– Они и вправду такие. Эта грузинка убивала людей, заражала тифом! А ее муж – тайный агент Жордании! – Но они теперь мертвы, вы никогда не узнаете правды. Но что это я? Глупый профессор Грених, поверивший хорошему актеру, притворяющемуся наивным дурачком. В вас нет способности сострадать людям! Вы совершеннейший истукан. Для вас люди – деревяшки. А эта грузинка была кем? Всего лишь черным конем, правда? Конем, которого сожрала белая ладья – доктор Виноградов. – А доктор Виноградов, по-вашему, сам себя сожрал? – удивленно смотрел на него Белов. Удивленно и испуганно. Он не ожидал, что Грених заговорит с ним о шахматах. Как он понял, что ему люди всегда представляются шахматными фигурами? Как он понял про белого слона?! – Нет, его убила белая пешка – Фима Стрельцова. – Хороша пешка – она агент угро, – сокрушенно вскричал Белов. – Пусть так. Но и она теперь мертва. – Ее убил Саушкин – это все, все видели! – Он для вас был черной пешкой, не так ли? Думаете, я не видел, как вы им вертели, постоянно встревая и мешая ему вести порученное дело? Но пешки в партии – лишь расхожий материал! Главной вашей фигурой был черный ферзь. – Черный ферзь? – непонимающе вздернул Белов брови, тщетно пытаясь следить за мыслью Грениха. Теперь он совершенно запутался. И в сердце непрошеным ворвалось чувство стыда – неужели и правда они были невиновны? Нет, нет и нет! Он сам слышал разговор Лиды с Виноградовым, видел, как Месхишвили подслушивал у двери, как пылало его лицо и как он потом смолчал о том, чему стал свидетелем. – Черным ферзем вы умело пользовались и не только во время партии, но и когда готовились к ней. Ферзь атаковал и белого слона, и еще живую белую пешку, вместе с черными слоном и конем он создал лихую комбинацию и загнал в ловушку ладью. Отдали на растерзание черных слона и коня, умело дразнили как белого коня – писателя, так и черную ладью – Агранова, в надежде что один съест другого. – Дразнил писателя? Белый конь? Нет, он был скорее белой пешкой… Писатель здесь невинная жертва. – Ах, невинная жертва? Когда вы это поняли? – Он здесь для книги… Он должен будет потом обо всем написать… Но кто черный ферзь? Кто? – Вольф, которого мы взяли в начале декабря, проследив за ряженой уборщицей. Вольф – ваш черный ферзь. – Вы не сказали, за какие же я фигуры… – Вы столь опытный игрок, что играли и за черных, и за белых, яростно толкали фигуры в хитросплетение стратегических планов и смотрели, что будет. Изящным танцем по доске кружил ваш черный ферзь, сшибая фигуры. Но сегодня эта фигура ходила не по вашей воле! – По чьей же? Небось, по вашей. – Белов дергал головой, не слушал Грениха – его издевательские речи только поначалу вызвали недоумение и ошарашили, но теперь Феликс понял, его нарочно путают. Слова Грениха не имели никакого отношения к тому, что он замыслил, это был чистый бред. Его пытались сбить с толку, его заманили в ловушку, с ним играли! Но упоминание о Вольфе заставило его встревожиться… Он завербовал его шесть лет назад. И ни разу доселе тот не подводил. – Мы его взяли, Белов, вы слышали? – гнул свое Грених. – Взяли в начале декабря. Пора оставить шахматы и перейти к покеру – ведь в эту игру вы ходили играть на квартиру Маяковского к Лиле Брик под именем Томаса Джонсона? Это имя взяли себе, когда продались «Интеллидженс Сервис»? А погубил вас неловко надетый парик и выпавшие зубы. Уборщица-калека из вас отменная, хороший грим. Отец научил? У него интересное дело – он придает покойникам вид живых и делает с ними посмертные фотокарточки. Но кто сможет оживить всех этих мертвых, погибших по вашей вине? Белов уткнулся лбом в деревянный пол вагона. Ах, теперь Вольфа расстреляют… – Сема, прости, – глухо проронил он. Сердце разрывалось от сложной смеси чувств – от желания убить профессора на месте, впиться зубами и когтями в его глотку, до сожаления, что сам Феликс тоже виноват, совершил не тот ход. Ему так быстро поставили мат! – Мы проследили за вами от здания Прокуратуры, вышли на Вольфа и на вашего доктора. Семен знает, что вы состоите на учете в Ленинградской психотерапевтической больнице у доктора Зигель? Я долго говорил с Верой Самойловной о вас, Феликс. Вы должны понимать, что последствия перенесенного тифа могут быть очень опасными. Доктор Зигель поставила вам шизофрению. Мы наблюдаем у вас некоторые ее проявления – несогласованность и противоречивость психических процессов, импульсивность, враждебность, кажется, имеются галлюцинации… – Клевета! Я никогда не болел тифом. – Отрицание… – нараспев повторил Грених. – Не несите чушь. Я состоял на учете… нарочно! – И Белов пожалел, что сразу начал отнекиваться. Может, оно и к лучшему – определят в сумасшедший дом, сбежать оттуда куда проще, чем из тюрьмы. – Нарочно? Для чего? – Зачем мне повторять то, что вы и так знаете? – Мы не знаем многого. Например, зачем было звонить шести незнакомым вам людям и угрозами, шантажом созывать их сюда, потом подвергать их провокациям и смотреть, как они убивают друг друга. Зачем было подбрасывать в здание Прокуратуры железнодорожный билет, украденный у человека, который уже давно не в Москве? – А зачем вы мне это позволили! – разозлился Белов из-за того, что с ним разговаривали, будто он и вправду псих. Но он никогда не болел тифом, у него не может быть шизофрении… – Это не незнакомые люди! Отнюдь нет! Я их всех хорошо изучил прежде. Они все связаны со Швецовым. Если вы взяли Вольфа, должны были у него в первую очередь вызнать причину, по которой они все здесь собрались. У меня все задокументировано! Все! Каждый их шаг я записывал в журнал. Лида Месхишвили вводила своим пациентам тиф. Даниэл Месхишвили вел переписку со своим братом-меньшевиком, который состоял в Грузинской социал-демократической партии, а сейчас скрывается в Париже, у меня несколько копий его писем. Я лично присутствовал на вечерах Лили Брик – Пильняк не мог не узнать меня. Но он предпочел отмалчиваться. Он боится Агранова! А замшефа Секретного отдела покрывает всех этих чертовых литераторов, которые собираются по ночам трепать языком и пить контрабандные вина и нюхать немецкий марафет, который им поставлял бывший губпрокурор. Это тоже у меня все тщательно задокументировано. – Это месть? – Да, черт возьми, как вы догадливы. – Кому? – Лжецам и приспособленцам. – Не паясничайте, Белов. Вы мстите не им. Они для вас лишь крючок с наживкой для кого-то… Для кого? – Я всего лишь хочу справедливости. Хочу вывести на чистую воду всех, кто был связан с Миклошем. – Зачем? Ведь он бежал. Почему было не попробовать выйти на его след, зачем наказывать совершенно неповинных людей? – Они не неповинны! – вскричал Белов, но тотчас взял себя в руки. И, сузив глаза, продолжил: – Кажется, я начинаю понимать… Вы все-таки не знаете, кто из нас – Вольф или я – тот краском, которого обманул, а потом чуть не сжег заживо Швецов? Вас смутил его шрам? Все вроде указывает на меня? А у него есть шрам… И он впервые дал волю смеху. Все-таки Сема не такой дурак, чтобы все карты перед чекистами выложить. – Не совсем так, – глухо проговорил Грених. – Я хотел вашей доброй воли. Вы наделали порядочно дел. Начиная с того, что бросили погибать семью Бейлинсон, кончая работой на английскую разведку. Но все можно поправить – мне нужно ваше искреннее участие и принятие действительности… Ольга Бейлинсон нуждается в свидетеле. Но он должен быть в себе. – Правильно! Кто будет слушать такого, как я! – зло вскричал Белов. – Я такой же преступник, как и Влад Миклош! Да еще и окрещенный сумасшедшим. Он собрался с силами, изловчился, столкнул с себя Саушкина, вырвался и рванул на Грениха. Но тут внезапно случилось чудо – очнулась корреспондентка Фима и с визгом, которого от нее никто не ожидал, залепила ботинком в подбородок Белову, да так сильно, что он, клацнув зубами, взлетел на добрый метр над полом, а когда приземлился, был уже взят в тесный плен рук Саушкина и Грениха. – Свяжите его уже наконец, – лениво заметил Агранов, выглядывающий в проход. – Сколько можно церемонии разводить? Словно из ниоткуда появился моток веревки, и Белов вскоре был ею обмотан и посажен на свое место рядом с Фимой, которая преспокойно сидела, живая и здоровая, и пыталась оттереть руки от бутафорской крови платком в мелкий цветочек. Белов не мог оторвать от нее изумленного взгляда, позволив Саушкину связать себе и руки и ноги. – Концерт окончен. Все могут подняться, – сказал Грених. Фима с радостным вскриком вскочила, козочкой перепрыгнула через колени связанного Феликса и бросилась в объятия Грениха. – Ах, Костя, я так боялась, так боялась, но все получилось! Ура! Все вышло так, как мы расписали. Даже стрельба! – По мановению какого-то волшебства ее голос перестал скрипеть несмазанной телегой, стал молодым, звонким, задорным. Профессор молча обнял ее одной рукой, закрыл глаза и, протяжно вздохнув, будто с его плеч свалилась гора, зарылся носом в ее макушку. – Пустишь теперь работать в отделение буйных? – сияла она. – Ася, нет, ни в коем случае! Некоторое время, обессилев, он стоял, крепко прижимая ее к себе. Но потом очнулся, посерьезнел и, повернувшись к уполномоченному, сказал с укоризной: – Я же просил использовать холостые патроны, Саушкин. Почему вы стали палить из боевых? – А как мне лампочку было выбить холостым? – развел руками тот. – Лампочку должен был разбить Мейерхольд! – А вы что, не знали? – извиняюще пробубнил уполномоченный, разведя руками. – Он меня попросил это сделать. Сказал, что в жизни не попадет в такой крошечный предмет. Он вас не предупредил, что ли? А меня уверял – вы все знаете. Профессор покачал головой, наконец выпустив из объятий девицу, которую он назвал Асей. Феликс не мог оторвать от нее глаз. Это что, его жена? Глава 11. Занавес Веревки были совершенно не нужны, поскольку Белова настиг самый настоящий столбняк. В оцепенении он смотрел, как медленно, с кряхтением, которое приличествует лишь потревоженным в ночь перед Рождеством мертвецам, оторвала от колен голову Лида Месхишвили, медленно, потому что, скорее всего, у нее затекло все тело от долгого лежания в одной позе, да к тому же такой неудобной. Она подняла окровавленную руку, вцепилась в тряпку, которую на нее накинули, пока была трупом, и медленно стала стягивать ее с головы. – О, господи боже, – раздался ее глухой, протяжный вздох. – Больше всего на свете я боялась заснуть и все испортить! Я разговариваю во сне, а иногда даже хожу. С кряхтением она встала на ноги, уложила на поясницу ладони и стала раскачиваться, разминая затекшую спину. Потом вдруг вытянула руки к потолку и откинулась назад, прогнувшись так сильно, что смогла достать ладонями спинку сиденья позади себя. Все ее тело превратилось в какой-то перевернутый вопросительный знак или крючок для рыбной ловли. Вернувшись в прежнее положение, она села и перевела взгляд на Белова, посмотрела на него строго, изможденно, почти как гоголевская панночка. И тут он увидел, что девушка совершенно не была похожа на Лиду. Да, та же прическа, тот же разлет бровей и черные ресницы. Но она так куталась в полушубок и так натягивала на глаза картуз, вечно воротила лицо, что Феликс не заметил подмены. Настоящую Лиду ему близко довелось увидеть лишь два раза, и всегда на ней были белый халат и косынка. А вот голос был точь-в-точь, как у Лиды. Но сейчас незнакомка говорила как будто иначе. И как Феликс не заметил? Ведь он так часто подслушивал у дверей лаборатории, когда она говорила с доктором Виноградовым. Он подслушивал и представлял себя на месте ее мужа… Неужели и доктор Виноградов фальшивый? И сам Даня?.. – Но уснуть вы не давали, – сказала она ему укоризненно, вдруг растянув губы в механической улыбке. – У вас очень пронзительный, бывало, прорезался фальцет. Феликс тоже умеет говорить разными голосами, научился, пока работал на охранку на улице. Фразы «прикурить не найдется?» и «дяденька, дай грошик» он наловчился произносить на два десятка разных ладов. – Константин Федорович, Константин Федорович, – с кряхтением отрывая себя от спинки сиденья, воскликнул доктор Виноградов, по лицу которого стекала кровь. – Простите, внес без вашего ведома один крохотный элемент. Я хотел, чтобы мой персонаж непременно застрелился… Но это затруднительно исполнить понарошку, коли оружие заряжено настоящими патронами. Я еще пожить хочу! И уж попросил в обход вас товарища уполномоченного, чтобы он сам бахнул в лампочку. Уж не серчайте. И он провел рукой по правой стороне лица, размазывая кровь по лбу и щеке. – Эх, гадость эта коровья кровь, вони от нее немерено. Не лучше было краску или же томатный сок использовать? – Нет, не лучше, Всеволод Эмильевич, – пересел на скамейку к своей фальшивой жене Даня Месхишвили. Его локоть алел фальшивой раной. – Воняло бы тогда томатным соком. И наш невинный обман был бы раскрыт. И без того было слишком слышно, что стреляли холостыми. Уж я-то холостой выстрел от всамделишного отличу. А товарищ Белов, – грузин виновато улыбнулся Феликсу, – бывший военный, английский разведчик – как не услышал, не пойму? Может, вагонка заглушала звук? И говорил он совсем без акцента. – Довольно об этом! Давайте приведем себя в порядок и наконец откроем бутылку шампанского, – доктор, превращающийся в совершенно другого человека по имени Всеволод Эмильевич, стал соскребать с макушки лысину, под которой покоилась сеточка, тесно облепившая его густые темные с проседью волосы. Потом снял накладной нос, который был каким-то волшебным образом меньше настоящего, отклеил накладные щеки, усы, бородку. – Какое нынче дерьмовое папье-маше для грима…