Черногория, октябрь 2016 года Отправляясь в Черногорию, Деррик Дэнсон не мог предположить, что его операция разовьется до подобных масштабов. Разумеется, руководство ФБР предупредило черногорские власти о его прибытии по дипломатическим каналам — так, как это было предусмотрено соответствующими протоколами. Тем не менее, изначально ФБР решило не посвящать черногорские спецслужбы в детали их операции, решив обойтись своими ресурсами — атташе по правовым вопросам в посольстве и, при необходимости, ЦРУ. Однако после того, как Федор сообщил о готовящемся перевороте, стало ясно, что избежать взаимодействия уже не получится. Как только американское посольство передало полученные им сведениях на родину, колеса механизма международного сотрудничества завертелись на самом высоком уровне. Даже сам Деррик до конца не знал, кто конкретно и в каких кабинетах принимал решения по этому вопросу. Он знал лишь, что информация была немедленно сообщена американскому послу, а тот, в свою очередь, лично встречался с руководителем Агентства национальной безопасности Черногории. Как оказалось, сообщенные Федором сведения не стали совсем уж неожиданными для местных офицеров контрразведки. Черногорские спецслужбы уже давно наблюдали необычную активность сербских радикалов на их территории. Неожиданный приезд российских политтехнологов и разведчиков, ранее в течение нескольких лет не появлявшихся на Балканах, тоже не остался незамеченным. За неожиданными гостями наблюдали, их контакты отслеживали, однако точных деталей запланированных терактов черногорское АНБ, похоже, не знало. Именно поэтому информация Деррика была воспринята на самом серьезном уровне. Буквально в течение нескольких дней была сформирована совместная оперативная группа, куда вошли как черногорские офицеры, так и Деррик, и еще пара его коллег из ФБР, специализирующихся на борьбе с терроризмом и специально для этого прилетевшие из Вашингтона. На следующий день после создания группы к ней присоединился еще один участник — офицер Службы безопасности Украины Михайло Корж, прилетевший прямо из Киева. Как оказалось, в первый год русско-украинской войны Михайло работал под прикрытием в своем родном городе — оккупированной пророссийскими боевиками Горловке, и лично наблюдал участие сербов в допросах и пытках людей. Украинцам был хорошо известен и Иван Старчук, лично занимавшийся вербовкой и организацией работы балканских головорезов. Вскоре АНБ Черногории уже знало задачи и примерный состав всех трех групп боевиков, а также дату переворота. Труднее всего было отслеживать детали подготовки. Установить прослушку в пещере под монастырем стало почти такой же невыполнимой задачей, как выяснить, что происходит на окруженном со всех сторон водой Малашовском острове. Плюс ко всему операция, которой изначально должен был заниматься Деррик, тесно переплелась с подготовкой переворота. Ральф Хиггинс сообщил ему, что встретил местную девушку, не имеющую никакого отношения к Москве или к «Незнакомке». Дэнсон передал данные девушки для проверки черногорским властям — больше следуя протоколу, чем подозревая какой-то подвох. Черногорцы подошли к делу тщательно, и даже отправили соответствующий запрос в Сербию. Ответ оказался положительным — ни в каких подозрительных связях юная Невена Кнежевич замечена не была. Однако, не успел Деррик испытать облечение, как его черногорский коллега сообщил: буквально накануне Невену Кнежевич видели вместе с тем самым Иваном Старчуком — одним из главных русских кураторов вооруженного переворота. По просьбе американцев, АНБ организовало круглосуточную слежку не только за Иваном, но и за Невеной. — Важно понять, кто из русской разведки выходит с ней на связь. Похоже, только Старчук, — рассуждал Деррик, перебирая фотографии наружного наблюдения, сделанные АНБ. Однако еще через несколько дней Федор сообщил неожиданную новость. По его словам, сербская девушка действительно была чиста — и именно поэтому стала новой мишенью русской разведки. — Они не могут просто взять и устранить ее — это будет выглядеть слишком подозрительно в глазах Ральфа Хиггинса после странной гибели его семьи. Но как только она порвет с Ральфом, они уберут ее, как ненужного свидетеля. Скорее всего, подставят под пули на площади в день переворота, — пояснил Аверин. — Переворота не будет, — уверенно ответил Деррик. Обычно он избегал делиться с Федором своими действиями и планами, но здесь ситуация была слишком очевидной. Вся их работа и огромный риск, которому Аверин подвергал свою жизнь, были бы бессмысленны, если бы АНБ позволило случиться перевороту со всей предусмотренной сценарием кровью. — Я боюсь, что они устранят девчонку раньше. Она для них — помеха, неожиданное препятствие в работе. Похоже, у Ивана уже получилось ее добиться. И, зная его, я не думаю, что он будет тянуть до последнего и надеяться на случай. Как только она бросит Хиггинса, она станет ему не нужна, а Ваня привык тщательно заметать следы. — Я передам это. — И только? — Федор горько усмехнулся, представляя, как Ванька после головокружительного секса с легкостью сталкивает сербскую дурочку с какого-нибудь из многочисленных скальных обрывов в то время, как Деррик проходит длинные цепочки бюрократических согласований на международном уровне. — Ты же знаешь, что мы не дома. У нас нет здесь достаточных ресурсов и возможности проводить самостоятельные операции. Безусловно, я сделаю все возможное, чтобы предотвратить убийство. Но Старчук — не просто мелкий бандит, он — кадровый офицер ФСБ, один из руководителей переворота. Мы не можем проводить никаких операций по нему без одобрения черногорской стороны. — Черногорская сторона не будет делать ничего, что может его спугнуть раньше времени, и мы оба это знаем. Она даже не гражданка Черногории. Им важно только предотвратить переворот. Но тогда может быть уже слишком поздно. — И что ты предлагаешь? — Деррик внимательно смотрел на него. — Фред, ты же знаешь, что я не меньше твоего хочу спасти невинного человека. Я лишь хочу сказать, что наши возможности здесь ограничены, и ты, как профессионал, сам это понимаешь. Она — не американская гражданка, а их планы в отношении нее не касаются напрямую Ральфа Хиггинса. Следовательно, я не могу попросить дополнительных людей или мер. Безусловно, я передам информацию черногорским коллегам, и попрошу их отреагировать. Максимум, что я смогу сделать — это передать через их голову информацию в наше посольство в Сербию. Тогда сербские власти смогут отдельно попросить Черногорию обеспечить безопасность их гражданки. Это — дополнительный рычаг. Но ничего больше я сделать не могу. — Именно потому, что я профессионал, я прекрасно понимаю, что это дело ни для кого не будет в списке приоритетов. На фоне готовящегося переворота, какая-то девочка-иностранка… — Федор не договорил, отводя глаза в сторону мерно плескавшихся поблизости волн Адриатики. — Я тебя услышал, — повторил Деррик. — И я действительно сделаю все, что могу. Это не просто дежурные слова. Но обещай мне, что не будешь рисковать ради этой девочки. Фред… Ты же не сделаешь такую глупость? — Дэнсон с тревогой посмотрел на своего источника. Федор вновь усмехнулся. — Я похож на человека, способного делать глупости? — только и отозвался он… На человека, способного на глупости и сантименты, Федор Аверин действительно похож не был, и все же настрой своего информатора вызвал у Деррика некоторую тревогу. Он не лукавил, когда говорил, что хотел бы спасти жизнь Невены. Когда-то, решив работать в ФБР, он больше всего хотел именно этого — спасать невинных и защищать жертв. К тому же он уже знал, и знал из опыта, что совесть не обманешь, и осознание того, что он мог бы сохранить чью-то жизнь, но не успел или ошибся, будет неотступно преследовать его годами. Однако сейчас он имел дело с особым случаем — случаем, который, он был уверен, выпадает только раз в жизни, и то не каждому агенту. Попытка вооруженного переворота в другой стране, в центре Европы, ставящая целью помешать этой стране присоединиться к НАТО, участие русских шпионов и международных террористов, личный источник, поставляющий информацию из эпицентра заговора — о таком молодой 33-летний агент ФБР не мог даже мечтать. Деррик прекрасно понимал, что сможет построить на этом деле всю свою карьеру, и, если операция по предотвращению восстания провалится из-за него или его агента, этот позор он не сможет смыть уже никогда. Дэнсон не раз говорил себе, что в случае успеха россиян погибнут десятки, если не сотни человек, и предотвратить эти смерти намного важнее, чем рисковать всей операцией, стараясь защитить одного-единственного человека, даже не зная до конца, угрожает ли ему опасность именно сейчас. К тому же его непосредственной миссией была защита вполне конкретного американского гражданина — Ральфа Хиггинса, и отслеживание любых контактов с ним русской разведки — отслеживание, а не вмешательство! Разумеется, он не собирался скрывать информацию, и знал, что немедленно сообщит черногорским властям о риске для Невены. Он искренне надеялся, что той слежки, которая уже была установлена за Иваном Старчуком, будет достаточно, чтобы предотвратить убийство. Но звонить в Сербию и просить своих коллег о дополнительных мерах он, по правде говоря, не собирался. Деррик не хотел ставить под сомнение профессионализм черногорских коллег, особенно учитывая то, что ему выпала честь самому стать членом опергруппы. Будучи американцем, Деррик не считал хладнокровный подход к операциям и мысли о карьере чем-то однозначно плохим. Скорее, он воспринимал их как что-то неизбежное. У всех его коллег с годами проходил первоначальный пыл — желание «спасать мир» и режущая боль при мысли о каждой новой жертве. Он не раз видел внутри системы и неуместное соперничество, и даже маленькие предательства. Главным для спецагента Дэнсона оставалось умение не забывать, ради чего он когда-то выбрал эту профессию, и делать все, чтобы эта память не позволила ему окончательно погрязнуть в бюрократии и равнодушии. Он видел, что и его коллеги, какими бы хладнокровными ни казались порой, тоже в подавляющем большинстве не потеряли живого участия в человеческих судьбах и внутреннего барометра добра и зла. Но при этом он слишком хорошо знал, что ничего человеческое не может, да и не должно быть чуждо людям. Однако в этот раз он сам не ожидал, что это человеческое проявится в нем настолько сильно. Это был его звездный час, операция, которая поглотила его целиком, и за успех которой он в данный момент готов был бы отдать годы жизни. Он не мог порой помешать себе думать о том невероятном успехе, который ждет его, если переворот будет благополучно предотвращен. И в этом деле ему предстояла сложная задача — максимально содействовать черногорским властям, а также сохранить свой самый ценный источник — Федора. Жизнь Аверина была для него многократно ценнее любых случайных жертв, которые могли оказаться на пути русских или сербских головорезов. Именно Аверину Иван рассказал о своем задании с Невеной, и поэтому в случае любого непредвиденного поворота событий Старчук мог без труда догадаться, где именно произошла утечка. Был ли еще кто-то из его команды в курсе побочного задания Ивана? Деррик не знал об этом, но прекрасно понимал, что, докладывая о ситуации черногорским коллегам, будет в первую очередь делать акцент на безопасности Федора, а не Невены. И ему казалось странным, что Аверин, который обычно был циничнее и опытнее него, вдруг так зациклился на неизвестной ему девушке. Деррик в глубине души понимал, что любой офицер, да и просто обычный информатор, узнав о планируемом убийстве, будет стараться предотвратить его вопреки любым доводам разума и даже инстинкту самосохранения, потому что будет чувствовать свою ответственность за это. Но Деррик прекрасно понимал: они могут и не спасти Невену, однако обязаны спасти Федора — человека, за которого он лично чувствовал свою ответственность. Кроме этого, ему важно было проследить, чтобы дело Ральфа Хиггинса не вошло в коллизию с этой ставшей теперь основной операцией. Неожиданно оно получило новый оборот — в тот же вечер, после разговора с Федором Деррику позвонил Хиггинс и сообщил, что получил письмо от своего психолога Кристин Уоррен. Кристи писала, что находится сейчас в России, и должна непременно встретиться с ним «по очень важному поводу». Она умоляла назначить время и место и писала, что будет в Тивате уже завтра. — Это может быть связано с Невеной, возможно, с какими-то неутешительными отчетами Старчука, — предположил Деррик. — В любом случае, я прошу вас согласиться на встречу. Он немедленно связался со своими коллегами из АНБ и ФБР. Нужно было подготовить задержание и допрос Кристин Уоррен, которые Дэнсон рассчитывал провести сразу же после ее разговора с Ральфом. Остался всего один день — и они узнают все детали планов российских спецслужб в отношении Хиггинса и Невены… Такое, конечно, бывало у него не раз — когда он не успевал спасти кого-то, или это было нецелесообразно. Он ни от кого не ждал чудес, и лучше многих понимал, что в каких-то вопросах американская система может поразительно напоминать российскую. Он понимал и то, что просто так пойти и предупредить Невену черногорские спецслужбы не могли — девушка, не поверив им, могли наделать глупостей и проболтаться обо всем Ивану, что поставило бы под угрозу и всю операцию, и жизнь его, Федора. Выведение Невены из игры требовало более тонкого подхода, и Федор знал, что у охваченного лихорадкой предстоящего переворота АНБ просто может не оказаться ресурсов для этого. Это было логично и предсказуемо, и все же… И все же почему-то хотел верить, что цена человеческой жизни на Западе должна была быть другой, нежели в России. По крайней мере, для него она стала другой. Иван на днях сообщил ему, что Невена стала избегать Хиггинса, и практически отказала ему. «Он не удивится, если она исчезнет именно сейчас», — бросил тогда Ваня. Именно сейчас. Станет ли Старчук ждать до ее окончательного разрыва с американцем, или нетерпение молодости и привычка решать проблемы быстро подтолкнет его действовать раньше? Федор понимал, что Невена в этой истории для многих, включая него самого, стала лишним раздражающим фактором, которому не было места в стройной системе отлаженных действий. Такие факторы чаще всего попадали в разряд «сопутствующих потерь», неизбежных при выполнении основного сценария. Ивана и его команду должны арестовать в тот момент, когда их причастность к подготовке переворота будет наиболее очевидной. Их арестуют так, чтобы никто из них не догадался об источнике утечки информации. С Невеной ни один из этих пунктов попросту не работал. О ней наверняка знал только очень ограниченный круг лиц. Любая ее излишняя откровенность с Иваном могла спугнуть его. Преступницей Невена не была, и просто так похитить и спрятать ее черногорские власти не могли, к тому же даже ее внезапное исчезновение могло вызвать у Ивана подозрения. Что ему оставалось в такой ситуации? Просто сидеть и ждать развязки. Хладнокровно ждать, ни единой эмоцией не выдавая своих настоящих чувств. Он знал, что сможет это сделать. Он всегда это умел. В конце концов, ее убьют не американцы и не черногорцы. Ее убьет его же собственный коллега. Или бывший коллега? А есть ли разница между сегодняшним и бывшим? Ради чего, в самом деле, он ввязался в эту безумную и смертельно опасную авантюру под названием «предательство родины»? Что мешало ему просто оставаться со своими, всецело отдаваясь выполнению задания, и полностью стать таким же, как Иван? Что такого увидел он в этой Америке, что решился на отчаянный шаг, после которого, он точно знал, пути назад уже не будет? Свободу, которая под властью манипуляторов так легко могла привести к катастрофе и страну, и вслед за ней весь мир? Демократию, которая то и дело грозила вознести на трон популистов? Систему, которая погрязла в бюрократии? Права человека, которые, похоже, четко ограничивались линией госграниц США? Все было логично и правильно, цинично и неизбежно. Все было именно так, и не могло развиваться иначе. От его опытных глаз не укрылось, как много значит черногорская операция для молодого офицера Дэнсона, озабоченного, как и все в его возрасте, своей карьерой. Ничего, ровным счетом ничего в этой истории не выходило за рамки привычного Федору опыта, но именно это почему-то било сейчас сильнее всего. Странно и глупо, вопреки всей логике этого мира, где-то в глубине своей противоречивой, так не вовремя начавшей меняться души, он надеялся, что оно выйдет за эти рамки. Он хотел, чтобы что-то наивное, подростковое, идеалистичное и такое до боли американское вмешалось в привычный ход вещей, в круговорот цинизма в природе, ворвалось и отработало, красиво и блестяще, ради одной-единственной ценности — ценности человеческой жизни. Жизни незнакомого ему человека, девушки, попавшей в паутину чужих интриг и виновной только в своей наивности. Но чудес не бывает. Он, похоже, недооценил американцев, так глупо поверив в беспомощную силу их идеализма. Ценность жизни сербской девочки и американского инженера различалась во множество раз, и он знал это изначально. Он же не был, в конце концов, семнадцатилетним мальчиком-либералом, поверившим в красивую сказку. Он всегда знал, что есть вещи, в которые категорически нельзя верить. И даже та реальность, настоящая, непридуманная реальность, которая самим своим существованием взорвала когда-то привычный ему мир — стоила ли она сейчас всего того, что он натворил ради нее? Ответ был очевиден: разумеется, оно того не стоило. Ему просто нужно было следовать правилам игры, не претендуя, что именно он станет тем, кто сможет их нарушить. Он знал, на что шел, и, делая свой выбор, практически подписал себе отсроченный смертный приговор. Люди, совершившие такие поступки, как он, почти никогда не доживали до старости. Теперь, когда спал первый адреналин и отступило безумие его неожиданного катарсиса, он четко видел, что ждало его впереди: вечный страх разоблачения, невидимая жизнь в постоянной тревоге. Они, конечно, предотвратят черногорский переворот, и, конечно, спасут много жизней. Но разве ему, лично ему будет от этого легче, если он всегда будет знать, что своим предательством не смог предотвратить даже одного-единственного, самого близкого к нему убийства? И вдруг он понял с какой-то обреченной дерзостью, что все это время думал не о том. Даже если Америка мало чем отличалась от России, даже если он поверил в какую-то глупую иллюзию, даже если все было не так, как ему казалось вначале, и возможная гибель Невены была лишь предвестницей новых страшных потрясений, а будущее грозило быть мучительнее и страшнее, чем настоящее — какое все это имело значение? Эта история была не об Америке и не о России, это была история о нем — о его жизни, его выборе, о его душе, в конце концов. Это он не смог участвовать в бессмысленных преступлениях своей страны, это он сделал выбор между добром и злом, даже если добро выглядело фрагментарным и слабым, а зло — почти всесильным. Это он вместо того, чтобы участвовать в черногорском перевороте, предотвращал его сейчас. И это он, лично он начал меняться, пусть даже весь мир вокруг оставался бы прежним. Не от черногорцев, русских или американцев зависело, что он будет делать со своей жизнью — даже с тем, возможно, небольшим ее остатком, на который мог теперь рассчитывать. Он знал, на что идет. Ценность человеческой жизни, возможно, неважная для всего остального мира, была значима сегодня именно для него. Для того, другого, обновленного Федора, который внезапно осознал такую простую, банальную вещь: разочароваться в ценностях невозможно. Ценности существуют и будет существовать для тебя до тех пор, пока ты можешь воплощать их в собственной жизни. Вопреки всем и всему, без всяких наивных надежд и утопических иллюзий, потому лишь, что это была его жизнь. Да, он был профессионалом, и именно поэтому понимал, что может попробовать грамотно просчитать, как лучше предупредить Невену Княжевич о неминуемой опасности. И если в этом было что-то эгоистичное, оно было не больше неосознанного эгоизма молодого Деррика… Глава 18 Аэропорт Тивата встретил ее пасмурным теплом с легким налетом тумана, казавшегося сегодня особенно тревожным и враждебным. Кристина без труда нашла такси до Будвы, и с тревогой поглядывала на часы, неумолимо приближавшие с каждой секундой момент ее встречи с Ральфом. Самолет задержали, и теперь она успевала буквально минута в минуту, не имея возможности лишний раз мысленно отрепетировать тяжелый разговор. Она все еще не знала, что скажет ему. Откуда к ней попала информация, что его девушке угрожает опасность? Почему она предупреждает его сейчас, но не предупредила раньше, когда это касалось его жены и дочери? Как она убедит его, что ничего не знала? Как объяснит, почему узнала именно сейчас? Она никак не могла найти ответы на эти вопросы. Словно весь ее талант психолога магическим образом отключился, и она, с такой легкостью лгавшая людям годами, вдруг поняла, что физически неспособна сейчас на ложь. Этот внезапный внутренний паралич был необъясним и, она понимала, совершенно неправдоподобен в глазах других. Всей своей прошлой деятельностью Кристина доказала, что способна на ложь, и кто после этого сможет представить, что именно сейчас в ее воспаленное болью и виной сознание не вмещалось ничего, кроме правды? Отель в Будве, в котором остановился Хиггинс, находился у самого подножия высокой горы, а с другой стороны имел прямой выход к морю. Скорее, он напоминал даже не отель, а аккуратную европейскую улочку с одинаковыми белыми домами с синими ставнями. Эти домики с фонарями, арками и красивыми наружными лестницами утопали в зелени, а во внутренних двориках корпусов отеля можно было увидеть то беседки с живыми навесами, то клумбы и пальмы. В одноместном номере одного из домов этого маленького, цветущего и оживленного городка и была назначена их встреча. Кристина поднималась по ступенькам узкой лестницы, и ей казалось, что это происходит не с ней. Она словно со стороны ощущала каждый шаг, каждое движение, запрограммированное невидимым внутренним компасом, который словно тоже тикал почему-то в такт времени. Шаг, еще секунда, еще миг тишины на лестничной площадке, спасительная пустота вокруг, шум моря, особенно хорошо слышимый на открытых, продуваемых ветром участках лестницы. Уютный коридор, приглушенный свет, успокаивающе мягкие тона. Чувство долга смешивалось в груди с виной, болью и обжигающим осознанием правды, и вся эта смесь горючим топливом толкала ее вперед, заужая мысли и шаги в одну глубокую колею, намного более узкую, чем коридор. Из этой колеи невозможно было свернуть, не получалось вырваться, хотя желание сбежать стало на миг необычайно сильным, а мир вокруг казался безграничным и необыкновенно притягательным. Однако страх оказаться в нем — прекрасном, свободном, просторном и безопасном — наедине со своей невыносимой болью охватил ее сильнее, чем боязнь разоблачения. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь. Ральф Хиггинс взглянул на нее встревоженно, немного участливо и, как ей показалось, вполне естественно. Неестественным были только его глаза — стальные, резкие, едва скрывающие затаенную в них ненависть, совершенно не вязавшиеся с остальным его обликом. Он совершенно не умел лгать, ее клиент. Бывший клиент. Клиент, чье доверие она предала. — Ральф, я была в России, — осторожно начала Кристина. — Встретилась там с некоторыми людьми. И… они сказали мне, что у тебя появилась девушка. — Они? — вскинул брови Хиггинс. — Как они могли об этом узнать? Кто они такие? Он едва сдерживался, и это пугало Кристину больше всего на свете. К чему эта попытка казаться хладнокровным, для кого он разыгрывал этот спектакль? — Они узнали об этом сами, по своим каналам, через своих друзей в Черногории. Я не знала этого. Они все нашли сами. Оказывается, они давно за тобой наблюдают. И со мной они стали разговаривать только потому, что видели, что ты ко мне обращался. Эта идея осенила ее мгновенно, прямо в процессе разговора. Страх, вызванный исходившей от самого облика Хиггинса мрачной ненависти оказался сильнее чувства вины, и его искра неожиданно возродила все привычные ей механизмы самозащиты. Зачем она пришла сюда, о чем думала, на что надеялась? Волна отчаяния захлестнула сердце, всколыхнув притупившийся было инстинкт самосохранения. Ну конечно! Она скажет, что российская разведка давно следила за Хиггинсом, и впервые вышла на Кристину только в Москве, надеясь завербовать ее. Но она, Кристи, вместо вербовки решила сообщить обо всем Ральфу. Тогда, может быть, она еще сможет вернуться в Штаты, и даже, смешно сказать, получит благодарность от властей! — Ты часто ездишь в Россию? — вместо этого спросил Хиггинс. Казалось, он ничуть не удивился ее информации, и эта его реакция — ненормальная, неестественная реакция — более всего выбивала ее из колеи. Стараясь ни в коем случае не терять самообладания, Кристи ответила: — Очень редко. Я не была там одиннадцать лет. Я просто чувствовала, что что-то происходит. Словно круг смыкается вокруг меня. И все эти странности с твоей семьей… Я хотела разобраться. Обновила паспорт и поехала домой. И там они подошли… — Русские спецслужбы? — Да. — Чего они хотели? — Они сказали, что у тебя появилась девушка. Хотели, чтобы я разрушила ваши отношения, потому что я могу на тебя влиять. Как я поняла, если эта девушка не бросит тебя, они могут убить ее. Теперь я поняла, что это они убили твою семью. Я не знала этого раньше, но после того разговора все встало на свои места. Если они убили твою жену, то могут уничтожить и эту девушку. Я решила, что должна тебя предупредить. Я очень рискую. Если они узнают… Она почти не лгала сейчас. Ведь все так и было, верно? Она все окончательно поняла только после разговора с сестрой. Все ее прошлые подозрения, ошибки, преступления и недосказанности, весь тревожный морок последних месяцев, приступы паники, разговоры с Женей — ничего этого больше не было. Это не могло иметь значения перед лицом окончательно открывшейся ей правды — той правды, с которой она не могла больше спорить. Почему он цепляется к ее словам, неужели не видит, как прошлое меркнет и теряет смысл в сравнении с настоящим? Что бы она вчерашняя ни делала раньше, какое значение это имеет для нее сегодняшней? — Значит, они следили за мной раньше, чем узнали про тебя? И про мою семью узнали благодаря своей слежке? Не ты им сообщила? — с напором спросил Хиггинс. — Я ничего им не сообщала, я даже не знала о них до поездки в Россию! — возмущенно крикнула Кристи. Перепуганная, загнанная в угол и оттого особенно отчаянная, прежняя Кристина яростно дралась за свою жизнь и свободу. — Ральф, о чем ты? Она должна перейти в наступление и отбить его необъяснимо жесткие атаки. Она не должна позволить, чтобы то, что делала прежняя Кристи, испортило ее теперешний выбор! Она будет стоять до конца. Она ничего не знала! — Мне больше нечего тебе сказать, — отрезала она. — Меня могут убить за этот разговор. Я уезжаю. По крайней мере, я сделала все, что могла. Она отвернулась, боясь расплакаться. Пусть даже она была неискренна в каких-то мелочах, но ведь она ни в чем не лгала ему по сути! Его неверие обжигало, пугало, волновало и било по сердцу, словно плеть. Ничего на данный момент не было больнее, чем это невыразимое в своей жестокости неверие. Она ведь действительно всем на свете для него пожертвовала! Разве то, кем она была, могло сравниться с тем, что она сейчас сделала? О возвращении в Америку не было и речи. При таком настрое Хиггинса ей оставалось только одно: вернуться в Россию и, почти не лукавя, рассказать Жене о своих проблемах. Не ее вина, что Ральф упрямо не верил ей. Она проиграла не только один разговор, но и всю свою дальнейшую жизнь…