— Можешь помочь матери накрыть на стол и налить себе вина. — А ты точно уверен, что я уже достаточно взрослая? Барнаби достал три белые суповые миски с голубой рыбкой на донышке, сувениры из испанской Галисии. Каждую поставил в миску побольше, с наколотым льдом. Разлил по мискам суп, поместил на поднос багет и вазочку со светлым несоленым маслом из Бретани. — Открыть еще одну бутылку? — крикнула Джойс. — Я бы воздержался, — ответил Барнаби, заметив ключ от машины на мизинце Калли. Ужин накрыли на низеньком кофейном столике перед телевизором. Поставили на перемотку кассету с «Голубым ангелом». Когда жужжание и свист стихли, Джойс взяла пульт и выжидающе взглянула на дочь: — Ну как, я нажимаю? — Валяй, запускай! — воскликнула Калли и кончиком большого пальца залихватски сдвинула на затылок воображаемую шляпу «трильби». — Давайте послушаем, что нам имеют предложить Марлен и господин профессор. Барнаби не помнил, чтобы когда-нибудь видел эту картину. Калли — тоже. Одной лишь Джойс довелось посмотреть ее «сто лет назад», как она выразилась. Скорее всего, фильм был недавно отреставрирован, хотя черно-белое изображение оставалось зернистым. Но даже это не могло испортить безупречные черты. Лицо, чье мистическое совершенство не описать словами. Сказать, что она была красива, не сказать ничего. И куда от этого деться? Калли глубоко вздохнула: — Никогда больше не поверю, будто скулы — это просто парные кости черепа, депо кальция в организме, — с глубоким вздохом произнесла Калли. А Барнаби, следя за тем, как профессор в исполнении Эмиля Яннингса бьется и мечется в роковых, хитро расставленных сетях, думал о том, насколько бесполезен интеллект в борьбе с непостижимым и всепоглощающим натиском сексуального влечения. У него на глазах человек пытался сражаться за свою честь, свой брак, саму жизнь, не имея иного оружия, кроме рассудка. Но когда одержимость взяла верх, он словно бы утратил не только здравый смысл, но и способность мыслить как таковую. Барнаби поставил фильм на паузу и пошел заправить крабовый салат, а когда вернулся, мать с дочерью обсуждали Марлен Дитрих, какой она представлялась раньше и видится сегодня. — Мы не можем сейчас, — говорила Калли, — воспринимать и ее саму, и фильм так же, как зрители тридцатых годов. — Не понимаю, почему нет? — Потому что для них она была просто соблазнительной красавицей в самом начале актерской карьеры. Сейчас она икона. А икона, она что угодно, но только не секс-символ. Я права, пап? — Погоди минутку. — Барнаби подцепил немного риса, попробовал и сказал: — Маловато мускатного ореха. — Калли, не смей класть вилку обратно в салат после того, как она побывала у тебя во рту! — прикрикнула Джойс. Калли захихикала было, но надулась, когда Барнаби не захотел подлить ей вина. За этим последовал короткий, но колкий обмен репликами между ней и отцом, после чего младшая Барнаби решила, что с нее, пожалуй, достаточно кино, еды, родительских нотаций, и пропала в ночи почти так же внезапно, как появилась. Глава десятая На следующее утро Барнаби проснулся со смутным ощущением недовольства собой, которое никак не мог стряхнуть. Оно нипочем не желало отвязаться от него во время завтрака, богатого фруктозой, растительной клетчаткой и сдобренного витамином В3, вся польза которого была утрачена во время убийственно долгой езды по шоссе А4020 в сплошном облаке выхлопных газов. Он думал, что гораздо быстрее добрался бы до работы вплавь, нырнув в канал Гранд-Юнион[63], который тянулся вдоль магистрали. Частично виной всему была вчерашняя стычка. Он нисколько не сожалел, что отказался налить Калли еще вина. Как не раскаивался и в том, что не ответил на попытки его задирать. Просто любая, даже самая маленькая размолвка с дочерью всегда выбивала его из равновесия. К счастью, дочь, великая спорщица, не любила дуться. Вчера же перед сном она позвонила, сказала, что он был прав, а она нет, что она любит их обоих, и напомнила, что у мамы скоро день рождения. Подумав о жене, Барнаби тут же вспомнил, что вчера опрометчиво пообещал ей обязательно послушать диск, который она недавно ему буквально навязала. «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса. Он отнекивался, говоря, что любит только популярную классику. Джойс уверяла, что это и есть популярная классика и что пора бы ему расширить свои горизонты. Зная, что возможность спокойно посидеть и что-либо прослушать от начала до конца мужу выпадает только в машине, Джойс вложила диск в проигрыватель, а поверх прикрепила чистую почтовую открытку с изображением большого уха. Любовь Барнаби к тому, что он полагал «мелодичной музыкой», имела давние корни. Мальчиком он мог часами слушать вместе с отцом грампластинки на заводном граммофоне в ящике из темного дуба. Когда звук начинал плыть и голоса уже звучали фальшиво, он кидался вертеть ручку граммофона, чтобы восстановить нормальное звучание. Иногда ему даже позволяли заменить сносившуюся иглу, из-за которой в мембране слышались хрипы. В основном это были записи оперной труппы Карла Розы[64]. Арии из «Веселой вдовы», «Летучей мыши», «Цыганского барона». Это было потрясающе… Мелодии, под которые вальсирует сердце… Барнаби со вздохом нажал кнопку «Пуск». Ученики Джойси всегда хотели исполнять что-нибудь эдакое. Случалось, что Барнаби находился дома, когда Джойс занималась с ними пением, и, выходя из кабинета, он не верил своим ушам. Не мог взять в толк, как это люди согласны платить неслабые деньги, чтобы их научили издавать фальшивое кваканье. Неудивительно, что кот при этом всякий раз забивался под диван. Восхитительный голос Кири Те Канава лился из окна его машины. Водитель автомобиля, ползшего по соседней полосе, остолбенело уставился на Барнаби. Тот поспешно прикрутил звук и поднял окно. С тех пор как в одном из детективных телесериалов миру был явлен коп — поклонник оперы, Барнаби иногда чувствовал себя очень неловко. Рассеянно слушая музыку в пробке или при остановке на светофоре, он смущенно думал, что его могут заподозрить в подражании знаменитому инспектору Морсу. Барнаби понимал, что это полная ерунда. В конце концов, никто вокруг не знает, что он — старший инспектор полиции. А если и знает, то что с того? Если бы жизнь временами не подражала искусству, что сталось бы с этим миром? Подъехав к участку, он припарковал машину в специально отведенном ему месте и выключил запись. Неплохо, даже очень неплохо, но не сравнится с пасхальным хором из «Сельской чести» Масканьи. В дежурном помещении стояла угнетающая тишина. Конечно, можно было сказать себе в утешение, что еще нет и восьми; что позади долгое ночное дежурство; что простые граждане только протирают глаза и не спешат поделиться с местными копами полезной информацией. И все же… И все же никуда не спрятаться от чувства, что жернова Господни мелют хоть и верно, но очень уж медленно, того и гляди застопорятся. Старший инспектор налил себе кофе из стоявшего на подогреве кофейника. Напиток уже несколько раз кипятили, и потому он сильно горчил. День кое-как тянулся. За неимением новостей Барнаби снова пересмотрел все, что было найдено им и сотрудниками. Перечитал протоколы опроса жителей Фосетт-Грина, записи бесед в фирме «Пенстемон», Колпортской и Национальной компании, разговор с Фредди Блейкли. Ему стало казаться, будто у него не голова, а миска супа, заправленного макаронным алфавитом. Зачерпнешь — и какие-то буквы из теста всплывают сразу. К ним присоединяется еще несколько. Кажется, вот-вот можно будет прочесть что-то осмысленное, но они опять уходят на самое дно миски. Черпнешь еще раз — и вообще ничего путного не выловишь. Трой, давно научившийся с ходу распознавать настроения шефа, кроме того, овладел искусством быть под рукой, не мозоля глаза. Окопавшись в соседнем кабинете, он готов был явиться по первому зову старого ворчуна, но выдерживал между собой и шефом безопасную дистанцию, чтобы не угодить под горячую руку, если тот даст волю гневу. Сержант понимал, почему шеф впал в мрачность. Ему и самому было тошно. Случается, что тебя так и подмывает схватить это самое дело, как короб, и трясти, пока что-нибудь внутри не выдаст себя подозрительным бряканьем. Трясти, пока не изменится весь расклад, пока кто-либо из участников дела не запоет по-новому. Взять хотя бы Сару Лоусон. На месте шефа он повел бы допрос иначе. Давить на допрашиваемого надо, когда он раскис и потек, считал Трой. А теперь, даже если эту дамочку выловят в ближайшие двадцать четыре часа, она будет готова к отпору. Небось, успела за трое-то суток привести в порядок и себя, и свои мысли. Снова и снова прошлась по своей истории. Отшлифовала до зеркальной гладкости, не оставив зацепок для вопросов. Так-то оно так, но следует помнить, что неплохо проявлять осмотрительность, когда имеешь дело с представителями пресловутого среднего класса. Тут себе не позволишь того, что прошло бы с дымящейся кучкой отбросов из какой-нибудь занюханной многоэтажки. Особы вроде этой Лоусон будут втюхивать тебе, будто у них и на ночной горшок денег нет, а тем временем трахаться с местным членом парламента. Умный человек не станет поворачиваться к ним спиной. В настоящий момент сержант Трой вообще не слишком благоволил к слабому полу. Все бабы — прирожденные обманщицы. Хотя бы та же Джеки с обманчивой фамилией, как оказалось — отнюдь не на все готовая. Рыжая стерва просто дразнила его. Горячая штучка, кто станет спорить. Если бы Троя спросили, на сколько жгучих перцев тянет ее распаляющий экстерьер, он бы, не колеблясь, сказал — не меньше чем на четыре. Но когда придет время для дегустации, каждая порция встанет вам не меньше чем в три сотни калорий. А что на деле? Скоренько опрокинула кружку лагера с лимонадом в «Голове турка» и умчалась готовить ужин своему муженьку. Объяснила, что если перед благоверным не поставить тарелку с горячей едой, когда он придет с работы, то после с ним будет не совладать. Трой лишь мрачно обронил ей вслед, что вполне понимает чувства ее супруга. Тут в невеселые размышления сержанта вторгся оживший факс. Трой встал, прочел вылезшую из аппарата распечатку и оторвал ее с некоторым удовлетворением. Это должно взбодрить шефа. — Кое-что из Хитроу, сэр. — Он положил факс поверх блокнота Барнаби. — Хоть и маленький, но все же прорыв, я думаю. Служащий камеры хранения, увидев в офисе на доске объявлений фото Алана Холлингсворта и Бренды, опознал девушку. Этот Гордон Коллинз видел мисс Брокли в день ее гибели. Она стояла под эскалатором в секции, где сдают на хранение чемоданы. К очереди не приближалась. Какое-то время вроде как читала газету. Подобно Иден Ло, клерк решил, что она от кого-то прячется. Инспектор Феннимор задал ему все вопросы, которые пришли бы в голову Барнаби. Старший инспектор читал стенограмму с удовольствием, благодарный коллеге, который избавил его от поездки в Хитроу. Несмотря на все настоятельные просьбы Феннимора взглянуть еще, присмотреться и подумать, служащий не припомнил, чтобы принимал багаж у Алана Холлингсворта или выдавал ему что-то. Он сообщил, что в тот день в камере хранения кроме него дежурили еще двое и, возможно, багаж принимал и выдавал квитанцию кто-то из двух других. Обоих опросили с тем же, отрицательным, результатом. Каждый день через камеру хранения проходит несколько сотен человек, и надо обладать исключительной внешностью или необычно себя вести, чтобы тебя запомнили. Замечательный инспектор Феннимор умудрился пополнить еще одним фрагментом сложный пазл с чашкой кофе. Холлингсворт отправился в «Хаген Дас», купил кофе, который не стал пить, и сразу же ушел. «Зачем? — спросил себя умница инспектор. — Зачем покупать чашку кофе, если ты не собираешься его пить?» Ответ: ему велели положить под блюдце багажный талон. Феннимор предъявил служащим камеры хранения фоторобот старухи: не видели ли старую каргу в тот день? Ответы были однозначно отрицательными. Тогда инспектор поинтересовался, какова была бы реакция служащих, если бы такая, как она, предъявила им багажную квитанцию. Все трое сошлись на том, что это привлекло бы внимание и вызвало вопросы. В принципе ничего противозаконного нет в том, что багаж сдан одним человеком, а получен другим. Но грязная попрошайка?! Из чего, писал Феннимор, он сделал вывод, что старуха, взяв квитанцию, отдала ее третьему лицу. Что квитанцию взяла именно она, сомнений не было, потому что мисс Иден Ло убрала чашку со столика сразу же после того, как спугнула старуху. В том же факсе были указаны день и место предварительного слушания по делу Бренды Брокли (вторник, Хаунслоу-центр), а также выражалась искренняя готовность оказать любую помощь каустонской полиции. Барнаби отложил листок. Вспыхнувший было интерес, ощущение, будто что-то сдвинулось наконец с места или в деле открылся новый аспект, быстро гасло. Что они узнали такого, о чем не догадывались раньше? Только то, что выкуп находился не в авоське старой карги, а в отсеке камеры хранения. — Сообщи, что мы всё получили. И не забудь выразить нашу особую признательность. — Да, сэр, немедленно. — И, не желая смиряться с быстрым возвращением Барнаби в состояние угрюмой замкнутости, Трой предложил: — Лично я после этого думаю устроить перерыв. Перекусить с столовой. Вы тоже идете? Последняя реплика прозвучала при виде того, как шеф снимает с вешалки свой пиджак. — Нет. Я в бар. Трой моргнул и незаметно, как ему показалось, взглянул на часы. Всего лишь двенадцать тридцать. — Вас что-то беспокоит, сержант? — Нет, что вы, сэр. Причины для беспокойства, собственно, не было никакой. Хотя, надо признать, Трой еще ни разу не замечал, чтобы старикан выпивал посреди рабочего дня. Что ж, все когда-нибудь бывает впервые… Тем не менее составлением и отправкой ответного факса в Хитроу сержант занялся с чувством некоторой неловкости. На самом деле Барнаби взял всего-то полпинты мягкого пива[65], сыр и фермерскую булочку с томатом. Фермерская булочка ничем не отличалась от городской булочки, разве что была обильно посыпана мукой и стоила на пенни дороже. Он терзал зубами неаппетитный кусок сыроватого теста, когда в голову пришла блестящая идея, на что убить во всех отношениях непродуктивный перерыв: нужно пойти и купить духи для Джойс. Листок с адресом ближайшего стокового центра лежал у него в бумажнике, как и кредитные карточки. Барнаби доехал до Аксбриджа, наполнил бак, выехал на магистраль А407 и через тридцать минут уже добрался до центра города.