– Это нам известно. – И тут Грених решил, что единственный способ выяснить правду – подыграть. Он добавил: – Вольф о вас все рассказал. – Что – все? – насторожился совершенно искренне Белов. – Что вы состоите на учете у доктора Зигель в Ленинградской психотерапевтической больнице. У вас своего рода… невроз солдата. После германской и Гражданской войн число солдат, получивших боевую психическую травму, значительно выросло. Про вялотекущую шизофрению, которую ему ставила Зигель, и тиф Грених предпочел пока не говорить, чтобы не шокировать объект. Назвал нейтральный диагноз, который особых подозрений бы не вызывал. – Вот лжец! Мелкий пакостник. Почему же вы меня не арестуете тогда? – с вызовом бросил Белов. – Потому что нет ни одного доказательства, что Вольф действовал по вашему наущению. Мы решили, что он вами пытался прикрыться. – Вы не поверили ему? – Он говорил, что вы английский шпион. Такому сложно поверить. – А про звонки с угрозами? – Свалил на вас. – Отпустите его, – вновь вырвалось у него порывистее, чем он, видно, хотел. – Он болен, не понимает, что делает. – Я же не решаю такие вопросы. Почему вы пришли ко мне? Тем более что Вольф совершил несколько краж и вооруженных грабежей в Ленинграде. – Ах, вам и это стало известно? – Увы, да, – кивнул Грених. – Вольфу предъявлены обвинения, и уже заведено уголовное дело, скоро его передадут Ленинградскому угрозыску. – Это значительно все усложняет, – нахмурившись, проговорил Белов, прижав пальцы к виску, но тут же поднял голову. Его мучила какая-то внутренняя борьба, с которой он никак не мог совладать, хотя по виду он совсем не походил на невротика, держался достойно, скорее выглядел человеком с железной волей, который нынче пребывал в весьма затруднительном положении. Даже чудак-шахматист, маской которого он прикрывался в институте, в нем сейчас почти не присутствовал. – Я должен вам рассказать одну историю, – начал он после паузы. – Вольф не самый лучший человек в мире, это безусловно. Но он искупил все свои злодеяния! Мне кажется, вы должны знать – как. Прежде я никогда и никому об этом не рассказывал. Пришло время. – Быть может, нам подняться в кабинет? Здесь, в морге, можно схватить простуду, – предложил Грених, который совершенно не ожидал, какая его ждет история и что после нее последует. Белов опасливо переступил порог кабинета Грениха, как осторожное животное, оглядел серые стены, шкаф с папками, объемный стол, заваленный бумагой и карточками, телефон на нем. Долго не решался сесть на предложенный стул и прежде, чем опустился на самый край, несколько раз покосился на дверь позади себя. Но сев, приосанился, будто принимая образ англичанина на королевской секретной службе, и стал выдавать сухие, безэмоциональные факты биографии «своего гимназического друга» Вольфа. Слушая, Грених не мог решить, чему поражаться больше, тому, о чем говорит этот человек, или с каким хладнокровием это делает. Теперь стало понятно, почему одна его половина жила по настоящим документам, а другая наследовала душу. Душе он дал имя Феликс Белов, желая, следуя логике Фрейда, очиститься, обелиться и обрести счастье, а еще обрести сферу деятельности, в которой он приносил бы пользу, – ею стала почему-то английская разведка. И ему было от чего отбеливаться. Работа на охранку, тирания жандармов, наемные убийства, доносы на своих одноклассников и учителей, долгий плен, вынужденный каннибализм. А потом тиф, амнезия, беспамятство… Впрочем, про тиф Белов так ни слова и не сказал. Зато поведал, как «завербовал» Вольфа – то бишь ту свою часть личности, которая была способна на убийства, грабежи, имеющую достаточно отваги, бесстрашия и, может быть, даже безумия, чтобы отправиться к своему самому отъявленному врагу, шантажом заставить выдать значок КИМа и записать его в студенты самого вожделенного среди советской молодежи института. Оставалось загадкой, что Белов, то есть Вольф, предъявил Швецову, отчего тот пошел на сделку? Если бы просто поведал свой рассказ, он бы долго не тянул и кокнул в темном переулке руками многочисленных своих пособников. Видимо, у Вольфа-Белова было на него что-то еще, достаточно значительное, чтобы такой человек, как Влад Миклош, сидевший в кресле губпрокурора, не только оставил шантажиста в живых, но и исполнил все его требования. – То, что вы сейчас поведали… – начал озадаченный Грених, – в это трудно поверить. Если бы Ольга Бейлинсон первая не рассказала о своей записке с планом винного погреба и о лопате, то я бы, наверное, и не поверил. Хорошо бы отдать эту бумагу… – Нет! – резко поднялся тот. – Нет у Вольфа этой бумаги. Вы хотите, чтобы в суде он предстал как свидетель? Вольф не станет с вами откровенничать – открыто заявить, кто он и что пережил, не сможет. Да все решат, что он сошел с ума! А кто поверит сумасшедшему? Вы сами сейчас сидите и недоверчиво кривитесь. Во-вторых, его старый отец не вынесет позора – сын – каннибал, провокатор, наемный убийца. Он удавится, едва о таком услышит. В-третьих, в рамках советского закона Вольф уже совершил добрую дюжину преступлений. Начиная с того, что берет деньги на свою личную месть у английской контрразведки, кончая шпионской деятельностью в пользу охранки в прошлом. Ему остается только одно – разоблачить как можно больше негодяев. И поверьте, я дойду с ним до таких высот, что Ольга уже не будет нуждаться в жалкой записке, что составила в пору своего заточения в собственной усадьбе. Грених слушал и наблюдал его повадки, жесты. Феликс Белов не был однобоко прост: он то представал личностью возвышенной, лиричной, то слабой, то закрывался в панцирь чудаковатости, то играл английского контрразведчика, выполняющего секретное задание. Как бы сделать так, чтобы посмотреть, каков же Вольф? – То есть вы считаете совершенно неприемлемым, если Вольф предстанет в суде как свидетель, чтобы помочь невиновному избежать несправедливого наказания? – начал прощупывать почву профессор. – Вы что, совсем ничего не поняли? – раздраженно оборвал его Белов. – Почему он должен бросать себя на общее поругание ради незнакомого ему человека? Вольф арестован за свои налеты, этого достанет. Между прочим, он копировал манеры Леньки Пантелеева, иногда им представлялся. Чего доброго, еще повесят на него чужие преступления. Самая омерзительная сторона человеческой души – это тайное, постыдное желание спихнуть последствия своих не самых лучших поступков на кого-то. И этой порчей больны все, а русские чекисты, в руки которых он угодил, – поболе всех. Если ему насыплют что-то лишнее, клянусь, я за себя не отвечаю. Я сотру с лица земли весь Советский Союз к чертям. Хоть мне и интересно наблюдать за развитием этой новой формы государственности. Кажется, у нее есть шанс. И я, агент «Интеллидженс Сервис», призван очистить его от порчи. В интересах британской короны, а теперь и в личных интересах. Так что… не злите меня. Ясно? Грених наблюдал, как гнев в его лице медленно сменился выражением достоинства. На словах «британской короны» он вздернул подбородок и пригладил волосы. Интересно, почему он решил записать Вольфа в налетчики? Наверное, живя в Петрограде, слыша истории об ограблениях, которые совершал этот советский Робин Гуд, в мечтах представлял, как делает то же самое. Ему очень хотелось замазать толстым слоем романтики все то, что он совершал. Гораздо приятнее быть благородным разбойником вроде Арсена Люпена, английским шпионом, получившим задание уничтожать негодяев, чем чьей-то шестеркой. – Дело в том, что… – Грених тяжело вздохнул перед решающим шагом. Надо действовать немедленно, пока пациент открыт для диалога. – Дело в том, что Вольф сегодня утром уже поведал мне эту самую историю про винный погреб, что и вы сейчас. Вот только главным действующим лицом в ней были… вы. – Я? – Лицо Феликса вытянулось. – Меня это тоже привело в замешательство. – Грених сцепил пальцы на столе. Феликс вскочил со стула, сделал шаг назад, обвел комнату потерянным взглядом, будто ища спасения в окружающих предметах. – Я? – вновь повторил он. – Но… как? Не может быть! Зачем? Зачем он это сделал? – Придвинул стул, сел и вдруг обессиленно спрятал лицо в ладонях. – Сдается мне, один из вас лжет, – ожидающе глядел на него Грених. – Ну конечно, он! – Феликс распрямился, лицо его сделалось решительным. – Чертов предатель. Он лжет, хочет теперь свалить все на меня… Ах, зачем я с ним связался! Ведь и в гимназии мы не ладили, он меня всегда дразнил жидовской мордой, хотя сам же и еврей. Пожалел убогого… А как вышло, что вы говорили с ним? Он здесь, в ИСПЭ? – Да, его привезли на освидетельствование из ардома. – И он до сих пор здесь? Грених немного подумал и рискнул: – Да, если хотите, мы его позовем. И вы спросите с него за ложь. Он поднял трубку и, боясь, что Феликс следит за его действиями, знает правильные цифры приемного покоя и обнаружит игру, набрал настоящий номер. Пришлось сказать медсестре, дежурившей внизу, несусветную странность и получить волну удивленных вопросов, на которые приходилось давать не менее странные ответы. Грених попросил привести заключенного Вольфа Семена, если того еще не увезли обратно в ардом, несколько раз повторил невпопад «да» и «нет», положил трубку в самый разгар удивлений и стал ждать, мысленно считая до ста. Ему было не привыкать играть в подобные игры с больными. Но на этот раз было сложнее… Мысль, что парень, сидящий напротив него, все же изумительный актер, которому позавидовал бы сам Мейерхольд, вилась над Гренихом беспокойным мотыльком. А что, если ему откуда-то стала известна история Ольгиного знакомца? Что, если у него какой-то тайный замысел и он его планомерно осуществляет, и сейчас пытается вовлечь в свою игру и судебного психиатра, через руки которого проходили сотни преступников, пытающихся вывести свои преступления по одиннадцатой статье. Мол, они действовали в помрачении ума, а следовательно, нуждаются не в тюрьме, а в лечении. Грених давно научился вычислять малейшее притворство. Но здесь пришел в затруднение. – Как вы сами думаете, зачем ему было возводить на вас напраслину? – спросил Константин Федорович, досчитав до ста. Феликс помотал головой, издал тяжелый, убедительный вздох. – Он болен, очень болен… Не понимает порой, что творит. Я хотел ему помочь. Я выбрал его лишь потому, что у нас была общая цель – Миклош. Поднявшись, Грених прошел к двери, открыл ее, смотрел долгое время в пустой коридор, решаясь. А потом торжественно произнес, распахивая створку: – Здравствуйте, Семен Осипович. Рад вас снова видеть. Проходите. И тут с Феликсом произошла неожиданная метаморфоза, он страшно побелел, глянув на раскрытую дверь и пустой проем, сбоку от которого стоял Грених, делавший приглашающий жест некому невидимке. Грених думал, сейчас-то он и сломается. Любой нормальный человек, пусть даже и притворщик, хотя бы улыбнется такой глупости. Но нет. Белов вскочил, отшатнулся, вытянулся, как при столбняке, и грохнулся навзничь, потеряв сознание. Но едва Грених успел к нему приблизиться, он тотчас пришел в себя, поднялся и посмотрел на профессора с совершенно иным выражением лица, совсем другим взглядом. Преображение было потрясающим, таким, что Грених дольше, чем должно, на него пялился с доброй долей удивления, к стыду своему, едва не раскрыв рта. Глаза Белова – теперь это был Вольф, совершенно точно – потемнели, стали почти черными из-за расширенных зрачков, черты лица ожесточились, появились морщины и выдающаяся жила на лбу, складки у рта, нос заострился, щеки впали. Он согнулся, будто имел сколиоз, и прошел к стулу, чуть прихрамывая. Именно таким Грених видел его в первую с ним встречу – в институте, но сейчас все эти отличительные черты как будто заострились. – Чего вам от меня опять понадобилось? Грених растерял все слова и мысли. Чтобы окончательно всё не испортить, он молча подошел к столу, сел за него, опустив обе ладони на столешницу, прижав пятерни к деревянной поверхности, чтобы не дрожали пальцы. И решил молчать до тех пор, пока не уймет смятение внутри себя. Это было потрясающее зрелище, невероятное преображение. На его глазах исчез один человек и появился совершенно другой. Возможно, перед ним сидел первый пациент с диссоциацией личности в истории советской психиатрии. – Я позвал вас потому… – Горло Грениха сковало льдом, говорить поначалу было трудно. Себе в помощь он призвал в памяти случаи с расщеплением личности, о которых он когда-то читал. «Вариации личности» 1888 года Анри Бюррю и Фердинанда Бюро, «Из Индии на планету Марс: Случай сомнамбулизма с вымышленными языками» Теодора Флурнуа и «Диссоциация личности» Мортона Принса. Отчего-то все они казались жалкими выдумками, наверное, потому что Грених впервые с таким столкнулся вживую. – Я позвал вас потому, что только что здесь у меня был ваш товарищ – Белов. – А-а, – равнодушно выдохнул тот, вальяжно рассевшись на стуле. – И он поведал – слово в слово – ту же самую историю, что утром рассказали мне вы. Так как этого события не происходило ни в жизни, ни в голове пациента, то здесь должен был произойти некий ступор, заминка с его стороны, больной мозг должен был забуксовать. Но Грених ошибся. – И что? – так же равнодушно осведомился Вольф. Грених опять замолчал, разглядывая новую ипостась пациента. Перед ним восседал нога на ногу бывалый агент охранки, в глазах тяжелый туман, свойственный рецидивистам и матерым убийцами, у него даже черты лица каким-то волшебным образом подвелись к описательному образу убийцы по Чезаре Ломброзо, появилось отупелое выражение, безразличие, челюсть выдвинулась вперед, стала тяжелой. Кожа от натуги приобрела еще более темный цвет, багряно-бронзовый, как у пьяниц, видно, пациент – или все же актер? – вынужден был с силой пыжиться, чтобы создавать эффект напряженного лица. На лбу выступила ярко-синяя жила, а на виске появился заметный след – шрам, которого не было на Белове. Ну это уж совсем какая-то немыслимая фантастика! Потом Грених заметил, что правая рука Вольфа – пальцы – была испачкана в чем-то светло-бежевом. Вспомнилось, что отец его имел очень интересный вид деятельности – он был гримером для покойников. Значит, пока пациент носил личину своего альтер-эго Белова, шрам замазывал, а когда становился Вольфом, специальный состав с виска стирал. Здесь надо отметить интересную деталь о шраме. Года три назад – это поведал отец Вольфа – у него случился приступ истерии, единственный в своем роде. В состоянии аффекта больной пытался лезвием для бритья вскрыть шрам, вырезать его, как бы избавиться от него. Воспаленный мозг решил, что такое возможно. Когда приступ миновал, Вольф – уже Белов, конечно же, – врал всем, что был у пластического хирурга, который обещал избавить лицо от изъяна, но на деле оказался шарлатаном и только сделал хуже. Поэтому, когда Белов использовал какую-то маскирующую мазь, все тактично избегали расспросов. И сейчас тоже была им использована эта маскирующая мазь. Грениху сразу же стало интересно, как пациент ее достает: прямо ли на глазах у всех или тайком? А если требуется моментально переключиться с Белова на Вольфа? Было бы хорошо попробовать заговорить с личностью без шрама – с Беловым – и посмотреть, что будет, как он вернется к прежнему образу? Но Грениху пришлось заглушить в себе голос экспериментатора, которому и то, и это было любопытно исполнить с больным. Прежде надо договориться с Вольфом, может, обратиться к его совести, к чувству долга перед другом. Но, увы, Вольф тут же признался, что он шизофреник, причем, говоря это, не скрывал, что намерен попасть под одиннадцатую статью и получить вместо тюремного заключения палату в психлечебнице. – А че? Я ниче, я псих, мне все можно! Вон доктора Зигель спросите, она подтвердит. Я того… ку-ку. – И он присвистнул, покрутив у виска пальцем. Разочарованный Грених долго смотрел на него, ожидая, когда же с его лица спадет – хоть чуточку – нагловатое выражение серийного убийцы, и раздумывал, как выходить из тупика, в который его загнал этот удивительный человек.