Конечно же, я корю себя, вспоминая все те случаи, когда относился к ней без должного внимания или хуже. Во время наших обязательных разговоров по телефону я строил рожи брату. Умолял родителей не отправлять меня к бабушке с ночевкой, а когда меня все же отправляли, часами смотрел по телевизору старые фильмы и почти с ней не разговаривал. Уворачивался от ее поцелуев. Теперь, сам став отцом, я знаю, что поступал так, как поступают все дети. Ребенок не должен заботиться о пожилом человеке (о доме или о планете), это обязанность взрослого. Именно это и сделали мои родители, перевезя ее сюда, сделав свой дом ее домом. Они установили подъемник на лестнице, чтобы она могла перемещаться между этажами, наняли сначала приходящую, а потом и постоянную сиделку и никогда не упоминали о том, насколько меньше у них стало личного пространства и насколько больше эмоциональных, бытовых и финансовых обязанностей. Забота моих родителей о бабушке, потребовавшая много самых разных жертв, стала для меня откровением. И это вовсе не совпадение, что эта книга была задумана, когда бабушка переехала к ним. Мой старший сын вот-вот отпразднует свою бар-мицву, вступление во взрослую жизнь в иудаизме. Кроме всего прочего, эта веха отмечает переход из качества получателя того, что мир предлагает тебе, в качество участника поддержания и создания того, что мир предлагает другим. Это и восторг, и шок одновременно. Сын может готовить ужин. Он может сам читать себе перед сном. Заботиться о чем-то, что ты готовишься отпустить, сложно и зачастую болезненно. Мой сын нуждается во мне настолько же, насколько моя бабушка нуждается в моих родителях. Но еще одна моя обязанность и обязанность моих родителей заключается в том, чтобы их не задерживать. Победим мы изменение климата или нет, нам нужно будет научиться отпускать. Даже если завтра мы снизим углеродные выбросы до нуля, мы продолжим наблюдать и переживать последствия наших предыдущих действий. Для наших детей и внуков планета не станет таким же домом, каким была для нас – таким же удобным, красивым и приятным. Как утверждает Рой Скрэнтон в своей статье для «Нью-Йорк таймс» под названием «Учимся умирать в эпоху антропоцена»[273], с этой потерей непременно нужно примириться: «Самая большая проблема изменения климата[274] не в том, как Департаменту обороны планировать войны за природные ресурсы, или как нам строить прибрежные стены для защиты Альфабет-сити, или когда эвакуировать Хобокен. Эту проблему нельзя решить покупкой «Приуса», подписанием соглашения или выключением кондиционера. Самая большая стоящая перед нами проблема – философская: нам нужно понять, что наша цивилизация уже мертва. Чем скорее мы это осознаем и чем скорее поймем, что ничего не сможем сделать для своего спасения, тем скорее мы сможем приступить к тяжкому труду, приспособлению – со смертным смирением – к нашей новой реальности». Я по-настоящему понимаю, что это значит, глядя на бабушку. В каком-то смысле она уже мертва, как ни трудно мне это писать, и смириться с ее отсутствием будет не только честнее всего, это позволит нам полностью оценить ее присутствие. По традиции на Йом-Кипур, День искупления в иудаизме, за больного члена семьи читают молитву Мишеберах: «Пусть Тот, Кто Благословляет, Преисполнится к ней сострадания, Восстановит ее, Излечит ее, Укрепит ее, Вернет ей жизненные силы. И вскоре пошлет Он ей полное исцеление — Ей и всем больным среди народа Израиля и всего человечества, Вскоре, Без промедления, И скажем Аминь!» В этом году, после долгих раздумий, моя мать решила не читать за бабушку эту молитву. Бабушка не поправится, ей не следует поправляться. Ей девяносто девять лет. Она не страдает ни физически, ни морально. Было бы жестоко продлевать ей жизнь в ущерб ее жизненным впечатлениям. Это правда, что мы ничего не можем сделать, чтобы «спасти» мою бабушку. Но правда и то, что мы можем спасти нечто другое, имеющее значение – для нее и для нас. Бабушка может провести остаток отпущенного ей времени в умиротворении. Мои родители купили ей специальный матрас, предотвращающий пролежни. Они пододвинули ее к окну, чтобы она могла видеть свое дерево и греться на солнце. Они наняли сиделку с проживанием не только для медицинского ухода, но и для того, чтобы бабушка никогда не оставалась одна. Они по несколько часов в день с ней разговаривают и убеждают своих детей как можно чаще ее навещать, а внуков – звонить ей по фейстайму. Они дают ей то, что приносит ей счастье: шоколад, семейные фотографии, записи песен на идише, которые она слушала в детстве, общение. Нам не удастся спасти коралловые рифы. Нам не удастся спасти леса Амазонки. Вряд ли нам удастся спасти прибрежные города. Масштаб неизбежных потерь настолько велик, что на его фоне любая дальнейшая борьба кажется почти напрасной. Но только «почти». Сотни миллионов человек, возможно миллиарды, станут климатическими беженцами. Количество беженцев имеет значение. Имеет значение, сколько исчезнет биологических видов, сколько дней в году дети смогут играть на улице, сколько у нас будет еды и воды, на сколько сократится средняя продолжительность жизни. Эти цифры имеют значение, потому что это не просто цифры, каждая из них имеет прямое отношение к конкретному человеку, к конкретной семье, и к чертам характера, и к навязчивым страхам, и к аллергическим реакциям, и к любимым блюдам, и к повторяющимся снам, и к застрявшей в голове песне, и к уникальному отпечатку руки, и к особенному смеху. К конкретному человеку, вдыхающему молекулы, которые мы выдохнули. Трудно беспокоиться о нескольких миллионах жизней, не беспокоиться о единственной – невозможно. Но, возможно, нам не нужно о них беспокоиться. Нам нужно просто спасти их. Я не верю, что самая большая проблема, связанная с изменением климата, философская. И я полностью уверен[275], что любой житель субэкваториальной Африки, Юго-Восточной Азии или Латинской Америки, где изменение климата уже болезненно дает о себе знать, со мной согласится. Самая большая проблема – спасти как можно больше: деревьев, айсбергов, градусов Цельсия, биологических видов, человеческих жизней – вскоре и без промедления. Наше желание того, чтобы все на Земле не просто жили здоровой жизнью, но и чувствовали себя как дома, должно быть само собой разумеющимся. Но это не так. Его недостаточно просто раз высказать, его нужно повторять. Мы должны заставить себя встать перед зеркалом, заставить себя посмотреть в него. Мы должны непрерывно вести с собой спор о том, что нужно сделать. «Послушай меня»[276], – умоляет душа в первой предсмертной записке, начиная приводить доводы в пользу жизни. – Постой, людям будет полезно это услышать». Часть четвертая Спор с душой – Я не знаю. – Чего ты не знаешь? – Я не знаю, как проделал такой путь – столько всего узнал, так тщательно убеждал себя в необходимости измениться, – и по-прежнему сомневаюсь, что изменюсь. У тебя есть надежда? – На то, что ты изменишься? – На то, что человечество во всем разберется. – Мы уже во всем разобрались. – Что мы будем действовать, когда разберемся. – Ты заметил, как часто разговоры про изменение климата заканчиваются вопросом, есть ли надежда? – Ты заметила, как часто разговоры про изменение климата просто заканчиваются? – Это потому, что у нас есть надежда, и нам проще обсудить это как-нибудь потом. – Нет. Это потому, что у нас нет надежды, и нам трудно это обсуждать. – Так или иначе, именно надежда позволяет заслонять изменение климата – в новостях, политике, в нашей жизни – более «насущными» вопросами. Если бы ты был врачом, ты бы спросил у больного раком, есть ли у него надежда? – Может быть, и спросил бы. Считается, что позитивный настрой ускоряет выздоровление. – Если бы ты был врачом, ты бы спросил у больного раком, есть ли у него надежда, не спросив заодно, какой курс лечения он намеревается избрать? – Нет, наверное, нет. – И что, если бы он сказал тебе, что не собирается делать вообще ничего? Тогда ты спросил бы, есть ли у него надежда? – Возможно, я спросил бы, верит ли он в чудо или просто смирился со смертью. – Правильно. Если кто-то переживает угрожающий жизни кризис и выбирает не бороться с ним, спрашивать, есть ли у него надежда, это все равно что спросить, верит ли он в чудо или просто смирился со смертью, просто короче. – Бывали минуты, когда написание этой книги вселяло в меня надежду, но по большей части я испытывал гнев и отчаяние. – Баловался удовольствиями исподтишка, хе-хе. – Надеждой? – Да, и гнев с отчаянием туда же. – Исподтишка? – Не давая ничего взамен. – Гнев и отчаяние теперь относятся к удовольствиям? – Самым запретным. Как ты думаешь, почему та статья про конец света и глобальное потепление в «Нью-Йорк таймс» стала так популярна? Люди внезапно возжаждали знаний о климате? Нет, мы возжаждали наглядного описания ожидающего нас апокалипсиса. Он влечет нас так же, как влекут фильмы ужасов, автокатастрофы и хаос в сегодняшнем правительстве. И не притворяйся, что излагать самые мрачные сценарии развития событий не самая твоя любимая часть во всей этой писанине. – Я и не притворяюсь. – Признай, приятно указывать другим на их недостатки. – Это несправедливо. – Конечно, нет. Поэтому за все удовольствия исподтишка надо платить. – Я уже два года пишу эту книгу, пытаясь убедить как можно больше людей изменить свои жизни. Это не считается? – Этого недостаточно. – А чего было бы достаточно? – Измени свою собственную жизнь. – Я знаю. – Но? – Я не знаю. – Чего ты не знаешь? – Есть ли что-нибудь более нарциссическое, чем верить, что твой собственный выбор повлияет на всех и каждого?