– Но это из-за нашего разговора. С воспоминаниями об исторических травмах и на фоне такого пристрастного допроса моя нужда в маленьких каждодневных изменениях и моя способность их осуществить просто очевидны. Но я знаю, что будет дальше: пройдет время, я потеряю ориентиры, перестану оценивать свои жертвы в масштабе мировой катастрофы и снова начну сравнивать свою жизнь с ней самой. И не важно, что я знаю и чего хочу, я окажусь там, откуда начинал. – Не надо так. – Не надо сдаваться? – Заострять внимание на надежде. – Но это мотивирует. – Конечно, когда у тебя есть надежда. Но если ты не полный невежда по части изменения климата и не питаешь никаких иллюзий, то чаще всего надежды у тебя нет. И что тогда? Если твой основной стимул – надежда, то тебе предстоит двигать яхту веслами в штиль, смотреть на поникший парус и ждать, пока он наполнится ветром и освободит тебя от бремени, которое кажется несправедливым. У Ноева ковчега не было паруса, и у нашего тоже нет. Легче прилагать усилия, зная, что никто и ничто нам не поможет. – Я не уверен, что у меня хватит энергии продолжать это всю свою жизнь. Дело не только в гребле, а в том, что приходится грести против течения. Я думаю о тысяче завтраков и обедов, которые мне предстоят, и о том, что ни один из них не получится съесть бездумно, без борьбы с искушением, без риска вызвать косые взгляды. – Вместо того чтобы думать о будущих завтраках с обедами, сосредоточься на ближайшем из них. Не отказывайся от гамбургеров навсегда. Просто в этот раз выбери что-нибудь другое. Трудно менять многолетние привычки, но поменять один обед вовсе не трудно. Со временем твой выбор станет новой привычкой. – Так почему же за тридцать лет мне не стало проще соблюдать вегетарианство? Почему стало только труднее? Сейчас меня тянет на мясо больше, чем когда-либо с тех пор, как я стал вегетарианцем. – Это так ужасно? – Да, когда я поддаюсь искушению. – Сколько раз ты ел мясо за последние десять лет? – Не знаю. Раз двадцать? – Это больше, чем ты предположил в начале книги. – Тогда это было для разогрева. – Давай скажем, что ты ел мясо сто раз. – Столько раз нет. – Хорошо, значит, ты ел его двести раз. За последние 10 950 завтраков, обедов и ужинов ты оплошал всего двести раз. Общий уровень твоего успеха равен 98 %. – Я не ел его почти двести раз. – Спрашиваешь, почему не стало легче? А я спрошу, почему было так легко. – Потому что я говорю с тобой. – Это как в той предсмертной записке, в «Споре с душой», только нам надо постараться, чтобы этот разговор никогда не кончался. – А я хочу, чтобы он закончился. Хочу решить это раз и навсегда, как решил не убивать, не красть и не мусорить. Некоторые становятся веганами и больше об этом не думают. Для некоторых это так же просто, как не быть поджигателями – настолько очевидно и правильно, что не требует даже мыслей, не говоря уже о борьбе. Но когда дело касается еды, я всегда возвращаюсь к тому, с чего начинал. – Ты слышал кое-что про акул? – Что им нужно непрерывно двигаться или они умрут? – Именно. Но это правда только в отношении некоторых видов акул. Большинству из них не нужно постоянно плыть, чтобы дышать. – Неправда про страусов, неправда про акул. – Но, может быть, как акула ты не относишься к большинству. Может быть, некоторым людям будет просто уменьшить потребление животных продуктов или полностью перейти на веганство, и им не придется всю жизнь спорить с собой на эту тему. Тебе просто нужно смириться, что твои ум и сердце устроены по-другому. Готов поспорить, что большинство людей в качестве акул не относятся к большинству. – Так что мне делать, когда я возвращаюсь к тому, с чего начинал? Открыть документ в Word и написать тебе, какое я ничтожество? – Нет, тебе просто нужно признать, что вернуться в начало – не значит вернуться в прежнее состояние. «Обнаружить себя» где бы то ни было – хороший знак, он подразумевает самоосознавание. Если бы ты пробежал половину марафона и вдруг всерьез задумался о том, что тебе бежать еще двадцать километров, тебе, вероятно, захотелось бы сойти с дистанции. Но разве отправная точка не находится еще дальше – там и тогда, когда ты решил пробежать марафон? И разве это решение не сопровождается целеустремленностью и некоторой долей радости? Именно поэтому люди повторяют обряд бракосочетания, чтобы вновь прикоснуться к краеугольному камню своего брака. Необходим определенный баланс, потому что есть вещи, которые нам нужно делать, даже если мы не чувствуем к этому желания – мы не можем ждать, пока наши чувства совпадут с необходимостью. Но иногда движущей силой может стать напоминание о том, почему нам изначально было так важно это сделать. В чем для тебя основополагающая истина? – Не понял. – Ну, мысль или фраза, на которой строится все остальное? – Наша планета – это животноводческая ферма. – Расскажи мне об этом. – Так я же уже рассказал. – Расскажи снова. Повторный рассказ не менее важен, чем самый первый. – Мы ошибаемся насчет того, чем является наша планета, и поэтому ошибаемся в том, как ее спасти. – Расскажи по-настоящему. Я не тороплюсь. – Наша сосредоточенность на ископаемых видах топлива вынуждает нас представлять мировой кризис в виде дымовых труб и белых медведей. Не то чтобы эти вещи не имели значения, но в качестве эмблемы нашего кризиса они создают у нас впечатление, что наша планета – это фабрика, а к изменению климата наибольшее отношение имеют дикие животные, обитающие в отдаленных местах. Это впечатление не просто ошибочно, оно катастрофически контрпродуктивно. Нам никогда не справиться с изменением климата, никогда не спасти свой дом, пока мы не признаем, что наша планета – это животноводческая ферма. Это и есть моя отправная точка. – Я думал, что мы не справляемся с изменением климата из-за отрицания, нет? – Это предположение содержит в себе более злонамеренный вид отрицания, чем то отрицание, о котором в нем говорится. – Ну-ка, ну-ка, расскажи. – Но ты уже знаешь. – Расскажи еще раз. – Оно отделяет тех, кто согласен с научными данными, от тех, кто не согласен. – Но ведь эта разница и так существует? – Существует, и нет ничего банальнее. Единственная разница, имеющая значение, – это разница между теми, кто действует, и теми, кто нет. Франкфуртер сказал Карскому: «Я не способен поверить в то, что вы мне рассказали». Но представь, если бы все было не так. Представь, если бы он сказал: «Я вам верю». Представь, если бы он пообещал сделать все, что было в его силах, чтобы помочь спасти европейских евреев: собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, убедить Конгресс инициировать официальное расследование немецких зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности. И так далее. – Звучит неплохо. – Но потом, пообещав все это и, может быть, даже получив выгоду от полученного в результате ореола праведности, он ничего не сделал. Ни групповых слушаний, ни убеждения, ни воззваний. Еще хуже, он даже отказался сражаться в тылу: объедался продуктами, которые другие получали по карточкам, разъезжал на автомобиле сколько заблагорассудится и с такой скоростью, какая ему нравилась, и его дом был единственным на всей улице, где всю ночь горел свет. Знай мы это, имело ли бы значение то, как он ответил на проведенный в 1943 году опрос с целью выяснить отношение населения к войне в Европе? – По крайней мере, Карский ушел бы со встречи с надеждой… – Мы чрезвычайно переоцениваем роль отрицателей науки, потому что это позволяет согласным с наукой чувствовать свою праведность без необходимости действовать на основании признаваемых нами знаний. Всего 14 % американцев отрицают изменение климата, что намного меньше процента[279] тех, кто отрицает эволюцию, или что Земля вращается вокруг Солнца[280]. Шестьдесят девять процентов американских избирателей[281], включая большинство республиканцев, говорят, что Соединенным Штатам не следовало выходить из Парижского соглашения. Либералы могут перенять риторику и научиться создавать нужное впечатление, но нет ничего консервативнее, чем стремление «консервировать» – сохранять что-то в неизменном виде, будь то уклад жизни или природа. – Как ты объяснишь, что все те люди, которые не отрицают, что планета в опасности, не встревожены тем, что она в опасности? – Наверное, я назвал бы их глупыми или злонамеренными, если бы сам не был одним из них. – Ты не встревожен? – Хотел бы, но нет. Я говорю, что да, но нет. И чем тревожнее становится ситуация, тем тревожнее растет моя способность игнорировать эту тревогу. – И как ты это объяснишь? – Не знаю. – Постарайся. – Люди обладают необыкновенной способностью приспосабливаться. – Звучит хреново. – Так и есть. – Значит, постарайся получше. – Мы… – Не надо говорить за всех. Скажи за себя. – Когда я писал «Как предотвратить великое вымирание», самые информационно насыщенные страницы в этой книге, моей стратегией было уделять как можно больше внимания своим собственным реакциям, а не подражать публицистическому стилю статей и книг, которые я прочел, собирая информацию, и ни одна из которых – не важно, насколько она была глубока по смыслу, хорошо написана или злободневна – так и не подвигла меня что-нибудь сделать. Я был готов обменять полноту изложения и даже в какой-то степени профессионализм на форму, которая стала бы для меня движущей силой. – Сработало? – Я точно убедил самого себя. – Разве это не здорово? – Я убедил себя в том, в чем уже был убежден, и это никак не повлияло на то, как я живу. – Так, может, ты ничем не лучше того своего друга, а? Ты написал книгу и не веришь в то, что в ней написано; он же отказывается ее читать, потому что верит.