– Только одно: верить, что твой выбор не повлияет ни на кого. Как ты и объясняешь в предыдущих трех главах. – Может быть, что все просто писанина. Еще одно запретное удовольствие. Изменение климата – это проблема уровня Китая или корпорации Exxon-Mobile. За 71 % выбросов парниковых газов отвечают всего сто корпораций[277]. Несправедливо перекладывать это бремя на отдельных людей. – Если бы ты был ребенком, твоя одержимость справедливостью заслуживала бы восхищения. – Забудь про справедливость. В свете того, что необходимо сделать, перекладывать ответственность на отдельных людей наивно и позволяет политикам и корпорациям сорваться с крючка. – Но корпорации производят то, что мы покупаем, а фермеры выращивают то, что мы едим. Они совершают преступления от нашего имени. Кроме того, пусть многие и говорят о том, что изменение климата – проблема государств и корпораций, ни у кого нет плана, как повлиять на изменение государственной и корпоративной политики. А предавать плохих парней анафеме ничуть не действеннее, чем ходить на марши с хорошими. «Мы должны что-то сделать». Сейчас эта фраза на языке у каждого, она стала неформальным лозунгом сегодняшнего дня. И при этом почти никто не делает ничего, кроме причитания, что нам нужно что-то сделать. Мы либо не знаем, что делать, либо не хотим этого делать. Поэтому мы просто блуждаем по полю боя, снова и снова стреляя холостыми в воздух: что-то, что-то, что-то… – Но мы действительно можем кое-что сделать. Возможно, самое важное действие, которое отдельный человек может совершить для предотвращения глобального потепления, – это согласиться есть меньше продуктов животного происхождения, что оказывает подтвержденное и существенное влияние на окружающую среду и, если действовать коллективно, это дало бы культуре и рынку гораздо более мощный толчок, чем любой марш. – Да будет так. – Я не знаю. – Чего ты не знаешь? – Я уже изменился, пока писал эту книгу. Я могу представить, как даю интервью на радио и в газетах, пишу авторские колонки, провожу публичные чтения по всему миру. Я могу представить, как исподтишка предаюсь удовольствию праведности, а потом возвращаюсь в отель после одного из таких чтений и за закрытой дверью съедаю гамбургер – предаюсь исподтишка еще одному удовольствию. Как думаешь, существует ли что-то более жалкое? – Картинка не очень. Но я могу представить много более жалких сценариев, например, если бы тебе было наплевать на правду или слишком страшно ее узнать. Или если бы ты знал правду, но тебе было бы все равно или слишком лень что-то предпринимать. Или если бы ты попытался, но не испытал бы угрызений совести, если бы у тебя ничего не получилось. – Меня всегда бесило, что мой друг, коллега по писательскому цеху и, более того, горячий защитник окружающей среды отказался читать мою книгу «Мясо. Eating Animals». Меня это расстраивает, потому что он – чуткий мыслитель, которого заботит сохранение природы и который об этом пишет. И если даже он отказывается хотя бы узнать о связи между тем, что мы едим, и экологией, велика ли надежда, что сотни миллионов людей изменят свои многолетние привычки? – Почему он отказался ее читать? – Он сказал, что боится читать эту книгу, потому что знает, она потребует от него изменения, на которое он не способен. – Поздравляю, ты лучше своего друга. Должно быть, указав на его недостатки, ты облегчил свою вину по поводу собственных. И, раз уж мы заговорили о твоем нарциссизме, зачем ты называешь себя жалким? – Я использовал его недостатки, чтобы проиллюстрировать свои собственные: если я ратую против употребления в пищу животных продуктов, но сам продолжаю их есть, тогда я – ужасный лицемер. – И тебе важно об этом сказать? – Никому не хочется быть лицемером. – Так стань безупречным. – Не надо так. – Как? – Насмехаться над тем, как это больно, когда стараешься поступать правильно. – Не надо так. – Как? – Считать свои чувства важнее, чем гибель планеты. – Наши чувства – и наша бесчувственность – ее и губят. – Не сомневаюсь. Ты не хочешь отказываться от гамбургеров, поездок в супермаркет и полетов в Европу, от дешевой электроэнергии. Ты не хочешь создавать неловкость на званом обеде, или чтобы тебя считали занудой или, еще хуже, придурком. Ты неделаешь чего-нибудь просто потому, что у тебя нет настроения. Тебе, как всегда, есть что терять, поэтому ты убеждаешь себя, что знать об этом – написать об этом книгу – означает что-нибудь сделать. – Значит, у тебя… нет надежды? – Ты прекрасно можешь делать то, что оставляет тебя безучастным, и воздерживаться от того, что тебе хочется делать. Это не делает из тебя Ганди. Это делает тебя взрослым человеком. – Это действительно несправедливо. – Это сказал ребенок. Знаешь, зачем страус прячет голову в песок? – Потому что ему кажется, что если он никого не видит, то и его никто не увидит. – Глупо, да? Только страус не прячет голову в песок, он прячет туда яйца, чтобы они были в тепле и безопасности, и время от времени погружает голову в песок, чтобы их перевернуть. Люди видят, как страусы заботятся о потомстве, но по ошибке принимают это за глупость. Хотя животные, которые считают, что, стоит им закрыть глаза, как в мире станет темно – этомы сами. Выдавать побег от реальности за безопасность – один из самых действенных способов убить свое потомство. Так же как выдавать знание за действие. Никому не хочется быть лицемером, но разве время от времени моргать не лучше, чем крепко зажмуриться? Важно не расстояние до недостижимого совершенства, а расстояние до непростительного бездействия. – Я не знаю. – Задам тебе вопрос: как назвать антипода тому, кто оставляет свет в пустых комнатах, покупает неэффективные электроприборы и врубает кондиционер, даже когда никого нет дома? – Тот, кто экономит электроэнергию? – А как назвать антипода тому, кто всегда ездит на машине, вне зависимости от расстояния и доступности общественного транспорта? – Тот, кто экономно использует автомобиль? – Антипод тому, кто ест много мяса, молочных продуктов и яиц? – Веган. – Нет. Антипод тому, кто ест много продуктов животного происхождения, это тот, кто следит за тем, как часто он ест продукты животного происхождения. Самый простой способ отказаться от смелой идеи – это притвориться, что есть только два варианта. Ты написал о том, как Франкфуртер ответил Карскому, так, словно у него было только два варианта. Возможно, вера – это действительно всё или ничего, но как насчет действия? Разве не мог Франкфуртерчто-нибудь сделать с той частью правды, в которой он не сомневался? Возможно, он не стал бы объявлять голодовку на лужайке перед Белым домом и умирать медленной смертью на глазах у всего мира. Но разве он не мог бы собрать группу влиятельных людей, чтобы те выслушали Карского, или убедить Конгресс начать официальное расследование немецких зверств, или просто использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности? Мы можем представить, как трудно ему было поверить Карскому во время их встречи, но что произошло потом, всего пару лет спустя, когда он увидел первые фотографии концентрационных лагерей? Думаешь, тогда он поверил увиденному? А когда он взглянул в глазницы умерших от голода отцов и матерей, на груды тел сыновей и дочерей? Когда судья Верховного суда выносил приговор самому себе, думаешь, он чувствовал себя пособником геноцида? Или просто ничтожеством? – Это несправедливо. – Наверное, внук Франкфуртера сказал бы то же самое. В критический момент от человека можно требовать только того, на что он способен. Но ты – внук пережившего холокост, его братьев и сестер насиловали и убивали, его родителей расстреляли с младенцами на руках, его дедушек и бабушек сожгли заживо. Каких действий было бы справедливо ожидать от Франкфуртера, с твоей точки зрения? – Но людские возможности правда имеют предел. Этот предел – не вопрос личного выбора, и за него их нельзя винить, как бы жестоко их ни осудила история. – Я не знаю. – Чего ты не знаешь? – Возможно, мы недооцениваем некоторые пределы и переоцениваем некоторые действия. Человек, снявший машину с попавшего под нее велосипедиста, превозмог свои физические возможности. Но разве, вернувшись домой, он начал общественную кампанию за обустройство велодорожек и увеличение количества светофоров? Потому что гибель велосипедистов под колесами автомашин – это всеобщая проблема, которую нельзя решить единичными актами истерической силы. Будет ли справедливо спросить, достаточно ли он сделал? – Нет, несправедливо, потому что он… – А Карский сделал достаточно? Ты поставил во главу угла неверие Франкфуртера, но как насчет предела возможностей Карского? Он ушел от Франкфуртера, не получив гарантий, что способ спасти евреев будет найден. Он не отказался от еды и питья и не умер медленной смертью в кабинете судьи. Справедливо ли нам судить его? Как насчет тех, чьи жизни и жизни чьих детей зависели от успеха его миссии? Справедливо ли было бы им судить его? – Он переоделся евреем – надел желтую нарукавную повязку, нашил звезду Давида, – чтобы пробраться в варшавское гетто и собрать документальные свидетельства условий, в которых там жили. Он проник в нацистский лагерь смерти[278], чтобы сообщить всему миру правду о том, что там происходит. Да, он сделал достаточно. – А как насчет твоей бабушки? – Я уверен, что она бы с этим согласилась. – Я не это имею в виду. Это может быть жестоко, даже безнравственно, но… твоя бабушка сделала достаточно? – Не надо. – Но она сделала достаточно? – Хватит. – Она бежала из своего местечка, потому что знала, что «должна что-то сделать». Она знала. Ее сестра пошла ее проводить, отдала твоей бабушке свою единственную пару туфель и сказала: «Тебе так везет, что ты едешь». Это же просто другой способ сказать: «Возьми меня с собой». Возможно, ее сестра была слишком молода для такого путешествия, и взять ее с собой означало гибель для них обеих. Возможно, в то время вера твоей бабушки была вовсе не настолько сильной, какой мы ее теперь считаем. Но ты грезишь о том, как ходил бы от дома к дому в ее местечке, хватал бы каждого оставшегося и кричал ему в лицо: «Ты должен что-нибудь сделать!» Почему твоя бабушка не крикнула им в лицо? – Потому что это за пределами человеческих возможностей. – Согласна. Это за пределами человеческих возможностей. – Так зачем ты задала этот вопрос? – Потому что договориться о том, чего от человека нельзя требовать, напоминает нам о том, чего требовать можно. Мы можем расходиться во мнении о том, что именно мог бы сделать Франкфуртер, но мы согласны в том, что он мог бы сделать больше, чем сделал. – Да. – Теперь представь, как ты ешь гамбургер у себя в номере. – Я чувствую себя посмешищем… – Перестань говорить мне, что ты чувствуешь. Скажи, что ты можешь сделать. – Конечно, я могу есть меньше животных продуктов. И, конечно, мне не стоит оставлять попытки из-за страха оказаться непоследовательным. Прямо сейчас я чувствую настоящую надежду, но… – Перестань говорить мне, что ты чувствуешь.