— Если можно. Я буду через полчаса. — Приезжайте. Я дождусь вас. Кристина положила трубку и машинально подумала, успеет ли она заскочить домой за полчаса. Она снимала офис в Окленде, в доме напротив арендуемой ею квартиры, буквально в нескольких шагах от своего жилья. Однако Кристи понимала, что ей просто нечего делать дома. Она слишком нервничала, чтобы есть, и потому просто достала из шкафа пакет засушенных вишен — приятных сладостей, способных ненадолго заглушить голод. Что должен чувствовать человек, получивший извещение о смерти кого-то, кому он усиленно желал смерти? Теоретически она, наверное, должна была бы ощущать облегчение, но вместо этого Кристина чувствовала лишь тошнотворный страх, ужас и вину — необъяснимую вину, смешанную с еще более необъяснимой тревогой. Стараясь успокоиться, она подошла к окну и резко крутанула рычаг управления жалюзи. Закатный свет летнего вечера залил ее кабинет, и вместе с ним снаружи влилось зыбкое ощущение спокойствия. Конечно, это совпадение, пугающее и мрачное, но все же совпадение. Их разговор с Женей произошел несколько недель назад, сестра уже давно вернулась в Россию, и, казалось бы, само провидение теперь было на их стороне. Им повезло, несказанно повезло! Почему же Кристина не ощущала ни капли радости, а только парализующий страх, доводящий до головокружения? Ей хотелось узнать подробности трагедии, и в то же время она боялась спрашивать о них. Она уже сейчас знала, как ей физически тяжело будет даже смотреть Ральфу в глаза, как невыносимо будет говорить на эту тему, как захочется сбежать от этой медленной пытки — от его тягучей и глубокой, никаким образом не способной сгладиться боли, от слов о его дочери… Кристина уже знала, что их встреча не даст ему почти никакого облегчения. Работа с подобными травмами занимала годы, и во многом была возможна лишь благодаря уникальному и незаменимому помощнику — времени. Переживание смерти наполняло собой долгие, невыносимые месяцы: попытки отвлечься, уйти с головой в работу, чтобы не сойти с ума от воспоминаний, и затем, постепенно, научиться принимать эти воспоминания и жить с ними. Не бежать от них, как от огня, не отшарахиваться от фотографий, не корчиться от невидимой судороги при одном лишь упоминании дорого имени, а медленно вживлять их в свою новую, тотально опустевшую жизнь, меняя прежнюю острую боль на светлую тоску примирения с потерей… Пока же этого времени еще не прошло, и Кристина понимала, что первая встреча не принесет практически никакого прогресса. Он будет смотреть в одну точку, не находя в себе сил уйти. Он будет хранить свое горе, как сосуд, наполненный до краев, словно боясь расплескать хотя бы каплю убивающего его яда. Они начнут говорить, и тогда этот сосуд прорвется слезами — теми опустошающими слезами, от которых почему-то ничуть не становится легче. Потом Ральфу станет стыдно от своей слабости, и в нем проснется желание сделать что-то — одновременно с убийственным осознанием, что ничего сделать уже нельзя. Сколько раз она видела такое? Не так часто, но ей приходилось работать с людьми, потерявшими близких. Вся разница была в том, что в прошлые разы она не испытывала такой вины и почти панического страха. В чем дело? То, что она всей душой желала ему развода, не делало ее виноватой в смерти его жены! Когда Ральф постучал в дверь, сразу же затем открыв ее, Кристина с ужасом поняла, что профессиональное хладнокровие подводит ее. Его взгляд обжигал не только безграничной, заполняющей все его существо горечью, но и чем-то еще, ей пока непонятным. Поседевший, ссутулившийся, он ввалился в кресло, вдавился в него, вцепился в подлокотники. Кристина не предлагала ему чаю или кофе. Она медленно присела на край соседнего кресла, склонившись в печальном благоговении перед его горем. Наконец, Кристи решила прервать молчание, и уже открыла рот, чтобы тихо предложить клиенту поговорить о его дочери, когда он вдруг внезапно заговорил сам, изо всех сил буравя ее глазами. — Это была авария на дороге, когда жена отвозила Лору в школу. Несчастный случай. Точнее, так решила полиция. Однако сейчас в дело вмешалось ФБР, они ищут возможные следы… убийства. — Убийства? — Кристина задохнулась от собственных слов, мгновенно забыв весь намеченный ею план разговора. — Но зачем?… Кто?… Кому…? Она оборвала свой вопрос на полуслове. Кому это было нужно? Им обеим, ей и Жене, и еще таинственной «невесте» из Москвы, готовой выложить огромные деньги за брак с Хиггинсом. — Со мной сегодня разговаривал агент ФБР, — продолжал Ральф, не отрывая от нее взгляда. — Спрашивал обо всем. Об отношениях с женой. О других женщинах, с которыми я мог встречаться. О тебе и об агентстве «Незнакомка», — выпалил он наконец. — Обо мне? — Кристина почувствовала, как все у нее внутри немеет и обрывается, а на глаза наваливается темная пелена. Как она может помочь кому-то в таком состоянии? С чего она вообще взяла, что в принципе может кому-то помочь? — Зачем ФБР спрашивать обо мне? — попыталась она собраться с силами и посмотрела на измученного Ральфа почти с отчаянием. — Я бы тоже очень хотел это знать, — сухо ответил он, а затем, помолчав, добавил. — Я не должен был тебе говорить. Я обещал агенту, что никому не скажу об этом разговоре. Но я должен… я должен был прямо у тебя спросить… Я верил тебе… всегда тебе верил. Все тебе рассказывал. Я должен знать! Что ты знаешь о смерти моей девочки, Кристи? — Ничего! — с непритворной горячностью выпалила Кристина, и, забыв все профессиональные устои, метнулась на пол и села на ковер у его кресла. — Я клянусь, что ничего про это не знаю! — повторила она, глядя ему прямо в глаза сверху вниз. Кристина могла поклясться, что уже давно не была так искренна, как в эту минуту… Глава 8 Асэми Сато была еще сравнительно молодой, красивой и миниатюрной японкой, когда пришла на консультацию к Кристине. Это было около семи лет назад, в начале ее карьеры, за пару лет до появления «Незнакомки». Проблема Асэми была довольно нестандартной. Она приехала в Америку совсем молодой и родила ребенка от женатого мужчины. После этого родные предсказуемо отказались от нее. Матери-одиночке пришлось сделать все, чтобы поставить на ноги маленькую Дженнифер в чужой стране. Она сознательно назвала дочь распространенным английским именем, желая сделать из нее настоящую американку. Асэми работала днями и ночами, стараясь, чтобы девочка ни в чем не нуждалась. Она отдала ее в лучшую школу и восхищалась тем, какой одаренной росла маленькая Джен. Однако рано или поздно ей пришлось ответить на неудобный вопрос: где живут их близкие, бабушки и дедушки? Асэми, тщательно подбирая слова, пояснила дочери, что в той стране, где она росла, ее поступок считается позором, навлеченным на всю семью, и родственники никогда уже не примут ее. Она долго объясняла, чем отличаются традиционные общества и патриархальные устои, и как Джен повезло, что она растет в свободной стране. Казалось, вопрос был закрыт навсегда, и юная умница Дженнифер прекрасно поняла свою мать-эмигрантку. Каков же был шок Асэми, когда она узнала, как именно шестнадцатилетняя Джен применила полученные знания. Девочка подошла к вопросу со всей тщательностью, и изучила не только японскую культуру, но и особенности индийского, пакистанского, иранского и отдельных африканских обществ. Она создала множество профилей в соцсетях — красивых девочек-подростков, каждой из которых расписала трогательную историю по примерно одному и тому же сценарию: она мечтала о настоящей любви, но деспотичные и бесчувственные родители выдавали ее замуж насильно, как того требовали традиции. Ее «героинями» становились богатые наследницы старинных японских родов, бедные индийские девочки, юные иранки, среди предков которых были благородные британские колонисты, свободолюбивые африканки и очаровательные корейские девочки. Всех их объединяло лишь одно — они жаждали встретить настоящую любовь и сбежать из дома до того, как навсегда окажутся в плену ненавистного брака. Истории, придуманные Дженнифер Сато, были слишком наивными для взрослых мужчин, но прекрасно действовали на романтичных подростков-бунтарей и студентов-первогодок. Талант Джен развивался на глазах. Она часами просиживала в Интернете, изучая культуру и быт развивающихся стран, искала подходящие фотографии и с головой уходила в виртуальную жизнь. Она знакомилась с парнями в Интернете, и все сводилось к одному: просьбе выслать ей деньги на дорогу, как можно больше — на подложные имена, чужие аккаунты, как угодно. Она заклинала своих виртуальных ухажеров ни в коем случае не говорить кому-либо об их отношениях, уверяя, что жестокий отец может убить ее за подобное непослушание. Насильственное обрезание. Побивание камнями. Заточение дома без права общения с кем-либо. Она придумывала все новые и новые наказания, которым подвергли бы ее вымышленных персонажей их не менее вымышленные родители. Ее уловки срабатывали даже лучше, чем она ожидала. Мальчишки, вдохновленные идеей спасти прекрасную иностранку от неминуемой расправы деспотичных родителей, высылали ей последнее, что могли заработать или украсть. После этого Джен надолго пропадала, и либо полностью удаляла профиль, либо через какое-то время появлялась вновь с душераздирающей историей о том, как отец поймал ее во время побега, как избивал ее на глазах у будущего мужа, а тот, в свою очередь, изнасиловал ее на глазах у отца. Она писала о том, что не может выйти на прогулку без паранджи и мужского сопровождения, о старшей сестре, погибшей от кровоизлияния во время обрезания, о кузине, влачившей несчастную судьбу чьей-то третьей жены. Ей верили, и высылали деньги на один и тот же профиль во второй и даже третий раз. После этого Джен исчезала, и затем всплывала вновь — с новым именем, фотографией и новой историей. Авантюра закончилась плачевно — примерно через год успешного мошенничества один из «клиентов» Дженнифер покончил с собой, решив, что не смог спасти свою единственную любовь. Трагедия не остановила Джен, она лишь добавила ей вдохновения. Своим последующим жертвам девочка писала, что планирует покончить с собой, если ее выдадут замуж за нелюбимого. Иногда она даже разыгрывала свою виртуальную смерть. Игры со столь опасной темой повлекли второй суицид одного из доверчивых подростков. Его, по счастью, удалось спасти, и он признался, кто стал причиной попытки свести счеты с жизнью. К расследованию созданной Дженнифер виртуальной сети привлекли даже ФБР — настолько организованной казалась по началу ее преступная деятельность. Как выяснилось, за год девочка-подросток «заработала» больше сотни тысяч долларов, разбила несколько счастливых пар и оказалась виновной как минимум в одной смерти. Она попала в колонию для несовершеннолетних, в то время как ее мать, даже не подозревавшая об увлечении дочери, после многочисленных слез, допросов и судов пришла к психологу, пытаясь осмыслить, как подобное могло случиться с ее девочкой. — Она всегда была такой милой, глубокой, умной, чуткой малышкой. Прекрасно училась, писала стихи, играла на пианино. У нее были друзья — не так много, но своя компания, все очень приличные дети. Я старалась воспитать ее достойным человеком. Как она могла — так долго, так подло, так хладнокровно? Играть такими вещами, вымогать деньги, склонять к самоубийству… Как?! Что я сделала не так, как я могла не увидеть? Джен — моя единственная дочь, у меня нет здесь никого, кроме нее! — плакала Асэми, во все глаза глядя на Кристину, словно ожидая от нее чуда. Кристи, как могла, пыталась утешить клиентку. Она уверяла, что в возрасте Джен нравственное начало в человеке еще не сформировано, тогда как интеллект и талант уже очень хорошо развит. — Ваша дочь непревзойденно талантлива, даже гениальна. Это признали даже полицейские и суд, — увещевала она. — Что же касается моральных норм, нравственных границ и чувства вины, все это еще способно сформироваться с годами. Дженнифер слишком мала, чтобы вы поставили на ней крест. Не забывайте, что подростки иногда могут быть предельно жестокими. Это может быть возрастной особенностью. Именно тот урок, который она получает сейчас, может помочь ей выправиться. — Но как же так? — не унималась Асэми. — Я находилась с ней в одной квартире, я жила с ней под одной крышей всю жизнь, я смотрела в ее глаза каждое утро за завтраком, я провожала ее в школу и выслушивала новости ее школьной жизни по возвращении. Я радовалась тому, как хорошо она себя ведет. И я не знала, совершенно не знала свою дочь! Я понятия не имела, что моя дочь… убийца! — на этом слове она начинала рыдать. Кристина, еще не обремененная тогда личным опытом мошенничества, с трудом могла представить себе сознание Дженнифер. Она постаралась сосредоточиться на Асэми, и довольно быстро выявила типичные материнские ошибки, которые допускала ее клиентка. Но именно сейчас те слова семилетней давности стучали у нее в голове, эхом отдаваясь в кровоточащем сердце. «Я находилась с ней в одной квартире, я жила с ней под одной крышей всю жизнь, я смотрела в ее глаза каждое утро за завтраком, я провожала ее в школу и выслушивала новости ее школьной жизни по возвращении». Именно так прошли первые 18 лет жизни Кристины и первые 20 лет жизни Евгении. Но теперь, по прошествии пятнадцати лет с момента их расставания, Кристи вынуждена была признать, что совершенно не знала свою сестру. Даже в детстве Женя была довольно скрытной, считая, что слишком приземленная и примитивно мыслящая Кристи не поймет ее высоких устремлений и новых безумных затей. А что касается сегодняшней Евгении — хозяйки успешного иностранного брачного агентства? Имела ли Кристина хоть малейшее представление о том, чего ждать от нее — расчетливой бизнес-вумен, с легкостью предложившей ей разбивать пары и даже семьи? На это у нее был лишь один беспощадный ответ: она не знала не только Жени, но и себя самой. Как она сама могла представить еще десять лет назад, что будет с жестоким удовлетворением играть чужими судьбами, наслаждаясь опьяняющей властью и красотой искусства манипуляции? А ведь она не была незрелой шестнадцатилетней девочкой, как Джен Сато. Ей исполнилось 33 года — возраст, который уже нельзя было в полном смысле слова назвать даже молодостью. Кристи понимала, что они с Джеки обе были эгоистичны — каждая на свой лад. Кристина после пережитой с Майклом травмы панически боялась любого появления деструктива в своей жизни, и готова была разрушить все вокруг, повинуясь предельно обостренному инстинкту самосохранения. Она знала, что собственный покой и безопасность отныне всегда станут ее приоритетом в сравнении с любыми чужими судьбами. Эгоизм Жени был иным — не банальным индивидуализмом, но фанатичным эгоизмом альтруиста, готовым ради идеи, пусть даже сколь угодно возвышенной, принести в жертву кого угодно. Ее сестра могла порой ввязаться во что-то, требующее самоотдачи и даже самопожертвования, которое, правда, никогда не доходило до полного саморазрушения. Однако Джеки легко могла загореться делом, перекрывающим для нее на какое-то время все иные смыслы существования — и все, что стояло на пути ее дела, превращалось в препятствие, подлежащее устранению. Много раз Кристина одергивала себя, мысленно повторяя, что попытки понять Женю бессмысленны и бесперспективны. На момент гибели жены и дочери Ральфа ее сестра была в Москве, и даже если это действительно было убийство, совершенное могущественной и обезумевшей московской клиенткой, Женя могла ничего не знать об этом. «Возможно, это просто очень богатая любовница олигарха, которой надоело быть девочкой по вызову, и она решила получить легальный статус жены американца», — уверяла себя Кристи. И только одно не укладывалось в это объяснение: хищный фанатизм в глазах Джеки, неподдельное отчаяние в ее голосе, пальцы, с силой сжимающие стакан с коктейлем, стальная решимость и жажда, обжигающая жажда успеха в одном-единственном деле — деле Ральфа Хиггинса. Что двигало Женей в тот момент? Жажда денег? Но Кристина слишком хорошо помнила из детства, что деньги никогда не были определяющим мотивом ее сестры. Они могли стать ее минутной слабостью, легким способом самоутвердиться, быстрым ответом собственной закомплексованности, но не той силой, которая вдохновила бы ее на убийство. К тому же сестру уже нельзя было назвать закомплексованной неудачницей. Успешная и обеспеченная, нашедшая свое место в обществе, Женя, которую она знала, никогда не стала бы так сходить с ума из-за одной-единственной неудачи. Или Джеки так изменилась за последние 15 лет, когда они почти не общались? Чем она жила все эти годы, что чувствовала, к чему стремилась? Могло ли случиться такое, что деньги превратились в единственный и главный смысл ее жизни? Способны ли люди вообще меняться так сильно? Кристина вновь и вновь прокручивала эти вопросы в голове и не находила ответа. Сколько бы она ни знала о мистических дебрях человеческой души, Кристи не в силах была прочувствовать и осмыслить ту тонкую грань, называемую совестью — невидимый нравственный барьер, непреодолимо встающий перед одними людьми и не существующий для других. Что делало одних способными хладнокровно лгать, убивать и участвовать в преступлениях? Что делало других неспособными на это? Непознаваемость зла, даже ее собственного, вставала в душе непреодолимой стеной, исключающей саму возможность найти ответы. Был и еще один момент, который не давал Кристине покоя. Ральф сказал о разговоре с агентом ФБР в тот же день, когда погибла его семья. Как американский «федерал» успел так быстро узнать о ней, о «Незнакомке», об их связи? В тот самый вечер Хиггинс признался ей, что ФБРовец назначил ему встречу еще до гибели Мэгги и Лоры. Что ФБР знало о «Незнакомке» такого, чего не знала она? Мысль о том, что американские правоохранители в курсе ее мошеннической схемы, не давала покоя. Если Кристине не удавалось заглушить неприятные мысли перед сном, они взметались в голове, как только она касалась подушки, и неутихающей вибрацией дрожали внутри, не давая телу ощутить так необходимую для сна расслабленность. Даже если ей каким-то чудом удавалось заснуть, утреннее пробуждение накрывало ее волной все того же панического страха. Ей неудержимо хотелось вскочить, позвонить сестре, спросить совета, и мысль о том, что ФБР уже, скорее всего, прослушивает ее телефон, доводила до отчаяния. Ральф отдалился от нее. Он редко назначал консультации, и все чаще Кристина замечала, что он не верит ее словам. Он почти ничего не говорил о своей русской подруге по переписке, и все их разговоры сводились только к Лоре. Агент ФБР больше не беспокоил его — по крайней мере, так говорил Хиггинс. Спрашивая об этом, Кристина пыталась придать своему тону беззаботность и тут же понимала, что у нее это не получается. Сидя за рулем, она замечала порой одну и ту же машину, следующую за ней на небольшом расстоянии. В панике Кристина останавливала автомобиль в паре кварталов до нужного места и бежала пешком, спотыкаясь на каблуках. Она лихорадочно заскакивала в кафе, прислонялась к стене и, тяжело дыша, украдкой выглядывала в окно, стараясь заметить знакомые фигуры. Везде ей мерещилась слежка, и Кристи в отчаянии оглядывала порой лица прохожих, ища малейшие признаки заинтересованности. Она почти умоляюще ловила чужие взгляды, бессмысленно надеялась на снисхождение возможной «наружки» — на то, что невидимый преследователь сам подаст ей сигнал или, еще невероятнее, сделает первый шаг и заговорит с нею. Но все было тщетно, чужие лица дышали спокойствием и равнодушием, и, измученная неопределенностью, Кристина возвращалась домой. Кристи не умела распознавать слежку, и знала лишь то, что резкие и неожиданные маневры, теоретически, могли сбить со следа любой «хвост», даже невидимый ею. В один из теплых августовских дней она решилась на такой маневр. Она спустилась в БАРТ и ожидала своей электрички, нервно глядя на табло. Идея пришла ей в голову внезапно, когда разные поезда подошли одновременно к двум перронам — один напротив другого. Кристина вошла в один из них, и в последний момент, словно догадавшись, что перепутала направления, стремглав выскочила на платформу и метнулась в открытую дверь другой электрички, которая закрылась сразу же за ее спиной. Какими бы профессионалами ни были следившие за ней, Кристина надеялась, что они физически не успели бы повторить ее трюк — слишком неожиданным и непредсказуемым он был. Кристи понимала, что калифорнийская подземка кишит видеокамерами, и что она, скорее всего, выгадала считанные минуты. Она выскочила на следующей же станции, не зная, как потратить чудом выигранное время. Надеясь лишь на удачу, Кристина бросилась к обочине тротуара, пытаясь поймать машину. Ей повезло, и добродушный водитель-афроамериканец, с любопытством косясь на ее взволнованное лицо, спросил, куда ее отвезти. — В Беркли. Я могу заплатить наличными, — ответила она, на ходу выключая телефон и не слушающимися пальцами вытаскивая аккумулятор. Водитель вновь взглянул на нее — на этот раз с недоверием и тревогой, и медленно стал перестраиваться в другой ряд, готовясь к повороту. Он все делал слишком медленно, как казалось Кристине. Она нервно смотрела в окно, а затем, испугавшись чего-то, пыталась максимально вдавиться в спинку заднего сидения, стараясь стать невидимой для внешнего наблюдателя. Страшное чувство, что все ее усилия тщетны, обдавало ознобом. Ее трясло, лихорадило, и она, панически боясь ставшей такой враждебной улицы, отворачивалась и начинала судорожно рыться в сумочке, хватала телефон, машинально нажимая кнопки, и лишь затем понимала, что он выключен ею лишь несколько минут назад. Ощущение вакуума, без связи с миром и без опоры, подкашивало. Она едва дождалась, когда всерьез начавший беспокоиться водитель высадил ее возле автозаправки, деловито взяв деньги. Он слишком поздно отъехал, слишком долго смотрел ей вслед, но Кристине это было уже неважно. Здесь, на заправке, она поймала другую машину, а потом — еще одну. Она кружила по Беркли, меняла автомобили, и потом запоздало вспомнила, что читала в одной из шпионских книг несколько лет назад — такие маневры используются разведчиками не столько, чтобы оторваться от слежки, а чтобы распознать ее. Она все равно не могла ее заметить — так ради чего был нужен этот безумный вояж по городу? «Я слишком быстро меняла транспорт, они бы не успели за мной», — внушала она себе, стараясь хоть как-то успокоиться. Через полтора часа бессмысленного блуждания, вконец уставшая, Кристи выбежала, наконец, к знакомому дому. Она никогда не смогла бы забыть этот уютный палисадник и небольшой, типичный американский особнячок — символ красоты и покоя, безмятежно приютившийся на ласковой и тихой зеленой улочке. Когда-то, в самые тяжелые годы ее жизни этот дом стал ее пристанищем, но теперь с ее последнего визита сюда прошло не менее пяти лет. На месте ли еще его хозяйка, как она воспримет этот неожиданный визит? Кристина настойчиво позвонила в дверь, не зная, куда деться с крыльца — слишком открытого, беспощадно обнажающего ее перед любым внешним наблюдателем. — Кристина? — профессор Сандра Риз удивленно застыла на пороге, глядя на нее. — Миссис Риз, можно войти? — с облегчением переводя дыхание, спросила Кристи. — Да, да, конечно, — справляясь с удивлением, ответила Сандра. — Только у меня через пару часов дочь с внуком придут навестить, будет людно. — Я надолго не задержусь, — заверила Кристина. Знакомый дом обдал ее теплом, даря так нужное сейчас ощущение безопасности. Сколько времени она уже не видела это старое пианино, древнюю лампу-торшер, потертый диван с яркими разноцветными подушками, старомодный ковер на полу, красиво обставленную гостевую комнату, многочисленные полки с книгами? Как могла она так надолго забросить свою пожилую подругу? Она ведь даже не знала, что у Сандры родился внук. Сколько лет сейчас должно быть малышу? Кристина понимала, что элементарная вежливость требует от нее задать все эти вопросы, но не могла выдавить из себя даже малейшей банальности. Все еще запуганная ощущением постоянной погони, она умоляюще посмотрела на Сандру. — С моей сестрой в Москве случилась беда. Совершенно непредвиденные обстоятельства. Мне нужно позвонить от вас в Россию. Я возмещу все расходы на звонок, обещаю. — Ничего не надо возмещать, — отрезала Сандра, твердо проводя ее к телефону. — Бери и звони, куда тебе нужно. — Нет, я заплачу. Я сейчас хорошо зарабатываю, — она полезла в сумочку за мятыми стодолларовыми бумажками. — Звони! — почти приказала Сандра, отмахиваясь от денег. Дрожащей рукой Кристина набрала номер. В Москве была уже глубокая ночь. Что ж, тем лучше — больше вероятности, что сестра окажется дома. — Да? — заспанный голос Джеки раздался откуда-то издалека, с другого конца вселенной. — Женя, это я. Не волнуйся, я звоню с чужого телефона. Люди здесь… они не знают русского, — выпалила Кристи, вцепившись в трубку. — Что стряслось? — в голосе Евгении звучали недовольство и тревога. — Это ты мне скажи, что стряслось! — не выдержала Кристина, чувствуя, как на место недавнего страха приходит самая настоящая ярость. — Жена и дочь Ральфа Хиггинса погибли — ровно то, чего ты хотела! — Я не хотела, чтобы они погибли. Я хотела, чтобы они развелись, — услышала она после паузы. Женя говорила как-то нарочито спокойно, тщательно подбирая слова. — Как именно они погибли? — В автокатастрофе. — Это действительно очень трагично, — вздохнула Женя. — Особенно то, что касается ребенка. Но… ты знаешь, эта трагедия в самом деле способна принести хорошие плоды. Вот уж, в самом деле, не ожидала. Судьба, провидение, иначе не скажешь. Я понимаю, твоему клиенту сейчас нелегко. Ты говорила, что он любил свою дочь. Но боль рано или поздно проходит. Как у него идет общение с нашей клиенткой, он не говорил? — Какой клиенткой? — Кристина даже задохнулась от возмущения. — Ты хочешь сказать, что ничего об этом не знаешь? Первый раз слышишь? — Кристи, что с тобой? — в голосе сестры зазвучала тревога. — Я живу в Москве. Откуда я вообще могу знать, что там у вас случилось? — Ральфа допрашивало ФБР! — выпалила Кристина. — Они назначили ему встречу еще до гибели его семьи. Спрашивали обо мне и об агентстве «Незнакомка». Выясняли, что именно он говорил мне о своих отношениях с женой. Теперь он не доверяет мне, подозревает. Федералы считают, что это может быть убийство. Возможно, за мной следят. И потому я имею право знать, что, черт возьми, происходит! На другом конце воцарилась тишина — долгая, гнетущая тишина. Кристина сжимала трубку, больше всего боясь, что связь может оборваться, а вместе с ней прервется ее хрупкая ниточка с Россией, последняя возможность узнать правду. Наконец, Женя заговорила снова. Теперь ее голос звучал твердо, даже жестко, с отчетливыми командными нотками. — Так, сестренка, ты, первым делом, успокойся, хорошо? Что происходит, ты знаешь сама. Это происходит уже несколько лет. Однако запомни: у них нет и не может быть никаких доказательств того, что ты делишься со мной, скажем так, частью профессиональной информации. Все это слишком размыто и неконкретно. Ну, предположим, они выяснят, что твоя сестра в России содержит брачное агентство. Да, допустим, ты порекомендовала его паре своих клиентов. Это не слишком профессионально, но по-человечески вполне понятно. Максимум, что ты можешь признать — ты легкомысленно упомянула в разговоре со мной пару деталей о своих клиентах. Ты просто проговорилась во время нашей очередной встречи, поскольку не могла отвлечься от мыслей о работе. Это все. Им нечего тебе предъявить. Ни о каком убийстве ты ничего не знаешь, просто потому, что ты действительно ничего не знаешь, — она сделала ударение на последней фразе. Что-то слишком хладнокровное, слишком расчетливое было в тоне ее сестры — то, что обдало Кристину волной обжигающего ужаса. Женя не растерялась, не смутилась, не стала методично перебирать версии случившегося. Она даже не удивилась тому, что слышала. Кристи нутром чувствовала, что ее сестра знала о случившемся еще до ее звонка.