— Здравствуйте, генерал Мюллер, — ему не хотелось переходить на интимный тон общения, — я в порядке, лечат и кормят хорошо, помощь не нужна. Не требуются также ваши усилия уговорить меня на сотрудничество с русскими. Я, Мюллер, присягу давал фюреру, не снимал ее с себя и другую давать не намерен. Честь имею кланяться. Мюллер, не выражая никаких эмоций, поднялся и просто, без сожаления попрощался: — Ну, будь здоров. Понадобится помощь, зови. Майор НКВД Тюшкин был явно разочарован. Глава 27 Однажды в старом здании рейхсканцелярии я повстречал Ганфштенгля, чей вид меня удивил. От великосветского лоска не осталось и следа. Серый цвет лица, настороженный взгляд уставших глаз, нервная, какая-то шарнирная походка. Только идеального кроя костюм, белоснежная сорочка с модным галстуком и дорогие полуботинки выдавали прежнего Путци. Столкнувшись со мной нос к носу, он несколько растерялся и, кивнув головой, видимо, даже хотел проскользнуть мимо. Я этого не позволил. — Эрнст, дорогой, как я рад тебя видеть! — Я раскрыл объятия и вложил в свое приветствие всю искренность дружеских чувств, которые питал к нему. Ганфштенгль ответил объятиями, но на его лице радости не прибавилось. Переминаясь с ноги на ногу, он сверлил меня взглядом, будто выпытывая что-то. Тут я вспомнил слова Зеппа Дитриха, сказанные им в санатории, о проблемах, возникших у Ганфштенгля с партийными бонзами. Я не стал ожидать объяснений и предложил: — Слушай Эрнст, у тебя есть время? Может, посидим в тихом местечке, пообедаем, поболтаем за рюмочкой? К удивлению, он быстро согласился: — У меня, Ганс, теперь уйма времени. Пошли, я знаю одно место, там нет ищеек Гиммлера. Мы отправились на моей машине в район Целендорфа. В Берлине шли приготовления к Олимпиаде, некоторые улицы полиция перекрыла, и нам пришлось нарезать круги в западном направлении. На Катариненштрассе разместились в маленьком уютном ресторанчике, где, как оказалось, Ганфштенгль считался постоянным и уважаемым посетителем. Когда мы расправились с чудесными свиными отбивными, брокколи и воздушным картофельным пюре и официант принес коньяк и сигары, я сказал: — Давай, Эрнст, выкладывай, что случилось. Как Елена? Ганфштенгль, умиротворенный обедом и тишиной, слегка оттаял и, раскурив сигару, начал: — Елена покинула меня. Да, Ганс, не делай удивленные глаза. Ты ведь знаешь причину, тебе о ней не раз говорила покойная Доррит. Неприязнь Елены к Гитлеру перешла черту, превратившись в ненависть. Она ненавидела всех его соратников, НСДАП, СА, СС. Много раз она требовала от меня порвать с этой шайкой, как она выражалась, преступников, мародеров, параноиков и убийц. — «Точно, — подумал я, — так говорила Доррит». В спорах со мной, переходивших зачастую в буйство, Елена перебила дома всю посуду, в том числе коллекционную. Не дождавшись моего согласия, она забрала пятнадцатилетнего сына и месяц назад уехала в Нью-Йорк. У меня нет семьи, Ганс. — Эрнст, думается, ты сильно преувеличиваешь. Вы прекрасная и любящая пара, все вернется, вот увидишь. — Ошибаешься, ничего не вернуть. Ты располагаешь временем? Я согласно кивнул головой и уселся поудобнее, понимая, что сейчас начнется долгое повествование, Ганфштенгль был прекрасным рассказчиком. — Так вот, в начале двадцатых годов, если ты помнишь, в некой баварской, даже лучше сказать мюнхенской, группе инсургентов, окружавшей Гитлера, твой покорный слуга отличался, словно мозоль на ноге. Без ложной скромности, я ведь был единственным образованным человеком среди них. Чем могли помочь Гитлеру и что могли ему дать чванливые умники, считавшие себя академиками, Экарт, Федер, Хаусхофер, или тупые схоласты Гесс и Розенберг? Про всяких мясников, вроде Брюкнера или Зеппа Дитриха, я вообще не говорю. Вместе с Еленой мы создали Гитлеру иную ауру, новую среду его существования. Ведь только одно упоминание о его тесной связи с семьей Ганфштенгль, старшее поколение которой служило советниками при дворах Кобургов и Виттельсбахов, вызывало к нему уважение высшего общества Мюнхена, открывало двери банков и контор крупнейших фирм. Я делал все возможное, чтобы привить Гитлеру идею сближения с Америкой и Англией, оторвать его от прибалтийских немцев, мечтавших о сокрушении России, и от безголовых реваншистов, стремящихся отомстить Франции. Именно я, Ганс, был тем, кто пытался удержать Гитлера от гонений церкви, привить ему широкие социальные свойства, научить его любить настоящую литературу, искусство, музыку. И знаешь, мне казалось, что дело сдвинулось. После его освобождения из тюрьмы я поверил в лучшее, он стал прислушиваться ко мне, интересоваться новостями литературы, театра, кино, читал мои переводы серьезных публикаций в английских и американских изданиях о научной жизни, внешней политике. Мне тогда казалось: там, за горизонтом, настоящая жизнь, в которой образованный и толерантный фюрер, — ведь он неплохой художник, черт возьми, — будет справедливо править счастливым германским народом. Но все оказалось тщетным. К началу тридцатых годов я понял: влияние на него Розенберга только усилилось. Антисемитизм, расизм, радикальное неприятие коммунистов, социал-демократов, клерикалов — весь этот букет темного сознания Розенберга оказался Гитлеру ближе, проще, привлекательнее, роднее. Вплоть до появления на сцене Геббельса главным моим препятствием привить Гитлеру идеи гуманизма, воспитать в нем цивилизованные качества, необходимые современному политику, был Розенберг, которого Гитлер безгранично уважал и к которому все больше прислушивался. Я не наскучил тебе, Ганс? — Нет, что ты. Мне всегда с тобой интересно. Не во всем с тобой согласен, но очень уважаю твою позицию и волю. — Спасибо. Так вот, появление Геббельса, этого пройдохи, но очень хитрого и умного интригана, привело к тому, чего Гитлер, видимо, давно ожидал. Геббельс сумел в сжатые сроки формализовать всю идеологическую шелуху Розенберга и Гесса, создать мощную сеть партийной печати, сформировать настоящую пропагандистскую машину НСДАП, а после прихода партии к власти подчинить ей образование и культуру, превратив школы, вузы, музеи, кино и театры в инструменты воспитания идей нацизма. Розенберга отодвинули, и Геббельс волевым методом занял место главного идеолога партии. Гитлеру это понравилось. Затем на сцену вышел ветеринар Гиммлер и, как по нотам, разыграл пьесу-триллер «Ночь длинных ножей». Все мои попытки сгладить в глазах иностранных журналистов кровавые шаги нового нацистского режима, привлечь их внимание к достижениям немецкой науки, культуры, образования, только вызывали у них все больше вопросов. На одной из пресс-конференций репортер из The Wall Street Journal меня прямо спросил: как я могу прокомментировать публичное заявление канцлера от 30 июня о том, что в ночь с 29 на 30 июня были расстреляны те, кто якобы «заслужил смерть уже тем, что деградировал морально», и могу ли я подтвердить неофициальные сведения о гибели депутатов рейхстага Эрнста Оберфорена, Эрнста Рема, Ганса Хайна, Эдмунда Хейнеса, Августа Шнейдхубера, Конрада Шрагмюллера? Я ничего не ответил, пообещав выяснить. Корреспондент Chicago Tribune решил расширить наступление и задал вопрос о судьбе бывшего рейхсканцлера Курта фон Шлейхера, его супруги Элизабет фон Шлейхер и генерала фон Бредова. Я вновь отмолчался. И тогда бойкий парень из New York Post окончательно добил меня, спросив, за что убили журналистов Фрица Герлиха, Эдгара Юлиуса Юнга, художника Мартина Шэтцля и музыкального критика, доктора Эдуарда Вильгельма Шмидта?[33] Что я им мог ответить, Ганс, что я мог ответить?! Ганфштенгль глядел на меня, прося ответа, помощи. Его глаза выражали глубокую усталость, были наполнены безысходностью, отчаянием, страхом. В этот момент я искренне его жалел. — Ты ведь хорошо знаешь, Ганс, когда Гитлер разместился в рейхсканцелярии, он, словно курфюрст, поселил с собой кучу приживальщиков: Брюкнера, Гофмана, Зеппа Дитриха, Шауба, Шрека. Они, необразованные, тупые, вечно пьяные, создали вокруг него самое близкое и тесное окружение, не позволяя никому оставаться с Гитлером наедине. Они возненавидели меня и постоянно кляузничали Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, что я шашкаюсь с иностранными журналистами, будто не знали моей должности шефа отдела по работе с зарубежной прессой. Они шептали по всем углам, что я предатель, сионист, коммунист, монархист, клерикал, они ежедневно капали Гитлеру на мозги о моем возможном побеге из рейха с какими-то очень секретными документами. Послушай, Ганс, — Ганфштенгль эмоционально вскинул вверх обе руки, — с кем мы имеем дело! Лей — пьяница и живодер, Гиммлер — непрошибаемый бюрократ, Гесс — пустая ходячая самовлюбленность, флаг без древка, Борман — тихий и коварный интриган, Геббельс — чудовище. Ладно, не буду отягощать тебя всем, что знаю. Скажу только, что за моими сотрудниками и мной установили слежку. Да, Ганс, не улыбайся, я в здравом уме. Вначале я не поверил. Но после того, как мне удалось вызволить из концлагеря мадам фон Пфистер, дочь одной американки, о слежке мне сказала Розалинда фон Ширах, сестра Бальдура[34], а потом намекнул и Отто Дитрих. Я стал неугоден Гитлеру, партии и ее бонзам. Они боятся меня, моих оценок их поступков, моих комментариев для иностранной прессы. И вот еще что, Ганс, — беги, бери дочь, мать, и беги из Германии. Здесь все потихоньку превращается в ад. Германию ждет самое скверное будущее. Когда мы расставались, Ганфштенгль не разрешил подвезти его домой, сказав, что стал часто менять места ночевки и не хочет, чтобы нас видели вместе, это может повредить мне. Ссутулившись, надвинув шляпу на лоб, он быстро ушел по соседнему переулку. Больше я его никогда не видел. Он оказался прав. Гиммлер поручил Гейдриху собирать на Ганфштенгля компромат и установить за ним плотную наружку. Люди Розенберга копались в генеалогии Ганфштенгля, стремясь найти еврейский след. Гестапо дважды переворачивало его дом вверх дном, выискивая какие-нибудь подтверждения связей с американскими, британскими и советскими спецслужбами. В тридцать седьмом ему удалось бежать в Швейцарию, а затем в Англию и США. Я искренне жалел Ганфштенгля. Он был высокообразованным, культурным и очень тонким человеком. Такие, как он, не могли участвовать в революционной борьбе по возрождению Германии, здесь требовались железная стойкость, несгибаемая воля, крепкие руки. Он не понимал того, что сильной Германия может стать только через силу, через страдания и кровь ее врагов. Я не хуже его видел плюсы и минусы окружения фюрера, но я верил, что фюрер разбирался в людях лучше нас. Он умел в среде своих соратников отсечь всю шелуху, мобилизовать лучшее, талантливое и направить всю их энергию на победу рейха. Ганфштенгль ничего плохого не сказал о Геринге, Риббентропе, Ширахе, Шахте, о генералах и адмиралах. Я догадывался о связях Геринга с американцами и англичанами, связующую роль в которых, видимо, играл Ганфштенгль. Полагаю, именно Геринг содействовал его перелету в Цюрих на «Hs126» из Нюрнбергского авиаспортивного клуба. Интересно и то, что в конце тридцать седьмого Геринг, по словам Мартина Бормана, направил Ганфштенглю письмо, в котором он просил «Путци» вернуться, лично гарантируя безопасность. Письмо осталось без ответа. Глава 28 На подмосковном аэродроме в шесть тридцать утра Савельеву вручили пакет с приказом прибыть к десяти часам в Генеральный штаб на совещание, затем в тринадцать часов быть на совещании в Наркомате авиационной промышленности, а к восемнадцати прибыть в главк на Лубянку, к генералу Барышникову. У здания пункта управления полетами аэродрома Савельева и еще нескольких начальников оперативных групп, прибывших из Германии, ждал армейский автобус. Савельев давным-давно не ездил вот так свободно и неторопливо, с интересом разглядывая бежавшие мимо окон домики, сады, рощи. Середина августа в Подмосковье — еще полнокровное лето с богатой зеленью, желтела лишь нескошенная трава по обочинам. Но утренний туман, стоявший в метре над землей, напоминал о приближении первых осенних ночных холодов. Было зябко, и Савельев, укутавшись в шинель, попытался задремать, но так и не смог оторвать взгляд от окна. Часто попадались женщины с детьми, несущие большие пустые корзины или лукошки, явно шли по грибы и по ягоды. Он вспомнил, как они с отцом и врачами из Военно-медицинской академии после финской войны, в августе сорокового, ездили на электричке за грибами в Васкелово. Стояло вот такое же ясное солнечное утро, а воздух своей чистотой и густым холодным ароматом вереска чуть обжигал гортань и щекотал лицо, от него слегка кружилась голова. Вдоль длинного, чистого и прозрачного озера тянулись поляны, покрытые густыми зелеными и белыми мхами в обрамлении лилового вереска. И на этом скромном северном покрывале природа щедро рассыпала несметное количество моховиков со шляпками желтого, светло-коричневого, кремового цветов. Грибы все были крепкими и чистыми. Отец и его коллеги сожалели, что автотранспортом сюда не добраться, а то ведь можно было целый кузов загрузить такой чудесной продукцией. «Интересно, — подумал Савельев, — Лена уже проснулась? Наверное, да, она жаворонок. Как она меня встретит? Ведь она и не знает о моем приезде, но вскоре узнает. Летчики ящики домой привезут и, конечно, проболтаются». Въехав в Москву, офицеры стали переговариваться. Многих интересовало, отчего главк проводит совещание в старом здании Генштаба, что в Колымажном переулке. В результате непродолжительной дискуссии пришли к единому мнению: начальство решило ознакомить застрявших в Германии и оторвавшихся от свежих новостей контрразведчиков с положением на Забайкальском, 1-м и 2-м Дальневосточных фронтах. И не ошиблись. В просторном помещении, где разместились полсотни генералов и старших офицеров Главного управления военной контрразведки «Смерш» Наркомата обороны СССР, погасили свет и показали свежую фронтовую хронику, только доставленную в Москву. Затем молодой полковник-генштабист кратко и толково доложил о наступлении всех трех фронтов под общим командованием маршала Василевского, в результате которого наши войска за десять дней продвинулись на 600 километров. Он рассказал об операции кораблей и войск Тихоокеанской флотилии на Сахалине и Курильских островах. Опытнейшие офицеры, прошедшие суровыми тропами самой страшной войны, искренне радовались высочайшему уровню организации и руководства войсками, низким потерям и колоссальной технической оснащенности частей и соединений. Только танков и самоходных артиллерийских установок воевало свыше пяти с половиной тысяч. Правда, интересно было и другое, сказанное полковником. На Дальнем Востоке в войсках находилось более тысячи образцов старой, снятой с вооружения техники, но вполне пригодной для борьбы со слабобронированными японскими танками. Поэтому в боях успешно применялись танки БТ-5, БТ-7 и даже Т-26. Полковник, заканчивая, подчеркнул, что эта война вовсе не легкая прогулка Красной армии, там произошло непримиримое противостояние советского, русского духа и японских традиций стойкости. После генштабиста выступил замначальника главка по разведработе генерал-лейтенант Селивановский. Савельев никак не мог вспомнить, где он видел этого генерала с вьющейся, хорошо уложенной шевелюрой густых каштановых волос, крупным и волевым лицом римского полководца. Когда тот встал вполоборота к аудитории, вспомнил: Эрмитаж, Зал героев 1812 года, портрет генерала Ермолова. Точная копия! Видимо, Селивановский знал об этой схожести и старался поддерживать образ. Он явно торопился и оперировал только цифрами и фактами, решительно отсекая обобщения, выводы, заключения. Но Савельев узнал многое, о чем имел смутное представление, в первую очередь об особенностях района ответственности его группы. В Тюрингии располагались 63 завода, работавших на авиацию, и еще 74 в Саксонии. Сто тридцать семь заводов! А его группа нашла и обследовала пока не более пятидесяти…Фабрика детских игрушек фирмы «Гоберт-Гортвиц» изготовляла плоскости к самолетам, шоколадная фабрика фирмы «Мауксион» в Заальфельде производила цилиндры авиамотора «БМВ», вязальная фабрика в Апольде выпускала фюзеляжи и узлы управления для различных самолетов… Но особенно резанула информация о подземном авиационном заводе по производству самолетов с реактивным двигателем в городе Кала. Оперативникам Савельева о нем ничего не было известно. Перейдя к итогам работы опергрупп, Селивановский сообщил, что благодаря им из Германии уже вывезено более ста тысяч станков и другого промышленного оборудования, 66 тысяч из которых отправлено на заводы Наркомата авиационной промышленности. Некоторые образцы были уникальными. Так, самый мощный в мире пресс давлением 30 тысяч тонн вывезен с завода фирмы «И.Г. Фарбениндустри» в Биттерфельде. На одном из затопленных немцами заводов нашли пресс, который Наркомтяжмаш СССР заказал в Германии перед войной, но так и не успел получить. Далее генерал заявил о необходимости прекращения вывоза в СССР станков, оборудования, сырья и готовой продукции с германских заводов авиационной промышленности, о скором приезде в Германию представителей Наркомавиапрома и необходимости помочь им наладить производство авиационной техники на месте. Один из офицеров не выдержал и задал мучавший всех вопрос: — Товарищ генерал-лейтенант, а как быть с соглашением союзников о демонтаже всех авиационных заводов Германии? Ведь о нашей работе американцы и англичане узнают очень быстро. Скандал выйдет. — Вы, товарищ майор, на то и служите в «Смерше», — Селивановский многозначительно поднял указательный палец, — чтобы никакой информации не досталось нашим заклятым союзникам. А об остальном не беспокойтесь. Пусть об этом товарищи из Наркоминдела думают. — Так ведь, товарищ генерал-лейтенант, — не унимался майор, — каждому немцу рот не заткнешь. — Заткнем, — генерал начинал сердиться, его лицо и шея побагровели, — на каждый роток накинем платок! Ну а если, майор, узнаем, что информация просочилась из сектора вашей ответственности, я вам не позавидую. Вопросов больше не было. Селивановский предупредил, что в сентябре начнут прибывать подразделения НКВД для охраны объектов, поэтому опергруппы сократят, изъяв у них мотострелковые и автомобильные батальоны, а возможно, и саперные роты. Иными словами, за группами остаются только функции контрразведывательного обеспечения. На этом совещание и закончилось. Офицеры покидали помещение с еще большим количеством вопросов, не получив ответ ни на один из накопившихся. Оказалось, генерал Барышников приглашал к себе на Лубянку не всех командиров опергрупп, что давало надежду все вопросы выложить перед ним, непосредственным начальником. И как полагал Савельев, у генерала наверняка найдутся ответы, уж будьте уверены. До совещания в Наркомавиапроме оставалось еще полтора часа, и руководство решило покормить офицеров в генштабовской столовой. Савельев, покурив с офицерами, подошел к дежурному, сидевшему за столиком у лестницы, ведущей на второй этаж, и попросил разрешения позвонить в город. — Нельзя, товарищ подполковник, все звонки записываются «Смершем». Меня под трибунал отдадут. — Не отдадут, капитан. — Савельев показал свое удостоверение, от вида которого капитан даже встал. — Давай журнал звонков, записывай мою фамилию, звание и должность, дату и время звонка поставь, а я распишусь. После того как Савельев расписался, дежурный с уважением пододвинул телефонный аппарат. После нескольких гудков трубка заговорила скрипучим мужским голосом. Савельев попросил позвать Елену Савельеву, на что получил резкий отпор: — Вы кто такой, чтобы фамильярно требовать к телефону ответственных должностных лиц? Савельев чуть не расхохотался. Еле сдерживаясь, он продолжил командным голосом: — Старшего лейтенанта Савельеву к телефону, немедленно!! Трубка на минуту задумалась, урча, кряхтя и вздыхая, затем вкрадчиво заговорила, явно озадаченная: — Я извиняюсь, а как прикажете доложить? — Из главка звонят, с Лубянки! На том конце, похоже, вошли в ступор. После новой паузы в трубке послышалось: — Товарищ Савельева, будьте так добры, возьмите трубочку, вам с Лубянки телефонируют. Лена, видимо, что-то поняла или почувствовала, ее голос звучал бодро и весело: — Савельева слушает. Милый мой, дорогой, здравствуй! Я так и подумала, что это ты. Где ты? Как ты? Ой, прости за глупые вопросы, все равно не ответишь. — Отвечу, Леночка, я в Москве. Часам к восьми вечера освобожусь и сразу к тебе. Как мама? — Да все в порядке. Очень буду ждать. Савельев положил трубку и крепко пожал руку дежурному.