Второй дом Совершенно возможно, что в один прекрасный день у нас появится так нужная нам вторая Земля. Люди вроде Стивена Хокинга утверждают, что для выживания нашего вида нам необходимо начать колонизацию космоса в течение ближайших ста лет, а люди вроде Илона Маска активно работают, чтобы это стало реальностью. Мы можем придумать[248], как отправить в полет сто тысяч человек зараз (построение планет создает благоприятные условия для запуска всего один раз в два года – по словам Маска, флотилия колонистов отправится на Марс в полном составе, «как в «Звездном крейсере «Галактика»[249]), разработать способ получения ракетного топлива на Марсе и решить вопрос строительства инфраструктуры, необходимой для длительного существования колонии, не говоря уже о том, что нам придется создавать себе дом в месте со средней температурой минус восемьдесят градусов по Фаренгейту[250]»[251])[252], (подумаешь, проблема с климатом) и смертельной радиацией. Если мы не можем очистить собственные воду и воздух, мы всегда сможем выжить на планете, где нет ни того, ни другого. От первого полета братьев Райт до первого шага Нила Армстронга по Луне прошло всего шестьдесят шесть лет – это меньше, чем понадобилось Ною на постройку ковчега, короче жизни, прожитой моими родителями. Если бы кто-то из современников братьев Райт предположил, что меньше чем через семь десятилетий человек высадится на Луну – забудем про сотни миллионов землян, наблюдающих это по телевизору, сидя у себя дома, – его идея наверняка столкнулась бы с чем-нибудь посерьезнее скептицизма. Человечеству свойственно недооценивать свою собственную силу создавать и разрушать. Но, возможно, вопрос не в том, можем ли мы это сделать (предположим, что да), и даже не в том, должны ли(предположим, как и предсказывает Маск, это осуществимо с относительно небольшими инвестициями и в относительно быстрый срок), а в том, что именно – кроме как наблюдать и надеяться – нам все это время делать. До какой степени этот deus ex machina[253] – или десятки других предложенных инженерных проектов, от экранирования солнца массированной инъекцией сульфатных аэрозолей до удаления углерода постфактум и «воздействия на гидрометеорологические процессы» над океаном – заслуживает нашего внимания? И какая часть этого внимания обратится в страх перед решениями, достойными Франкенштейна, обратившими создания против своих создателей? Комментируя техногенное вмешательство[254] в окружающую среду, обычно скупая на комментарии Национальная академия наук заявила: «[Попытки изменить климат] несут в себе значительный потенциал неожиданных, неуправляемых и прискорбных последствий во всех человеческих измерениях, включая политические, общественные, юридические, экономические и нравственные». Сколько яиц нам следует положить в корзину чудесного исцеления? А сколько – в корзину законодательных изменений? Не лучше ли нам – им – просто обложить природное топливо налогом пропорционально количеству углеродных выбросов? Запустить амбициозную программу ограничения промышленных выбросов с помощью квот? Поддержать международное сотрудничество с помощью тарифных ставок? Урегулировать общемировые выбросы таким способом, чтобы даже особенно строптивый лидер не смог бы избавить свою страну от необходимости им следовать? Мы можем попытаться. Мы должны попытаться. Когда речь заходит о предотвращении разрушения нашего дома, ответ никогда не будет либо/либо, а всегда – и то/и другое. Мы больше не можем позволить себе привередничать в том, какие болезни планеты нужно лечить или каким лекарством. Мы обязаны стремиться положить конец добыче и сжиганию природного топлива, инвестировать в возобновляемые источники энергии, сдавать отходы на переработку, использовать материалы, поддающиеся повторной переработке, прекратить использовать гидрофторуглероды в холодильниках, сажать деревья, защищать деревья, меньше летать, меньше ездить на автомобиле, поддерживать введение углеродного налога, менять способы ведения сельского хозяйства, перестать выбрасывать еду и снизить потребление продуктов животного происхождения. И еще и так далее. Но технологические и экономические решения хороши в решении технологических и экономических проблем. Несмотря на то что глобальный кризис потребует инноваций и законодательных норм, проблема стоит намного шире – ведь это проблема окружающей среды – и включает в себя социальные вызовы вроде перенаселения, несамостоятельности женщин, неравенства в доходах и потребительских привычек. Она затрагивает не только наше будущее, но и наше прошлое. Согласно данным проекта «Сокращение»[255], четыре самые эффективные стратегии сдерживания глобального потепления включают в себя сокращение пищевых отходов, доступ к образованию для девочек, обеспечение возможностей планирования семьи и репродуктивного здоровья и всеобщий переход на питание, богатое продуктами растительного происхождения. Польза этих прогрессивных шагов выходит далеко за пределы сокращения выбросов парниковых газов, а их основная цена – это наше коллективное действие. Но этой цены нельзя избежать. Во время Второй мировой войны усилия гражданского населения были совершенно необходимы для победы над заокеанским врагом, но они также дали толчок общественному прогрессу у себя дома. Несмотря на несправедливость, с которой сталкивались во время войны американские меньшинства – сегрегированные военные части, издевательства над американцами японского происхождения – война стала временем общественного прогресса, сформировавшего американскую культуру. В 1941 году Рузвельт подписал указ 8802, в котором расовая дискриминация в государственной оборонной промышленности и правительстве объявлялась вне закона. За время войны членство в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения[256] возросло с восемнадцати тысяч до почти пятисот тысяч человек. На Юге количество афроамериканцев, зарегистрировавшихся на избирательных участках, подскочило с 2 до 12 %, и многие говорили о войне как о «двойной победе»[257] – заокеанской над нацизмом и домашней над сегрегацией. Уход мужчин на фронт[258] освободил место почти семи миллионам женщин, пришедших работать на промышленные предприятия. Доступ к рабочим местам получили также американцы мексиканского происхождения[259]: между 1941-м и 1944 годом их количество на судоверфях Лос-Анджелеса выросло с нуля до семнадцати тысяч. Эти новые возможности, предоставленные женщинам и меньшинствам, обличали системные предрассудки, совершенствовали профессиональные навыки и давали толчок к развитию движения за гражданские права. Спасение потребует от нас коллективного действия, и коллективное действие нас изменит – особенно в том случае, если мы изменимся не по наитию, не потому что «увидели свет в конце тоннеля», а потому что, предчувствуя приближение тьмы, мы заставим себя действовать на основании знания, в которое не верим. Когда один из супругов сталкивается с предательством[260], например с изменой другого, и пара раздумывает, остаться ли им вместе, знаменитый психотерапевт Эстер Перель советует партнерам подумать о своем браке так: «Ваш первый брак кончился. Вы бы хотели вместе вступить в новый?» Возможно, чтобы спастись, нам не нужно бросать свой дом: наша вторая Земля может стать преображенной версией той Земли, на которой мы живем сейчас. Так или иначе, нам предстоит жить на новой планете – на той, которую мы обретем, уехав, или на той, которую мы обретем, оставшись. Эти две модели спасения сказали бы о нас очень разные вещи. Какое будущее вы бы предсказали цивилизации, которая бросает свой дом? Это решение покажет, кто мы есть, и изменит нас. Люди, считающие свой дом расходным материалом, будут считать расходным материалом что угодно и сами превратятся в тех, кого можно с легкостью выбросить на свалку. Какое будущее вы бы предсказали цивилизации, которая действует сообща, чтобы спасти свой дом? Это решение покажет, кто мы есть, и изменит нас. Совершив необходимый прыжок – не в неизвестность, но в действие, – мы сделаем больше, чем спасем планету. Мы сделаем себя достойными спасения. Телескоп Космический телескоп «Хаббл» был запущен в 1990 году. У него настолько мощная и точная оптика, что, будь он нацелен на Землю и сумей преодолеть дымку атмосферы и размывающую скорость собственной орбиты, он мог бы прочитать эту страницу, глядя вам через плечо. Отвернувшись от Земли, «Хаббл» может в буквальном смысле разглядеть начало времен. «Хаббл» был задуман в 1970-х, но его разработка, постройка и запуск заняли двадцать лет. Он представляет собой физическое выражение коллективных достижений и амбиций человечества, современный эквивалент собора. Его многочисленные достижения включают в себя определение размера и возраста вселенной, обнаружение первой органической молекулы за пределами Солнечной системы, открытие, что практически каждая галактика содержит сверхмассивные черные дыры, и наблюдение за далекой вспышкой сверхновой звезды, предполагающей, что вселенная только недавно начала разгоняться. Все это чуть не пошло прахом. Когда были получены первые изображения, обнаружилась серьезная проблема с оптикой. Зеркало – надо полагать, самое точно вырезанное зеркало на свете – было не дошлифовано на одну пятидесятую[261] толщины человеческого волоса. Вместо того чтобы собирать в фокус 70 % звездного света, «Хаббл» мог собирать лишь 10 %. Изображения не оправдывали ожиданий, и проект обернулся для НАСА самым большим конфузом – в «Голом пистолете 2½» фотография «Хаббла» фигурирует рядом с фотографиями «Гинденбурга» и Майкла Дукакиса[262]. Решить эту проблему было непросто. Зеркало нельзя было повторно отшлифовать в космосе. Его также нельзя было заменить на другое прямо на орбите. А возвращать «Хаббл» на Землю для ремонта было бы слишком дорого. Единственным спасением оказалась точность ошибки – оптический компонент с такой же степенью искажения в другом направлении смог исправить фокус. В 1300 году попытки создать очки привели к изобретению зеркала, семь столетий спустя самому сложному зеркалу в мире потребовались очки. Иногда даже самые огромные и сложные задачи могут быть решены простой коррекцией, балансировкой. Нам не нужно изобретать еду заново, нужно просто «отменить ее изобретение». Будущему животноводства и пищевых привычек нужно стать похожим на прошлое. * * * Винченцо Перуджа получил от Лувра заказ на сооружение защитных витрин для нескольких картин. Вечером 20 августа 1911 года он с двумя сообщниками спрятался в шкафу, где хранились студенческие принадлежности для рисования. Выйдя оттуда на следующее утро[263], Перуджа направился к «Моне Лизе», снял ее со стены и вынес через главный вход музея. В то время[264] «Мона Лиза» не была широко известна за пределами мира искусства, она даже не считалась самой знаменитой картиной в своей галерее, не говоря уже о целом музее. Прежде чем ее отсутствие хотя бы заметили, прошло двадцать четыре часа. Но стоило краже привлечь внимание[265] набирающей силу прессы, как она превратилась в международную интригу, а «Мона Лиза», теперь уже шедевр, стала самой знаменитой картиной в мире. Когда через неделю после следственных мероприятий Лувр открыли[266], впервые в истории музея на вход образовались очереди. За два года между кражей картины и ее возвращением посмотреть на пустую стену, где она висела – «клеймо позора», – пришло больше народа, чем когда-либо приходило посмотреть на нее саму. Франц Кафка приходил[267] посмотреть на пустую стену, когда со дня исчезновения «Моны Лизы» не прошло и месяца, и ее отсутствие пополнило коллекцию «невидимых диковинок» – мест, событий, людей и произведений искусства, по которым он скучал. Год спустя[268], возможно, под воздействием пережитого, Кафка написал свой шедевр, повесть «Превращение», в которой герой однажды утром просыпается, став насекомым, его восприятие действительности радикально меняется, а собственное тело – его первый дом – больше не кажется ему гостеприимным. Со временем слава «Моны Лизы» только росла – или, правильнее сказать, росла слава ее славы. Люди хотели увидеть «Мону Лизу», потому что другие хотели увидеть «Мону Лизу». По подсчетам Лувра[269], 80 % посетителей музея приходят увидеть одну-единственную работу, ту самую. Сейчас «Мона Лиза» висит под пуленепробиваемым стеклом[270] толщиной почти четыре сантиметра. Хотя цель стекла – защитить самую ценную картину в мире, в результате оно усиливает наше ощущение ее ценности и хрупкости. Когда мы смотрим на «Мону Лизу», пуленепробиваемое стекло служит нам корректирующей линзой. * * * Прежде чем я стал регулярно пользоваться очками, они пролежали у меня целых два года. Однажды, когда я ходил в подготовительный класс, нас возили на экскурсию, и учительница велела всем детям пересесть на одну сторону автобуса. За окном было что-то такое, что нужно было увидеть. Под смещенным весом автобус накренился, и все, кроме меня, резко охнули. – Ты видишь, на что мы смотрим? – спросила учительница, заглядывая мне через плечо. – Что вижу? – Если бы ты был в очках, ты бы это увидел. – Я не знаю, на что я должен смотреть. – Если бы ты был в очках, ты бы знал. Тогда мне показалось, что все решили меня разыграть, что все дети передвинулись на одну сторону по сигналу и принялись указывать пальцами и охать в пустоту – все для того, чтобы меня проучить. На следующий день учительница сказала, что мне очень идут очки-авиаторы, которые выбрала мне мать, но я знал правду. Я спросил у нее, на что все смотрели накануне в автобусе. – На дневную луну. – Но я смотрел на мойщика окон. Он был очень маленький. – Мы смотрели на луну. – Ее я бы точно увидел. – Но не увидел же. Я не мог ее увидеть, потому что не искал. Чтобы исправить зрение на Земле, можно надеть очки, а чтобы исправить то, как мы видим саму Землю, можно полететь в космос. Но ни одни очки и ни одно межзвездное путешествие не смогут направить наш взгляд в нужном направлении. Мы направляем свой взгляд на то, что хотим видеть, то, что нам небезразлично. Наше восприятие становится наиболее острым, когда наше небезразличие достигает максимума, а живые существа больше всего небезразличны к тому, что вызывает в них страх. Зрители пристально разглядывали «Мону Лизу» после того как она была украдена. Я пристально разглядывал мойщика окон, потому что боюсь высоты. Мой слух обретает наибольшую остроту, когда я прислушиваюсь к спящему ребенку. Мои вкусовые рецепторы включаются на самую полную мощность, когда меня просят определить, не испортилась ли еда. Мое зрение обретает наибольшую остроту, когда я нахожусь в состоянии «бей или беги». Вспоминая пережитую клиническую смерть, люди часто сравнивают ее с замедленной киносъемкой, на фоне полного обострения всех своих чувств. Возможно, это всего лишь еще одно проявление истерической силы. Проблема в том, что наши отношения с планетой представляют собой опыт клинической смерти, которая не кажется таковой. Если бы мы могли поверить, что наша планета в опасности, мы могли бы увидеть ее такой, какова она на самом деле. Возможно, если бы миллиард человек испытали на себе «эффект обзора», это и правда коренным образом изменило бы то, как земляне думают о Земле и как они с ней обращаются. Но единственный сценарий, при котором такое возможно, это путешествие к новому дому. Представьте: все представители рода человеческого придвигаются к иллюминаторам с одной стороны звездолета, смотрят сквозь толщу защитного стекла и осознают, что наш дом был венцом творения. Прыжки с моста «Золотые ворота» в 98 % случаев заканчиваются смертью. С него спрыгнули больше шестнадцати тысяч человек. Те из выживших[271], кто поделился пережитым опытом, все как один заявляют, что передумали прыгать, когда уже спрыгнули. Возможно, наш вид испытает нечто подобное. Кевину Хайнсу было восемнадцать, когда он совершил свой прыжок. Если бы нам пришлось потерять нашу планету[272], возможно, каждый из нас подумал бы, как думал Хайнс, видя, как исчезает над головой мост: «Что же я наделал?» Первый дом «Человеческая раса существует как отдельный вид примерно два миллиона лет. Цивилизация пришла около десяти тысяч лет назад, и с тех пор темпы ее развития стабильно растут. Если существование человечества продлится еще миллион лет, ему придется положиться на свое мужество, чтобы отправиться туда, где еще никто не бывал… Нам понадобятся эффективные средства создания новой полноценной экосистемы, которая сможет выжить в условиях, о которых нам практически ничего не известно, и нам нужно будет подумать о перевозке нескольких тысяч людей, животных, растений, грибов, бактерий и насекомых». Так говорил Стивен Хокинг. Если бы ваш дом нуждался в ремонте, пусть даже капитальном, было бы это мужеством покинуть его ради нового дома? Что, если бы нам было заранее известно, что этот новый дом будет намного менее гостеприимным и совершенно не похож на старый? Вместо того чтобы отправляться за горизонт, мы могли бы заглянуть в собственную совесть и колонизировать до сих пор не обжитые части нашего внутреннего ландшафта. Вместо того чтобы хвататься за пустую фантазию о переселении домашних животных на другие планеты в космических кораблях, мы могли бы начать прямо сейчас, сокращая их количество на той удивительной планете, которая у нас уже есть. Когда во время Второй мировой войны американцы выключали свет, они защищали не свои дома – затемнение имело мало практического значения, они защищали свой дом. Они демонстрировали солидарность, тем самым защищая свои семьи и культуру, свою безопасность и свободу. В 2016 году в речи в поддержку шведской некоммерческой организации Хокинг сказал: «Прямо сейчас человечество стоит перед лицом огромной угрозы, миллионам человеческих жизней угрожает опасность». Дальше он говорил о проблеме ожирения, и почему человечеству нужно меньше есть и уделять больше времени физической активности. «Это не высшая математика». Возможно, миллионам человеческих жизней и грозит опасность от переедания, но каждой отдельной человеческой жизни грозит опасность от потребления слишком большого количества продуктов животного происхождения. Это не высшая математика ни в образном смысле, ни в буквальном. Если мы не проявим солидарность через маленькие коллективные жертвы, мы не выиграем эту войну, а если мы не выиграем эту войну, то каждый человек, когда-либо живший на земле, потеряет дом своего детства. Последний дом Я сижу у постели своей бабушки. Мой старший брат настоятельно просил меня приехать домой на эти выходные. Я знал почему. По той же причине, по которой он не сказал: «Она вот-вот умрет», – мне было трудно сказать бабушке то, что я хотел ей сказать. Даже дотронуться до нее было трудно. Я могу выдавить «я люблю тебя», но не «я буду по тебе скучать». Я могу поцеловать бабушку в знак приветствия или прощания, но не могу взять ее за руку, пока сижу с ней. Глядя на бабушку с подобной перспективы, я переживаю нечто вроде «эффекта обзора»: дом вдруг кажется хрупким, красивым, единственным и неповторимым. И я вдруг вижу ее всю, в контексте моей собственной жизни, моей семьи, истории. В обрамлении будто бесконечной черной пустоты моя бабушка нуждается в защите и заслуживает ее.