал глазами по бумаге и вернул ее Игнатенко: — А хотеть он теперь будет всегда, капитан. Иначе в лагерь. Сними копию для майора Зотова. Он сегодня летит в Москву. А Баура повесил целиком на нас с тобой. Ты этого Мокрого напрягай по полной, пусть чушь всякую не пишет. Только Гитлер. Но за штандартенфюрера Гротека поблагодари его. Ладно, пойду допрашивать нашего лучшего пилота Германии, будь он неладен. Баур чувствовал себя гораздо лучше. Ночью фантомные боли изматывали, но температура упала ниже 37 и держалась в норме третьи сутки. Утром, во время перевязки, хирург, осмотрев культю, заметил с удовлетворением: — Неплохо, Баур, неплохо. Гноя практически нет. Если так дело пойдет, через месяц можно будет подниматься и понемногу двигаться с костылями. — Скажите, доктор, а когда можно будет думать о протезе? — О протезе, Баур, можете думать когда угодно и сколько вам угодно. Но ранее, чем через полгода он вам не светит. Дай бог, к тому времени культя станет заживать, а протез для нее — страшная вещь, он очень быстро сведет на нет все результаты лечения. Потерпите. — Хирург закончил с ехидцей: — Вам, полагаю, спешить некуда. Было около девяти утра. Миш прибирал палату и трещал без остановки: — С сегодняшнего дня, господин группенфюрер, русские усилили нормы питания в госпитале, мне об этом одна русская повариха сказала, когда я для вас завтрак получал. Вашим генералам, говорит, и офицерам теперь полагается не консервированное тушеное мясо на первое и второе, а свежее. И не два яйца в неделю, а четыре. А еще будут теперь получать шпиг соленый, рыбу морскую отварную, кофе натуральный раз в день. И две пачки сигарет или папирос на неделю. Так жить вполне можно, правда, господин группенфюрер? Баур, слушая треп денщика, впервые за последние дни обратил внимание на то, что одет тот был в чистую армейскую офицерскую форму. Да и выглядел Миш не изнуренным узником советского лагеря для военнопленных, он несколько раздобрел. Его гладковыбритое лицо лоснилось от сытости, свежая стрижка и набриолиненные волосы — все это вдруг стало Бауру противным. — Миш, а у вас тоже изменились нормы питания и вещевого довольствия, как я погляжу? Миш, протиравший влажной тряпкой подоконник, так и замер, будто придавленный словами Баура. Ссутулившаяся спина выдавала страх, словно Миша схватили за руку, как паршивого воришку, и сейчас объявят форму наказания. Он наконец овладел собой и, не поворачиваясь, ответил: — Это вы об офицерской форме, господин группенфюрер? Так мне ее на складе русский старшина выдал, сказав, что, мол, стыдно генеральскому денщику в обносках ходить. Он и сапоги офицерские мне выдал, да только куда мне они? Я ведь при вас, господин группенфюрер, круглосуточно в госпитале, а здесь, сами знаете, только в этих тапках разрешено. — Миш, — не унимался Баур, — а ведь форма на вас явно с умершего офицера и сапоги, видимо, тоже? Совесть не мучает? Миш вновь напрягся. Вроде и сказано это было тихо и спокойно, но он спиной, каждой клеточкой своего тела ощущал едкий сарказм и неприязнь Баура. Миш страшно боялся разоблачения. Он неплохо изучил нрав этого маленького безногого генерала. Баур оказался крепким орешком с огромной силой воли и глубокой убежденностью в своей правоте. Его отличали осторожность, обостренная интуиция, подозрительность. Миш понимал: потребуй Баур смены денщика, офицеры из секретной службы русских найдут десяток таких, как Миш, даже лучше, образованнее и сообразительнее. Он наконец повернулся к Бауру лицом: — Нет, господин группенфюрер, не мучает. Тому офицеру эта форма уже ни к чему. В аду ее все равно черти сопрут, а в раю, как я понимаю, в моде совсем иные одежды. Выручили Миша майор НКВД Тюшкин и переводчик-лейтенант, вошедшие в палату. Майор показал глазами денщику на дверь, и Миш с радостью исчез. — Вижу, генерал, вам лучше. — Майор, как всегда, расположился на соседней кровати, приставив к себе табурет вместо письменного стола и разложив на нем листы форменной бумаги. Переводчик разместился у подоконника. Слух Баура приятно резануло слово «генерал». Ранее русские так не обращались к нему. Либо «военнопленный», либо просто «Баур». «Что-то изменилось? — подумал он. — Или это новый трюк русской тайной полиции, рассчитанный на усыпление моей бдительности? Поживем — увидим». — Спасибо, господин майор, мне действительно немного лучше. — Вот и чудесненько. Ну, что, начнем наш допросик, генерал? — Майор уселся поудобнее. — Ранее вы утверждали, что накануне смерти Гитлер виделся с вами дважды, вызвав вас и вашего заместителя Бетца к себе в кабинет, где вручил вам портрет короля Пруссии Карла Великого. А затем вы оказались в числе узкого круга лиц, приглашенных на бракосочетание Гитлера и Евы Браун. Все так, генерал? Вы подтверждаете свои показания? — Да, господин майор, подтверждаю. Только все было в обратной последовательности: вначале свадьба, а за ней моя последняя встреча с фюрером у него в кабинете в фюрербункере. Именно такие показания я давал ранее. — Хорошо, — продолжал Тюшкин без смущения. — И вы абсолютно уверены в том, что и на свадьбе, и в своем кабинете было одно лицо — Гитлер? Не спешите, генерал, вспомните и хорошенько подумайте. Баур ответил без заминки и сомнений: — Абсолютно, господин майор. Я уже неоднократно давал об этом показания. Это было одно лицо, одна фигура, одна душа. Это был Адольф Гитлер собственной персоной. — А вот ваши хорошие знакомые, штурмбаннфюреры СС Гюнше и Линге, сомневаются в этом. Почитайте их показания. — Тюшкин протянул Бауру два листа копии протокола допроса адъютанта Гитлера Гюнше и камер-лакея Линге на немецком языке. Баур с волнением читал ровные строчки протокола, выполненные умелой рукой и без одной ошибки: «Следователь: Военнопленный Линге, вы уверены в том, что ночью двадцать девятого апреля нынешнего года на бракосочетании с некой Евой Браун и в час ночи тридцатого апреля, за два с половиной часа до гибели, в беседе с вами было одно и то же лицо — Гитлер? Военнопленный Линге: Мне так думалось. Но полностью уверенным быть не могу, так как ночью тридцатого апреля со мной говорил, как мне показалось, не фюрер, а согбенный старик с трясущимися руками, глаза которого были глазами безумца». Показания Гюнше были однотипными. Баур понимал, каким способом следователи достигали этой гладкой однотипности… «Интересно, — думал он, — будут ли русские бить меня, инвалида? Если будут, то когда, уже скоро или дадут оправиться после операции?» Он вернул листки Тюшкину. — Мне нечего добавить к мною сказанному. Линге и Гюнше плохо знали фюрера. Я же его знал больше двадцати лет. Это был фюрер. Майор Тюшкин с постной миной встал с кровати, заложив руки за спину и опустив голову, стал медленно мерить шагами палату. — Группенфюрер Раттенхубер тоже не уверен в аутентичности лиц. — Ничего не могу сказать за или против слов Раттенхубера. Видимо, у него свой взгляд на истину. — Баур, я не понимаю вас. Мне иногда кажется, вы просто издеваетесь над нами. Все допрошенные, имевшие контакты с Гитлером 29–30 апреля, сомневаются, один Баур не сомневается. — Майор вытер платком вспотевшие лоб и шею, но мундир расстегивать не стал. — Мы, конечно, уважаем твердость ваших убеждений, Баур, но все-таки нужно понимать: вы — участник исторических событий и на вас лежит особая ответственность за их последствия. Надо же быть хоть чуть-чуть политиком, а не заскорузлым солдафоном! — Иными словами, господин майор, вы предлагаете мне чуть-чуть, ну, скажем так, слукавить? В интересах большой, так сказать, политики. Верно я понял вас? — Верно, генерал, верно. — Тюшкин оживился в надежде на позитивный исход допроса. — И если вы, наконец, поняли это, уверяю, мы не останемся в долгу. Вы немедленно будете доставлены в лучшую столичную клинику, получите первоклассное медицинское обслуживание и питание, вам разрешат почтовое сообщение с родными и доставку посылок от них через Красный Крест. И наконец, мы добьемся включения вас в первый список на освобождение из плена. Наступила долгая пауза. Баур отвернулся к стене. Ни одному слову русского майора он не верил. Как не верил и в добровольные признания Раттенхубера, Линге, Гюнше. Он уже давно догадывался, что у русских там, наверху, в Москве, идут межведомственные дрязги. Без них, как он убедился за свою долгую службу, не обходится ни одно государство. На его глазах разгорались подковерные битвы между вермахтом и люфтваффе, люфтваффе и кригсмарин[24], абвером и РСХА, а внутри РСХА — между разведкой и гестапо. Из общения с представителями советской военной контрразведки он вынес, что трупы Гитлера, Браун, семьи Геббельса нашли сотрудники военной контрразведки. Они же захватили то, что осталось от рейхсканцелярии, и тех, кого там, в фюрербункере, обнаружили. Затем, в первые недели после падения Берлина, они же арестовали сотни генералов и высших офицеров вермахта и СС, не успевших покинуть разрушенную столицу, и оперативно провели следствие по опознанию трупа Гитлера. Но что-то у русских вождей не заладилось. Кто-то, видимо, не угодил Сталину, и следствие передали политической полиции — НКВД. А может быть, и не передали, а поручили вести параллельно с военной контрразведкой? По разным признакам, оттенкам, нюансам Баур ощущал на данный момент лидерство НКВД. Он понимал также и то, что судьба его в руках этого ведомства, которому были подчинены все лагеря военнопленных и интернированных. Да, он мог плюнуть на все и дать русским нужные им показания. Мог бы даже признать побег Гитлера в Аргентину, Чили, на Соломоновы острова, в Тибет или, скажем, в Антарктиду, о которой мечтал Гиммлер. Возможно, русские даже чем-то ослабили бы для него лагерный режим, разрешили бы переписку. Ему вдруг вспомнились фельдмаршал Паулюс, генералы Винценц Мюллер, Рудольф Бамлер и некоторые другие, после пленения согласившиеся сотрудничать с Советами и даже вступившие в какую-то там антифашистскую организацию. «Какой кошмар! Позор какой! Как людям потом в глаза смотреть? Как жить дальше с проданной душой?» — Вынужден огорчить вас, господин майор. В силу своего характера и искреннего желания помочь властям СССР установить истину вновь уверяю следствие в том, что тридцатого апреля нынешнего года в фюрербункере покончил собой именно Адольф Гитлер, рейхсканцлер и президент рейха, фюрер НСДАП, СА, СС и немецкого народа, Верховный главнокомандующий вооруженными силами рейха. Глава 24 Одной из проблем моей службы были отпуска. Или, вернее сказать, отсутствие регулярных отпусков являлось вечной проблемой для меня и моей семьи. Я намертво был привязан к планам фюрера. Но вот в июле тридцать пятого, четыре месяца спустя после кончины Доррит, фюрер предложил вместе с ним отдохнуть десять дней в Хайлигендамме, популярном курорте на Варнемюнде, балтийском побережье Мекленбурга. Однажды вечером за чашкой чая фюрер разложил передо мной карту Мекленбурга и обвел карандашом точку: — Баур, вот идеальное место для отдыха! Только представь себе: покой, тишина, запах хвои и моря, сосновые рощи, луга, целебный морской воздух… И главное — никуда не надо торопиться. Ну как? Летим? Увидев мою растерянность и нерешительность, он продолжил с энтузиазмом: — Только подумай, более 200 лет здесь отдыхают представители высшей германской и европейской знати. Сюда приезжали даже русские императоры! Погляди, недалеко от Берлина и Гамбурга, а до Висмара, Ростока и Шверина рукой подать. Ну, Баур, хватит щеки надувать. Бери дочку и поехали. Я взял с собой Инге, за которой слетал в Мюнхен на спортивном самолете, и утром пятого июля вместе с фюрером и его вечно мрачным адъютантом Шаубом на Ju-52 вылетели в сторону Ростока. Погода стояла изумительная. Безоблачное, прозрачной голубизны небо, полное безветрие и яркое июльское солнце. В полете фюрер провел время, беседуя с Инге, смеялся, когда она, сделав хитрую мордочку, что-то весело рассказывала ему. Они пили чай, ели любимые фюрером венские пирожные со взбитыми сливками, Шауб подавал мне кофе и бутерброды с ветчиной. Мы приземлились на военном аэродроме близ Ростока. Пока фюрер беседовал со встречавшими его гауляйтером Мекленбурга Фридрихом Гильдебрандтом[25] и заместителем начальника береговой охраны контр-адмиралом Вернером Грассманом[26], а Шауб с эсэсовцами грузили наш багаж в поданный автотранспорт, мы с дочкой осматривали самолет после полета, проверяли шасси. Инге светилась от счастья: впервые в жизни она вместе с отцом летала на самолетах, беседовала с фюрером, проверяла папин самолет и вот сейчас отправится на море! Гильдебрандт предложил нам позавтракать в неподалеку расположенном ресторане, но фюрер решительно отказался, сославшись на сытость от съеденных пирожных. Мы его поддержали, и вся команда разместилась в двух кабриолетах «мерседес» и отправилась на запад, в сторону Бад-Доберана. Какое же это счастье — мчаться вдоль моря, вдыхать пахнущий йодом и водорослями морской запах, наслаждаться видами песчаных дюн, сосновых лесов, причудливых вилл, прячущихся на опушках этих лесов, грудами огромных валунов, насыпанных какой-то неземной силой вдоль моря еще во времена ледникового периода, парусами яхт, грациозным полетом чаек! Инге сидела, прижавшись ко мне, засунув свою ладошку в мою шершавую ладонь, и восхищенно оглядывала окрестности. — Папа, — почти кричала она мне в ухо, так как встречный ветер и шуршание колес по дороге заглушали все звуки, — папа, здесь так чудесно! Спасибо тебе за то, что взял меня с собой! Но, скажи, у нас в Альпах тоже ведь здорово?! Скажи, ведь здорово, правда?! — Конечно, радость моя, у нас превосходно! Нигде нет таких гор, лугов, озер и горных рек. Но и здесь по-своему чудесно! Дело в том, что недавно, после смерти Доррит, я приобрел новый дом в австрийском Тироле, по иронии судьбы опять же в Зеефельде, типичной тирольской деревне, расположенной в Альпах на высоте 1200 метров выше уровня моря, со всеми присущими ей прелестями сельской жизни: альпийскими лугами с пасущимися на них стадами коров, овец и коз, прекрасным молоком, свежайшим мясом в местных лавках и душистым хрустящим хлебом… Большой дом в два этажа, с гаражом, террасой по периметру, семью комнатами, тремя каминами и автономным котлом отопления отличался от других, подобных ему, комфортом, был теплым и уютным. Он располагается на Инсбрукштрассе прям на берегу изумительного озера Вильдзее. В деревне, слывшей одним из лучших горнолыжных курортов, имелась лыжная школа, куда Инге уже была записана бабушкой. Меня устраивало и расстояние в сто тридцать километров до Мюнхена, и в двадцати километрах отличный военный аэродром Кранебиттен под Инсбруком. Мама со свойственным ей задором быстро привела дом в отличное состояние и нашла надежную смотрительницу. Но наш дом в баварском Зеефельде, в тридцати километрах на юго-запад от Мюнхена, на берегу Пильзенского озера, оставался семейным гнездом. Мама не позволила мне его продать. Там мы жили, там все напоминало о Доррит, там росла, училась и взрослела Инге. А на осенних и зимних каникулах дочери мы планировали жить в тирольском Зеефельде, кататься на лыжах и санках, дышать волшебным альпийским воздухом, пить жирное молоко. Инге новый дом очень понравился. Нас встречал Зепп Дитрих[27], начальник личной охраны фюрера и мой старый друг. После того как директор курорта увел фюрера в отведенную для него виллу, Зепп проводил нас с дочерью в чудесный деревянный коттедж в два этажа с балконом на море. Мы договорились встретиться с ним вечером в ресторане. Но было видно, ему очень хотелось поболтать со мной. Зепп поведал, что здесь отдыхают Гесс с семьей, Генрих Гофман с целым выводком своих фотомоделей, ряд высокопоставленных чиновников рейха, генералов и адмиралов. — Вчера уехал Ганфштенгль. Ты в курсе, Ганс, что его покинула жена и вернулась в США?