Свидетельница была разумной, совсем не из тех, кто хочет себя показать, и просто радовалась, что ее вклад в дело оказался полезным. Снабдив ее чашкой чая и печеньем, женщину оставили с художником. Она постаралась описать ему, насколько могла вспомнить, вид парика и дизайн солнцезащитных очков. Через пару часов подробный набросок Симоны в парике и очках был передан полицейской пресс-службой газетам и телепрограмме «Свидетели преступления». Сознательным гражданам предлагалось связаться с полицией, если они видели эту женщину в последние две недели. Барнаби позвонил Эвис Дженнингс и попросил поддерживать постоянную связь с полицейским участком, пока Симона будет жить в доме доктора. Он сам приедет поговорить с миссис Холлингсворт на следующий день или чуть позже. Его следует немедленно проинформировать, если покажется, что память к ней вернулась, или она соберется уйти, хотя бы и к себе домой, в «Соловушки». Старший инспектор прочел показания людей, которые присутствовали при инциденте с фургоном. Одна женщина сказала, что Симона «как бы выкатилась» из машины. Другая видела, что ее вытолкнул мужчина, сидевший за рулем. Третий свидетель решил, что ее выбросили сильным ударом. Все согласились с тем, что никакой борьбы не было. У человека, который сидел с ней до приезда скорой помощи, сложилось впечатление, что она была без сознания еще до того, как упала на тротуар. Все были настолько сосредоточены на Симоне, что почти не вспоминали о водителе. Но сообразительный юноша с острым зрением, приметивший, что фургон был грязно-желтым и очень ржавым, записал номера машины. При проверке оказалось, что она числится в угоне. Пока что продолжавшийся уже второй день поиск возможных свидетелей в окрестностях Флавелл-стрит дал только один действительно интересный результат. И он, по крайней мере отчасти, подтверждал историю Сары Лоусон. Парочка, выезжавшая на «форде фиеста» из гаража позади дома, видела мужчину, который взбегал по железной лестнице. Он вошел в номер тринадцатый через кухонную дверь, даже не постучавшись. По утверждению этих двоих, мужчина, одетый в джинсы и черную футболку, имел темные вьющиеся волосы и был не очень высок. Поскольку видели его со спины, лица описать не смогли. Двигался он как молодой. Пара предположила, что ему не больше тридцати. Все это произошло около двух тридцати во вторник одиннадцатого июня. Супругам предъявили фотографии Сары Лоусон и Симоны Холлингсворт, но опознали они только Сару. Она запомнилась еще полудюжине людей, в основном посетителям прачечной и покупателям мистера Пателя. Некоторые из них сошлись во мнении, что выглядела она совершенно потерянной и неприкаянной. На следующее утро Сара Лоусон должна была предстать перед магистратским судом. На освобождение под залог она рассчитывать не могла ввиду тяжести преступления. И, разумеется, против этого возражала бы полиция. Официально возвращенная под стражу, Сара подлежала переводу в женскую тюрьму, возможно в Холлоуэй. Барнаби воспользовался последней возможностью допросить ее на своей территории. Хотя ему уже сказали, что она все еще отказывается от пищи, он был поражен произошедшей в ней стремительной переменой. Она лежала скорчившись, дрожа, в углу своей клетки на матрасе. Колени под подбородком, длинный подол платья натянут на ноги. Скулы и лобные кости четко обозначились, как будто хотели прорваться сквозь кожу. Она дико оглянулась на открывшуюся дверь, и на лице ее проступили стыд пополам с отчаянием. — Мисс Лоусон, — произнес Барнаби. У него не хватило духу справиться о ее самочувствии. Старший инспектор присел на край закрытого крышкой унитаза. — Чего вы надеетесь добиться? — Я просто хочу побыстрее покончить с этим. — С чем? — Со всем. С долгой болезнью, с моей жизнью. — Вы же знаете, что вам не позволят уморить себя голодом. Отвезут в больницу и накормят, так или иначе. — Значит, это будет позже, а не раньше. Какое это имеет значение? — Интересно, сознаете ли вы, какому риску себя подвергаете? — Полагаю, гораздо лучше, чем вы. — Я имею в виду, что голодание может нанести серьезный и необратимый ущерб организму. Что, если в итоге вы все-таки не захотите расставаться с жизнью? — Я не изменю своего решения. — Хотя она была в прострации, до краев переполненная страданием, профиль ее оставался четким, словно высеченным из камня. Он не мог все так оставить. Бог знает почему, он чувствовал, что должен попытаться, должен переубедить ее. Увы, все, на что он оказался способен, сводило ситуацию к банальности. С его губ слетали расхожие фразы. Тот, кто ее предал, ее не стоит. В мире полно людей, и она встретит кого-нибудь другого. (Сержант Трой гордился бы им.) По крайней мере, он удержался и не сказал, что время лечит все раны. — Вы ошибаетесь, — проронила Сара, — насчет встречи с кем-то другим. Я верю, что Платон был прав: мы лишь отчасти существуем, пока не найдем единственного человека, нашу половинку. И, только слившись с ним в единое целое, мы познаём истинное счастье. — О боже! Я бы не рассчитывал на это. Шансов здесь, должно быть, меньше, чем в лотерее. — И все же так звезды сошлись, что я нашла свою половину. Видите ли, инспектор, нет смысла снова искать. И как только вы познали эту полноту, быть оторванной от нее снова просто невыносимо. Спокойная непреклонность ее слов сделала дальнейший разговор бессмысленным. Барнаби встал и направился к двери. Уже повернувшись к ней спиной, он произнес: — Вы знаете, что Симону нашли? Она съежилась, вздрогнула, будто ей в лицо плеснули ведро ледяной воды. — Да, мне сказали. Она… в порядке? — Физически — да. Но все еще не в себе. Он выбросил ее из фургона. Они вам это сказали? Ваша дражайшая лучшая половина… — С чего… — Она смотрела на него так, словно он вдруг заговорил на иностранном языке. — У нас есть его описание. Он был замечен на Флавелл-стрит, когда входил в квартиру по задней лестнице. Не слишком высокий, лет тридцати, темные волосы. Ну как? Похоже? — Что… О чем вы… Она с вызовом взглянула на Барнаби и получила в ответ такой же. И тогда Сара Лоусон начала задраивать люки, запираться на все замки. Главному инспектору вспомнился однажды виденный фильм, костюмированная драма, героиня которого, обезумевшая, несчастная наследница большого состояния, обнаруживает вдруг, что мужчина, которого она любит, просто охотится за ее деньгами. Она мечется по большому темному викторианскому особняку, в котором живет, и запирает все двери и окна, чтобы он не мог туда попасть. В память врезался стук ставней. Хлоп, хлоп, хлоп! Так было и сейчас. — Да. — Когда Сара наконец заговорила, ее голос звучал очень устало. — Да, я думаю, что это вполне точное описание. — Вы ничего не хотите рассказать, Сара? Не согласитесь хоть в чем-нибудь нам помочь? — Она выглядела жалкой до слез, но гнев Барнаби еще не угас. — Не хотите ли еще насочинять чего-нибудь? — Нет, ничего. Барнаби подошел к двери и крикнул дежурному офицеру, чтобы его выпустили. На следующий день после публикации фото Симоны в парике и темных очках начали поступать сообщения от свидетелей, видевших ее. Они не были столь многочисленны и причудливы, как в самом начале расследования. То ли публика уже пресытилась всякими нелепыми россказнями про Холлингсвортов, то ли Симону надежно упрятали после того, как увезли с Флавелл-стрит. Ни одно из немногих свидетельств, поступавших от жителей Лондона и его окрестностей, не стоило времени и усилий, потраченных на разбирательства. Программа «Свидетели преступления», способная многое прояснить, ожидалась только через три дня. Сразу после обеда Барнаби получил уведомление от Рэйнбирда и Джиллиса, самых известных похоронных агентов Каустона. К погребению Алана Холлингсворта уже все готово. Оно состоится через два дня. Служба пройдет в церкви Святого Чеда в Фосетт-Грине, а сразу после этого прах предадут земле на приходском кладбище. Цветов просят не возлагать. Гадая, чья это просьба, Барнаби сделал отметку в ежедневнике. Последние тридцать шесть часов были настолько наполнены происшествиями и открытиями, что попытки все это осмыслить и оценить потеснили на задний план смерть Холлингсворта и бедной Бренды Брокли. Теперь внимание старшего инспектора вновь обратилось к ним. Больше всего он был угнетен гибелью Бренды. Возможно, потому, что сознавал свое бессилие выяснить все до конца. Теперь они знали, что девушку сбила машина Холлингсворта. Предположительно, хотя не обязательно, за рулем был он сам. Но как узнаешь, что в точности произошло? В деле об убийстве Холлингсворта у них, по крайней мере, был подозреваемый. Безликий, лживый и ложно названный Тимом. На втором допросе Сара, казалось, намекала, что ответственность лежит на нем. Конечно, был еще Грей Паттерсон, идеально подходивший на эту роль. Мощный мотив, никакого алиби и дружба с Сарой Лоусон. В то же время полиция не располагала ни единым доказательством его присутствия в «Соловушках» в ночь смерти Холлингсворта. А в день, когда скрылась Симона, он в каустонском «Одеоне» смотрел «Золотой глаз». В-третьих, и это самое главное, даже человек с самым неудержимым воображением не назвал бы Паттерсона невысоким кудрявым брюнетом. А именно такого полиции и предстояло найти. Шторм двухдневной давности произвел перелом в погоде. В день похорон, хоть и теплый, она была переменчивой. Солнце то появлялось, то исчезало, налетали тучи, ветви кладбищенских вязов и тисов гнулись и шелестели на ветру. Преподобный Брим, в белоснежном облачении поверх потертой сутаны, произнес прощальное слово. Его выразительный голос был полон скорби и искреннего участия. Именно в такие моменты он чувствовал себя на высоте. Барнаби и Трой не были в церкви. Не присоединились они и к горстке людей у могилы. Стояли в некотором отдалении на зеленой горке — не то чтобы чужаки, скорее, призраки на пиру. «Ибо человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…»[73] И кто может с этим поспорить? «Они рожают в муках прямо на могилах», как сказал поэт. По крайней мере, Барнаби думал, что поэт. А может, то была реплика из пьесы, которую ставила любительская труппа Джойс[74]. Кто бы это ни написал, он был совершенно прав. С точки зрения вечности жизнь не более чем краткий миг. Только узрел свет солнца и тотчас канул во тьму. Хотя у ворот кладбища людей собралось немало, возле могилы стояло всего восемь человек. Эвис Дженнингс поддерживала Симону, обняв ее за худенькие плечи. Констебль Перро, пристроив шлем на сгибе локтя, вытянулся почти по стойке смирно. Бухгалтер Тэд Бёрбейдж, представлявший «Пенстемон», держался рядом с Элфридой Молфри. Она и Кабби Доулиш, взявшись за руки, печально склонили головы. Двоих скорбящих Барнаби не знал. Догадывался, что это брат убитого и его супруга. Наверняка супруга, ибо человек с таким жестким, суровым, безрадостным лицом не мог быть настолько легкомысленным, чтобы взять с собой сожительницу. Он был в черном костюме из тусклой тяжелой ткани. Она — в полинялом платье цвета грязной воды с неровным подолом и траурной бархатной повязкой на рукаве. Выражение ее лица казалось еще более мрачным, чем у муженька. Барнаби вспомнилась присказка матери: «От такого молоко скиснет». «…ибо прах ты, и в прах возвратишься…»[75] — Если тебя не угробит выпивка, то налоговый инспектор прикончит наверняка, — проговорил Трой с отсутствующим видом. Его взгляд был прикован к бледному, измученному лицу вдовы. Он безотчетно дрожал и чувствовал дурноту. — Что с тобой такое, черт возьми? — А? — Трясешься. — Это от жары, шеф. Поминальное угощение было выставлено в доме доктора. Миссис Дженнингс держалась довольно скованно. Яркие, эффектные торты и восхитительные кондитерские изделия из сливок и сахара отсутствовали. Самым изысканным блюдом на столе был многоярусный мильфей из слоеного теста с заварным кремом и свежей малиной. На старинном белом фарфоровом блюде подали половину Йоркского окорока и салат из латука и пряной зелени, только что собранной в саду. Доктор Дженнингс преступил к нарезанию мяса, но был вызван по телефону больным, после чего исчез, а его место занял викарий. Разговор шел вполголоса, таким и остался. Может, потому, что из напитков предлагали только чай, индийский и китайский. Симона, естественным образом оказавшаяся в фокусе всеобщего внимания, выглядела растерянной. Она сидела между родственниками мужа на бархатном кресле с удлиненным сиденьем. Нежная и прекрасная роза между двух кактусов, по мысли сержанта Троя. Больничную повязку с виска сняли, но, хотя Симона наложила тон, синяк все еще проступал сквозь него. Миссис Дженнингс пригласила Троя и Барнаби на поминальную трапезу, но сержант чувствовал себя крайне неуютно. Не будучи ни друзьями, ни родственниками, они лишь подчеркивали мрачную подоплеку случившегося. Как мог он, никто в сущности, просто подойти и выразить соболезнования Симоне? Впервые со дня поступления на службу сержант Трой пожалел, что он полицейский. Барнаби не смешивался с толпой. Он стоял на кухне с мисочкой салата, подкрепляясь домашней чиабаттой с кусочком мягкого сыра бри. Попутно старший инспектор разговаривал с Эвис Дженнингс, которая обнаружила, что у нее не хватает одной вилки для десерта, и рылась в ящике со столовыми приборами. — Я так понял со слов вашего мужа, что Симоне становится лучше. — Да, ей немного лучше. Память возвращается, но не целиком, а кусками. Джим говорит, что так часто бывает. Она узнает нас и Элфи, помнит все о деревне, но почти ничего о своем… тяжелом испытании. И неудивительно, правда? Я имею в виду, что она хочет отодвинуть тягостные воспоминания как можно дальше. Я бы тоже так делала. Ах, вот ты где! — Эвис нашла нужную вилку и потерла ее о юбку.