– Ну не ворчите, Мейерхольд, – улыбнулся Даня, счищая с локтя засохшую кровь. – Какое было. – Вы, Бельский, отделались легким ранением, легли себе на ровном месте и дрыхли! – И Феликс с горечью узнал под маской Виноградова режиссера ГОСТИМа. – Я видел. Даже раз всхрапнули, пришлось голос повысить, чтобы заглушить этот звук, похожий на тромбон, в который попала вода. – Э, я не виноват, что Саушкин попал мне в локоть. – Как я тебе попасть мог, у меня выхолощенный наган поначалу был, – выругался агент МУРа. – Сам промазал, вместо живота в локоть пузырем с кровью попал… И наглядно показал, как, словно что-то держа в ладони, приложил ее к локтю. Все дружно расхохотались, звонче всех баба с елью, которая тоже успела преобразиться. Она распрямилась, отвела плечи назад, а грудь и подбородок – вперед, платок кокетливо набросила на голову и быстрыми ловкими движениями завязала в модный теперь тюрбан. Смеялась и Ася, она тоже сняла парик, под которым ее волосы, как у Мейерхольда, были прижаты специальной сеточкой. Вынув все шпильки и стянув ее с головы, она высвободила восхитительную копну золотистых волос, запустила пальцы в корни, закрыла глаза и с силой почесала. – О как же хотелось это сделать! Не думала, что от париков так зудит голова. – Это вы, милочка, еще не походили с лицом, покрытым папье-маше. Вот уж где зуд и ад и нестерпимые муки, – ответил ей Мейерхольд. – Знали бы вы сколько я съела мороженого, чтобы голос казался хриплым, – парировала девица, игравшая комсомолку Фиму. Трудно было привыкнуть к ее новому имени – Ася. Жена она Грениха или не жена? – Только в конце он почему-то хрипеть перестал, пришлось выкручиваться. – Тоже мне неудобство – мороженое, – проворчал Мейерхольд, стягивая с головы сетку. – Хотел бы я такое! – Вот кому повезло больше всех – это Борису Андреевичу. Ему гримироваться было не надо, – заметил Даня. – Зато я со страху такого наговорил, – покраснел Пильняк. – Надеюсь, мне простят? Право, мы где-то даже перегнули. Но это был текст… кусок один… из одной книги… неважно! И он с тяжелым вздохом махнул рукой. – Перегнули – не то слово! К тому, что вы наговорили, мы обязательно вернемся, – помахал наганом писателю Саушкин. И ему ответили всеобщим смехом. – От ответа не уйдете. – Эй, в барабане еще есть патроны? – обернулся Даня. – Я бы убрал подобру-поздорову. – Нетушки, я еще не все сказал! – Саушкин вытянул в сторону Мейерхольда палец, но не смог быть серьезным, когда все так задорно хохотали, провел кулаком по усам, улыбнулся. – Взять хоть вас, товарищ Мейерхольд… Что за самодеятельность была? Ну правда! Зачем было столько аполитичных вещей говорить? У меня так уши пылали, так желудок сводило… Думаю, ну когда же его фантазия иссякнет-то, а! И так прямо зло, с издевкой. – Я артист! Я всего лишь играл роль. – Не-ет. Этого вам не забудят… то есть не забудют… э-э! Не забудут, я хотел сказать, не надейтесь. Вон как товарищ Агранов плотоядно на вас поглядывает. – Давайте пить шампанское! – захлопала в ладоши Лида Месхишвили. – Янечка, ты же простишь старого, больного выдумщика, – разулыбался Мейерхольд. – И потом – я спасал положение. Константину Федоровичу все никак не удавалось вытянуть из больного признание, он и так, и эдак… пришлось добавить драмы. Перефразируя слова Эмиля Золя, хочется сказать: театр должен подражать жизни! Не так ли, товарищи? Я должен был быть убедительным. Всё! Пьем шампанское. Где бутылка? Куда вы ее спрятали? Не разбили? – Я тоже! – неловко поддакнул Пильняк. – Я тоже старался быть убедительным, хоть и не актер вовсе. Так что прошу меня не бранить. – Ведь кого хотел, в сущности, видеть больной? – продолжал Мейерхольд. – Людей загнанных, порабощенных… Нашли бутылку? Ануся, посмотрите скорее, не разбили? – Я не больной! – прорычал Белов и отполз по скамье к окну, сев к нему спиной. – Развяжите меня! Я не больной! – Вы не обижайтесь на нас, – подсела к нему Ася. По всему видимому, это была все же профессорская жена… Или любовница? Для первой она слишком юная, да и живая, а для второй имеет слишком порядочный вид. Феликс был абсолютно уверен, что с женой у профессора стряслось несчастье, что она умерла в больнице! – Ася, не надо, – посмотрел на нее строго Грених. Но та отправила мужу нежную улыбку и все равно осталась сидеть рядом с Беловым. – Вы такой молодец на самом деле, – ласково произнесла она, погладив Феликса по коленке. – Все время за меня заступались. Это очень благородно, по-рыцарски! Вы не переживайте, все удары и стрельба были не настоящие. Вот. – Она потерла рукой щеку, и Феликс увидел, что синяк был краской, которая начала сходить под ее энергичными потираниями. – Мне совсем не было больно. Мы с товарищем Саушкиным целый день вчера репетировали, чтобы я правдоподобно отлетела. Я в кино подсмотрела, как это у них… у артистов. Белов глядел на нее исподлобья, с обидой. Она ведь умерла на его руках! А это была глупая игра, постановка. Она ведь сидит сейчас вся в крови! Но кровь оказалась фальшивкой… – Хотите, я вам секрет иголочек раскрою? – спросила она, вскинув брови. – Это мне Майка показала. Вы же видели ту черноволосую девчушку в следчасти? Она к следователю Фролову приходит иногда, любопытная, востроглазая такая – дочка профессора, наша всеобщая любимица. Ася вынула из кармана юбки тоненькую веревочку. – Вот смотрите, – протянула она на розовой, нежной, как лепесток, ладони, – это резиночка, ее Майка из старых медицинских перчаток вырезала. Цепляешь на пальцы эти петельки – на указательный и большой, а в серединку иголочку, отломанную от шприца. Тут главное – не пораниться. Натягиваешь, как тетиву, и алле-оп. Пальцевая рогатка называется. Вы в детстве таких не делали? Ну в гимназии когда учились… Феликс поджал губы. – Это я в вас иголочкой стрельнула… Вы не обижаетесь, нет? Это был один из запасных планов, если вдруг случится что-то непредвиденное и нужно будет обратить ваше внимание на другой объект. – Хватит со мной разговорить, как с маленьким ребенком, – процедил Белов. – Ася, отойди от него, пожалуйста, – опять подал голос профессор. Сделав извиняющееся лицо, она пролепетала: – Мне очень жаль… – Послушно поднялась и подошла к мужу. – Я видела, как он, когда искал магнит в чемодане, перенес что-то в нагрудный карман шинели. Мне показалось, это портсигар. Но он не курит. – Она глядела на профессора влюбленно и с восхищением, как на божество. Смотрела снизу вверх своими прекрасными, как небо, широко распахнутыми глазами. А он на нее – лицо холодное, бесстрастное, неподвижное, а в глазах чувство бесконечной нежности. – Саушкин, где его пальто? – обратился наконец Грених к агенту. – Где шинель Белова, куда ее забросили? Обыщите ее, в подкладке посмотрите. Но скорее всего, бумага в портсигаре. – Вы удивительный человек, Константин Федорович! – Мейерхольд откуда-то достал салфетку, пропитанную каким-то составом, и тер ею лицо. Под воздействием его движений брови и ресницы из изжелта-грязных стали превращаться в иссиня-черные. Белов видел этого высокого худого режиссера у Лили Брик несколько раз, но все равно обманулся его умелым гримом. – Вы предусмотрели все! Даже бутылки с керосином. Пожар – это ведь гениальная идея. Только я не вспомню, где такое встречал… Кажется, что-то из Конан Дойля. Сердце Феликса сжалось от боли и негодования. Провалил задание, провалил… – «Скандал в Богемии», Всеволод Эмильевич! – напомнила баба с елкой, ютившаяся у котла, которая теперь не казалась бабой, а выглядела как настоящая дама в своем тюрбане. Она была из тех актрис, которые играют роли элегантных тетушек, нестареющих и неутомимых старух. – Давайте же пить шампанское, товарищи! Воскресший грузин Месхишвили вынул откуда-то из груды узелков, что теперь заполонили проход, бутылку заграничного «Мумма», стал расчехлять горлышко. Его фальшивая жена вынимала оттуда же маленькие разнокалиберные стаканчики – и граненые, и раскрашенные под «хохлому», с желудями, веточками, пухлые, вытянутые – видно, какие нашлись. Все шумно передавали стаканы друг другу. Месхишвили хлопнул пробкой, бутылка задымилась, зашипела. И под всеобщие возгласы, казавшиеся абсурдными после всех событий, что здесь развернулись, шампанское полилось во множество протянутых перед взором Белова рук. О нем самом будто позабыли. – Ура! С Новым годом! С новым счастьем! – гремело отовсюду. Ася и Лида стали бросать вверх серпантин и конфетти. В это же самое время агент угро, Грених и Агранов, молчаливые и сосредоточенные, отошли к двери сортира, где места было побольше, взбивали, встряхивали шинель Белова, наконец выудив из внутреннего кармана тонкий портсигар. Грених вскрыл его, на дне лежала в несколько раз сложенная бумажка, замятая и вся перепачканная, в застарелых коричневых пятнах. Белов поглядывал на них, как на злых мальчишек, вынувших его сердце из груди и готовых еще бьющееся растоптать. Грених некоторое время читал, потом проверил документ на свет, разглядывая гербовый знак. Помещица Бейлинсон написала свое воззвание о помощи на вексельной бумаге для личных долговых обязательств, выпущенной еще в царское время. – Вы ведь для того и приехали сюда, когда начался суд, чтобы воспользоваться этим. – Грених протянул ему этот странный вексель, но не отдал. – Вы слишком человек долга и чести, чтобы так и не попытаться ее выручить. Феликс насупился и молчал. – Этот старый вексель спас вам жизнь, а может спасти еще несколько. Яков Саулович, вот послушайте: «Нас удерживает силой в собственном доме шайка каких-то разбойников. Мы не знаем, что происходит за пределами усадьбы, мы не знаем даже того, кончилась ли война и какая сейчас власть. В шайке сплошь дезертиры. Они расположились вокруг дома большим лагерем. Я не вижу из своего окна края палаткам. У них много оружия, лошади. Откуда-то сгоняют угнанный скот в наш сад, которого уже не осталось совсем – все деревья вырублены ими и пущены на дрова. Спасите хотя бы моих детей. Ольга Бейлинсон». Может это как-то помочь, Яков Саулович? Тот засунул руки в карманы галифе и качнулся на каблуках, издав какой-то кряхтящий звук и пробормотав что-то неопределенное, вроде соглашаясь. – Что молчите, Белов? – кивнул ему Грених. – Думали Месхишвили подсунуть, да? Поняли наконец, что надо отдать бумагу, но прямо этого сделать не хотели. Ай-я-яй! – Вы же понимаете, что я только все испорчу, – обреченно прошептал Белов. – Почему? – удивился Грених. Феликс обреченно покачал головой. Профессор протиснулся сквозь толпу пивших шампанское артистов и сел напротив него. – Белов, вы застряли в нескольких реальностях, запутались в них, как в сетях. Если мы сейчас не распутаем этот клубок, тогда вы действительно плохой помощник Ольге, вас посадят почем зря, разбираться не станут с причинами вашего поведения. Но я, как врач, который следил за вами, оставаясь при этом для вас невидимым, утверждаю, что ваше преступление ограничивается мелким хулиганством, подкрепленным невероятным везением. Давайте начнем с Вольфа? Вольф… – профессор опустил локти на колени, – кто он, по-вашему, такой? – Мой гимназический товарищ… – проговорил Феликс, избегая смотреть в сторону Вольфа, боясь, что тот набросится на него с кулаками. – И он до сих пор, как я понимаю, – осторожно продолжал Грених, – верит, что вы английский шпион? – Что еще он про меня сказал? Грених немного подумал, задержав на Феликсе продолжительный взгляд. – С пеной у рта доказывает, что вы агент «Интеллидженс Сервис», мастер конспирации, денег у вас немерено, любой агентурный каприз исполняете – вот что про вас говорит Вольф, – со вздохом сказал наконец профессор, сделал паузу, опять следя за лицом Белова. – Есть такое выражение: пьяным море по колено. А вы пьяны. Пьяны местью. И бедный ваш старик-отец почти обанкротился, спонсируя ваши капризы. Его контора, которая многих обрядила на тот свет, конечно, дело довольно прибыльное, но не вечно же снабжать вас иностранной валютой? Грених сокрушенно покачал головой, потом обратился к Вольфу: – Семен Осипович, а вы себе ни разу не задавали вопроса, почему Белов вам платил долларами? Ведь в Англии ходят фунты стерлингов… – Ну, наверное, доллары купить и продать легче, – тут же ответил Вольф. – Вот! – поднял палец Грених и обратился к Белову. У того стало темнеть в глазах. Перед внутренним взором возникла крыша Мариинского театра, выложенная черепицей, на которую он так часто выползал из окон барабана незамеченным, на которой он провел несчетное число часов в мечтах. Кто сказал, что в Петербурге не бывает солнца? Летом там так жарко, что можно сгореть заживо… – Белов… – Профессор пощелкал пальцами у его глаз. Феликс вздрогнул, потому что голова его как-то странно наклонилась, и он виском ударился о спинку сиденья. – Белов, вы слышите меня? Ваш отец вынужден был покупать американскую валюту у чернобиржевиков, подставлять себя под опасность ареста, поскольку уже лет пять, на моей памяти, как ОГПУ ведет борьбу с контрабандистами и спекулянтами. Верно, Яков Саулович? – Грених чуть поднял голову, ища глазами Агранова. – Он мог попасться? – Мог, – коротко и неохотно ответил замначальника Секретного отдела. Казалось, ему тоже не очень-то по вкусу, что профессор говорит с ним, как со школяром у доски. Видно было, что оба не переносят друг друга, и Агранов терпит участие Грениха, поскольку тот специалист по умалишенным преступникам, да и вообще – специалист по психологии преступлений. – Вы, Белов, не были никогда английским шпионом, сознайтесь честно. Обманули своего товарища? – вернулся Грених взглядом к Феликсу. – Да, – сдался тот, поникнув. – Заморочили Вольфу голову, внушили ему, что за вами вся английская разведка, вот он страх и потерял. – Да. Я сам себе был контрразведка. Но без Вольфа бы не справился.