— Ну, Серега с Ленкой сказали, чтобы я бросил обезьянку и ушли домой. Вот кто скинхеды настоящие, — мстительно заключил он. На этих его словах допрашивающий, как ему показалось, удовлетворенно кивнул. — А я потащил его к трассе, чтобы машину поймать. Машины долго не останавливались. Тогда я решил, ну, что вид Ильяса пугает водителей. Оттащил его под кустом полежать. Машину так и не поймал, вернулся — а он уже мертвый. Сообщать никуда не стал, потому что… потому что так и предполагал, что вот такое может быть, — закончил он. — Ну что ж, — задумчиво заключил незнакомец. — Вполне достойный поступок. Редкий по достойности. — Вы мне верите? — не веря своему счастью, выдохнул Ванька. — Я никому не верю, малыш, — улыбнулся мужчина. — Я знаю. Я знаю, кто убил Ильяса. И знаю, что ты не имеешь к ним отношения. — То есть меня отпустят? — Ванька сидел, как громом пораженный, и даже не сразу смог произнести эту фразу. — Не совсем, — сочувственно ответил незнакомец. — Понимаешь, в чем дело? Моя информация… ее нельзя пока предъявить в суде. Она оперативная — знаешь, что это такое? Если ее раскрыть сейчас, она может привести к гибели ни в чем не повинного и очень идейного человека, который помог нам многое узнать. Да и доказательством она официально не считается. А у тебя очень тяжелый случай. Слишком много людей видело, как ты тащил тело вдоль трассы. Нашлись и водители — свидетели того, как ты поволок его с обочины в лес. Ну а там сам понимаешь — твои отпечатки по всему его телу, следы крови на твоей одежде. Есть тело, есть улики, есть свидетели. — Да мне это тысячу раз уже менты говорили! — взвился Ванька. Недавняя ненависть, оказывается, никуда не исчезла, лишь отступила, притворившись невидимой, а теперь всколыхнулась во всю свою силу и колотила его изнутри. — Вы не можете! Если вы знаете, что я не виноват, вы должны помочь! Убийцы должны за все ответить. Пусть их тут избивают, а не меня! — Тебя избивали? — допрашивающий бесстрастно поднял бровь. — А по мне не видно? — Менты, — незнакомец произнес это с нескрываемым презрением. — Вообще не умеют работать. Знаешь, как расшифровывается МВД? «Малограмотные внуки Дзержинского». — Он помолчал, ожидая от Ваньки хотя бы улыбки, не дождался и продолжал. — Ну, их отчасти можно понять — они искренне верили в твою виновность. Я тебе уже объяснял, почему. За банду не волнуйся. Скоро их обязательно посадят. У них и помимо эпизода с твоим Ильясом немало такого наберется. Проблема в другом. Помимо этой банды есть еще много других — точно таких же националистов-боевиков, не связанных с убийцами Ильяса. — А мне какое дело? — зло спросил Ванька. — А ты знаешь, какая у тебя слава на воле? — усмехнулся визитер. — Менты ведь и тут сделали глупость — позволили журналистам все разнюхать. Сам понимаешь — в стране бардак. В общем, есть информация, что в рядах скинхедов из других банд, которые не знают настоящих убийц, ты — герой и образец для подражания. Мало того, что убил «черного», да еще и никого не сдал, ни в чем не признался. Они на своих сходках приводят тебя в пример, некоторые даже боготворят. — А я тут причем? — почти закричал Ванька. — Вы меня что, теперь за это посадите? — Успокойся. — Незнакомец примирительно кивнул. — Никто тебя садить не собирается. Я постараюсь тебя вытащить. Вопреки всем уликам. Более того. Я хочу тебе даже предложить работу. Опасную, но интересную и нужную. Ты совершил подвиг, малыш, а это должно вознаграждаться. К тому же ты должен понимать — из-за этой нелепой истории у тебя есть уникальная возможность, которой нет у других. Ты стал авторитетом для множества отморозков, ничего реально для них не сделав. Да таким и профессионалы похвастаться не могут! — Профессионалы чего? — испуганно спросил Ванька, и тут же сам выдал ответ: — Вы — гэбист? — Что ж так грубо? — рассмеялся визитер. — Тогда уж чекист. Он самый. И прошу от тебя совсем немного — после выхода отсюда встретиться со своими новыми поклонниками и немного покрутиться в их среде. А я сделаю все, чтобы правда о твоей невиновности в этой среде никогда не вскрылась. Как закрыть твое дело, подумаем, но варианты есть. — А если я откажусь? — упрямо и с вызовом спросил Ванька. — Я же тебе говорил, — терпеливо повторил чекист. — Ситуация у тебя очень сложная… — Подонок вы, — перебил его Ванька. — Вы знаете, что я не виноват. Что я — герой! Вы должны были отпустить без всяких условий, да еще побои компенсировать! — Это жизнь, малыш, — вздохнул визитер. — В ней не бывает так, как должно быть. Она не так устроена. Ты ведь это уже понял. И почему сразу «подонок»? У меня работа такая. А скоро, я думаю, и у тебя такая будет. Ты пойми — ты ведь преступления предотвращать сможешь. Сколько таких людей, как Ильяс, благодаря тебе останутся живы? — А мне плевать на других людей, — злобно ответил Ванька. — А вот это нельзя, — строго ответил его собеседник. — Озлобляться нельзя. Награда обязательно находит героя. Только не сразу, не так явно, окольным путем. Поверь — кому попало я не предлагаю то, что предложил тебе. Ну так как? — А у меня что, выбор есть? — устало буркнул Ванька. Ему даже не надо было смотреть на собеседника, чтобы почувствовать, как тот довольно улыбнулся в ответ… Черногория, конец сентября 2016 года То, что еще много лет он незаметно переквалифицировался в куратора тех, с кем изначально боролся, не смущало Ивана. С шестнадцати лет фанатичные, злобные, предельно ограниченные в своих полууголовных инстинктах радикалы были неотъемлемой частью его жизни, и он настолько свыкся с этим, что сам едва различал грань между своими фальшивой и настоящей жизнями. Потому и переход своих «подопечных» из одной части жизни в другую Ваня воспринял органично. Более того, управлять ими льстило его самолюбию гораздо больше, чем просто отслеживать их однотипные выходки. Еще в ранней молодости, после первых нескольких лет работы Ваня понял, что ФСБ не брезгует привлекать воинствующих скинхедов для своих грязных дел, и с каждым годом все больше стремится контролировать неуправляемое с виду националистическое движение как внутри России, так и за рубежом. Лет десять назад Иван, едва закончив Академию ФСБ, стал налаживать свои первые контакты с сербскими радикалами, уже имея за плечами шестилетний опыт общения с радикалами российскими. Молодой, яркий и харизматичный, он быстро стал любимцем суровых ветеранов балканских войн, видевших в нем образ возродившейся России — щедрой, целеустремленной, сильной, идейной и всегда готовой прийти на помощь. Начало войны на Донбассе стало его звездным часом — той самой его личной войной, где он смог проявить себя, как никогда прежде. Он уже был закален в нескольких командировках в Дагестан, но даже там, в тревожной тишине дальних аулов, существовали незыблемые правила: четкий план действий, полное подчинение командиру, точечные операции. Донбасс стал для молодого чекиста простором чистого творчества — идеальной точкой приложения его выдающегося красноречия, вербовочных навыков, хитрости, доходящей до полнейшего вероломства, изобретательности — и полной безнаказанности. Он действительно «для всех сделался всем», перед русскими подчиненными изображая фанатичного патриота России, перед донбассцами бравируя украинской фамилией, а перед наемниками с Балкан — идеальным знанием сербского и тончайшим вниманием к деталям их непростой истории. Разгульный мир «ополчения» наполнял жизнь Ивана ежедневным адреналином, новыми вызовами, очередными непокорными «полевыми командирами», стремящимися выйти из подчинения, простыми и понятными врагами — такими же славянами, как он сам. Мир, превратившийся в вечное поле боя, стал его наркотиком, моменты контакта с Москвой — яркими, как праздники, а работа — самым главным, что у него было. Парадоксальным образом именно осознание своей принадлежности к «чекизму» толкнуло его на самое дно пропасти — но оно же и удерживало от окончательного падения, поддерживая в постоянном тонусе ощущения его особой, ни с кем не сравнимой миссии… Внешне Негуши были очень похожи на маленький балканский городок. На аккуратных улицах стояли новенькие двухэтажные каменные дома с красными треугольными крышами, только по улицам здесь, не взирая на туристов, чинно ходили куры. И все же они считались деревней — одним из излюбленных туристических уголков, где любопытных путешественников угощали сладкой и немного терпкой медовухой и удивительно мягким хлебом. Дорога сюда шла по вершинам гор, над резными бухтами залива с прозрачной до головокружения водой. Холмы словно лежали на ровной поверхности моря — странные зеленые волны на ровном голубом зеркале. Где-то вода, зажатая в узкий перешеек между сушей, становилась темнее, а затем вновь разливалась и светлела, оттеняя голубой дымкой дальние склоны. На дальних берегах виднелись россыпи домов, на воде мелькали белые пятна катеров, а ветер никак не унимался, заливая собой все огромное пространство. Невена смеялась, наслаждаясь ветром, словно купалась в нем и не могла до конца надышаться его обжигающей, ледяной свободой. Налюбовавшись горными пейзажами, она сидела теперь напротив Ивана, и нежно разламывала таящий в руках хлеб. Ване казалось, что он ощущает тепло мягкой сдобы, исходящее от его кусков. Невена, голубоглазая и светловолосая, с широкой славянской улыбкой смотрела на него. Он подумал, что они могли бы быть хорошей парой — когда-нибудь, в другом мире, в другой жизни. — Ну послушай, Иван, — обратилась она к нему, называя его на сербский манер, с ударением на первом слоге — ровно так, как он ей представился. — Никто же не отрицает, что американцы работают здесь. Я лишь не понимаю, зачем нужно так их при этом демонизировать? То, что называют американской «мягкой силой» — это всего лишь аналог обычной конкуренции, рекламы своих проектов за рубежом. И это действительно хорошие, позитивные проекты. Я занимаюсь ими несколько лет, Иван. Я могу подтвердить, что они действительно делают наше общество лучше. Это и антикоррупционные инициативы, и проекты, направленные на обеспечение прозрачности судебной системы, и помощь детям-инвалидам. Я сама много лет занималась детишками с синдромом Дауна, и лично внедряла методики первой помощи для этих детей. Иван, они и правда помогают развивать малышей на ранней стадии, как мы никогда до этого не умели! И я могу подтвердить, что они полностью прозрачны — именно такие, как официально заявлены! Она отложила хлеб в сторону и смотрела в его глаза, увлекаясь все больше. — Понимаешь, у меня разные друзья — и прозападные, и очень пророссийские. И знаешь, что меня больше всего пугает в пророссийских? Вот этот безумный, иррациональный страх. Если они только слышат, что что-то делается Америкой — сразу отторжение, ненависть, ужас, неприятие. Но почему, Иван, почему? Ведь, если вдуматься, американцы действительно делают очень много добра. Они на самом деле нам помогают. Если бы они хотели разрушить нас, то давно бы это сделали, еще после свержения Милошевича. В их проектах есть резон, они опробовали себя на практике, они и правда работают. Я не понимаю, зачем так активно от них защищаться? Защищать коррупцию и беспредел от честности и законности? Но зачем? Общаюсь со своими друзьями, которые любят Россию, и не вижу там ничего, просто ничего конструктивного. Много красивых слов, ярких образов, а под ними — животный страх, ненависть, отторжение, враждебность и никакой логики. Ну вот хотя бы мне объясни, что в Западе такого страшного? — Ты считаешь, что в России нет ничего привлекательного? — тихо спросил он, ловко меняя тему. — Нет, ну почему же? — возразила она. — Я очень люблю культуру, особенно поэзию. Я просто не понимаю, почему русские не могут действовать так же? Вот так же, как американцы? Просто предлагать свою культуру, свою красоту, раскрывать глубину, но при этом жить в мире со всеми! К чему нужна эта ненависть? Знаешь, я бы с радостью тогда участвовала и в русских культурных проектах. Можно было бы внедрять американские техники работы с инвалидами в социальной сфере, при этом пропагандировать русскую культуру, вместе создавать что-то хорошее. Но ведь Россия сама ставит этот безумный выбор: мы или они… Иван снисходительно смотрел на нее. Если она ждет от него логики, она ее не дождется. Он не хотел тратить время и силы на то, что казалось ему элементарным, и в чем он убеждался изо дня в день все последние шестнадцать лет. Все, что было связано с Соединенными Штатами, сквозило для него абсолютной, смертельной опасностью. Когда-то раньше он формулировал это для себя логично и рационально, но сейчас уже настолько свыкся с этой аксиомой, что аргументы стали совершенно не нужны. К тому же он каждый раз убеждался, что эти непробиваемые либералы все равно не способны их воспринимать. Ее слова лишь пробуждали в нем ненависть к ней, как к недочеловеку, существу без сердца и ума, не способному видеть мир таким, каков он есть. С ними нужно было действовать иначе: сражать, покорять, обезоруживать, разрушать изнутри, но ни в коем случае не вдаваться в скучную схоластику. — Они бомбили нас, Невена, — осторожно начал он, подняв на нее глаза и сверкнув из их глубины таким глубоким, острым, как бритва, отчаянием. — Я знаю, знаю, — кивнула она. — Но это прошлое. Нам надо как-то жить дальше. Я тоже жила тогда в Белграде, я тоже помню… — Я жил не в Белграде, — оборвал он ее. — Я жил в Косово. Облич, 17 марта 2004 года. Ты знаешь что-то об этом дне? Мне было девятнадцать… И он начал говорить, горько и проникновенно, о грубых солдатах КФОР, обыскивающих его дом сразу после окончания бомбардировок, когда он был еще подростком. Он рассказывал об опоясанных колючей проволокой анклавах, о площади в центре Облича, куда в тот день, в 2004-м, шиптары согнали всех жителей окрестных домов, включая женщин и детей, о пожаре в его родном доме, о стрельбе со стороны моста, о плевках в лицо от окруживших их на площади албанцев. Ему практически не пришлось ничего выдумывать. Пару лет назад он действительно общался с сербской девушкой, уроженкой Облича, и она много рассказывала ему о беспощадных взаимных этнических чистках сербов и албанцев. Облич действительно существовал, как существовал и погром. Иван почти вживую представлял, как бежал по знакомым улицам, уже не пустым, но заполненными такими же в панике бегущими людьми, в основном детьми и женщинами. Они не узнавали и не замечали друг друга. Едкий дым вползал в узкие закоулки старой части города, и по мере приближения к дому его становилось все больше. Он описывал Невене, как выскочил на площадь, грязную и задымленную, как налетел на сгоревший остов какой-то машины — покрытые копотью балки местами разрушенного каркаса, а потом, кашляя от удушья, пригнувшись, на ощупь поднимался по знакомым ступенькам крыльца, чтобы найти в доме труп погибшей матери. Когда лжешь, надо верить в свою ложь. Эту истину он усвоил давно. Ваня сделал над собой усилие, прервав красочное повествование, и притворился, что рассказывать дальше у него нет сил, словно боль пережитого захлестнула его окончательно. — Те проекты, о которых ты говоришь… Они есть, они замечательны. Но я знаю точно, что в один прекрасный момент за красивыми словами об этих проектах будет скрываться смерть. Настоящая смерть, настоящий ад. Ты говоришь, что в этом нет логики. Да, ты права, в ней нет логики. Я видел их своими глазами, и могу сказать совершенно точно — нет в ней ни логики, ни смысла, одно лишь безумное, сатанинское разрушение. И сколько твоих… наших соплеменников погибло тогда, если бы ты знала! Иван в самом начале почувствовал главную слабость Невены — ее доброту. И сейчас он бил в эту точку беспощадно и расчетливо, вызывая в ней сочувствие и вину — ту самую опасную основу, из которой так неожиданно в женском сердце может проснуться любовь. — Я представить не могу, что ты пережил… — она запнулась. — Но ведь это делали не миротворцы, а шиптары. Миротворцы, напротив, пытались нас защитить. Нас и их, друг от друга… Он чувствовал неуверенность в ее голосе и уже знал, что победит. — Защитить? Нас никто пальцем бы не тронул, если бы они там не появились. И так везде, Невена. Везде. В какой-то момент красивые слова и добрые проекты сменяются автоматами и танками, чужими военными на твоей земле и реками крови. Когда это случится в следующий раз? Завтра? Через месяц? Через год или пять лет? Если ты не видишь этой угрозы, это не значит, что ее нет. — Но, если мы не дадим повода… — она запнулась, не договорив. Эмоции становились сильнее, и вся ее привычная картина мира начала тонуть в вине и сочувствии. — Моему младшему брату было восемь лет, — добил ее Иван. — Он никому не давал повода. Он прекрасно знал, что допускает сейчас грубую логическую ошибку, но его расчет был абсолютно верен: она слишком порядочна, чтобы спорить с человеком, который пережил такое. Она ничего не ответит ему, и в их мягком поединке победителем останется именно он. — Если они снова сотворят подобное, сможешь ли ты жить с осознанием того, что помогала им? Можешь ли ты сейчас жить с этим сознанием после того, что они уже сделали? Ты тусуешься с этим своим Ральфом, который прикатил сюда на курорт и встречается с тобой сразу же — ты сама говорила — после смерти жены. И он даже ни на секунду не подумает о том, какую боль его страна принесла нашему народу. Ему плевать на все: на нас, на наши потери, на свою жену. Он же просто использует тебя, Невена. Ты чиста, искренна, добра. Ты даже не способна разглядеть, какой он хищник. Но я видел этих хищников своими глазами, когда они смотрят на тебя через прицел автомата и кичатся твоей беспомощностью. Я не забуду этого никогда! Вот сейчас он достиг кульминации: сжал губы, выставил вперед подборок и посмотрел ей прямо в глаза. Демонический, обжигающий взгляд, наполненный болью и силой, ненавистью и страданием, испепелял ее. Остался последний штрих — он придал своему лицу выражение запоздалого раскаяния, опустил глаза и тихо сказал: — Прости. Я не должен был все это на тебя вываливать. Но ты такая… удивительная. Перед тобой хочется раскрыться полностью. Я ведь годами этого не вспоминал, а тут… Он играл, и ему казалось, что небо и земля, горные хребты и морская гладь, облака и холмы — все застыло, зачарованное чудом его таланта. Он играл, и созданный им образ прорывался и расцветал, разрывал невидимые стены души и обрастал плотью, оживал и начинал дышать опьяняющим запахом горных трав — жадный до жизни, поглощенный процессом рождения, немного пьяный от медовухи. — Твое место, конечно, с ними. Но я не смогу… Прости, нам просто не нужно больше видеться. Я не смогу делать вид, что все нормально. Теперь ты знаешь, почему. Ты права, логики в этом нет… — Перестань! — она вскочила и бросилась к нему, наивная до предела, простая, как открытая книга, прочитываемая с одного взгляда. — Прости меня, Иван, прости. Я не знала… Он встал и обнял ее, прижав к себе сильной мужской хваткой. С безошибочностью бывалого охотника он понимал — она любила его. Ветер обвивал их, словно пытаясь разорвать их иллюзорную связь, морские волны накатывали на берег, беспомощно пытаясь разбить эту странную пару, но горная твердыня надежно защищала Ивана и его игру. Негуши были укрыты окрестными хребтами, и долина безмолвно смотрела на торжествующего чекиста, обнимающего глупую сербскую девчонку. Ему не нужно было, чтобы она согласилась с ним. Главное, что она его любила. Глава 16 Москва, Россия, начало октября 2016 года Холод и дождь — скользкий, липкий, бесконечно нудный, погружающий весь мир в беспросветную серость и смывающий все многоцветие золотой осени — вот и все, что осталось от еще вчера упивающейся солнечным великолепием столицы. В это промозглое осеннее утро город словно ощетинился, пытаясь выместить на жителей всю накопившуюся в его извилистых переулках тоску. Кристина вновь порадовалась, что вчера по пути из аэропорта в отель попросила таксиста проехать через центр, и застала его при гораздо более приятной погоде. До переезда в США она нечасто бывала в Москве, но поразительно, что даже после многолетнего отсутствия все здесь показалось таким знакомым и родным, словно она никогда не покидала Россию. Еще вчера город утопал в солнечных лучах, пестрел всевозможными оттенками листьев, светился сквозь осеннюю прозрачность воздуха, словно только что сошедший с открытки. Башни Кремля, желтоватые в закатных лучах, упирались прямо в небо. Сверкал куполами Храм Христа Спасителя, Москва-река сияла опрокинутой в нее с неба синевой, шумели машинами просторные проспекты, и Кристина чувствовала, что у нее против воли замирает сердце, и каждый новый поворот дороги отзывается в нем радостным предвкушением и теплой волной счастья от долгожданной встречи. Это ее страна — как она могла так надолго забыть об этом? Но за одну только ночь город изменился до неузнаваемости, отгородился от людей пеленой дождя, замкнулся в своей тоске и потух. Кристина, почти не спавшая из-за непривычной разницы во времени и нахлынувших воспоминаний, бежала теперь по блестящей от воды Лубянской площади, со страхом поглядывая на зловещее здание головного офиса ФСБ. Она свернула на Театральный проезд — широкий и величественный проспект, оживленный, несмотря на дождь, и заспешила по нему, сверяясь с навигатором в телефоне. Капли дождя сразу же упали на экран, а под ними голубой лентой карта показывала поворот на Неглинную. Кристина послушно свернула и засеменила мимо ЦУМа, а затем вышла на Кузнецкий мост. Эта улица была уже не такой оживленной, как Неглинная, и больше отдавала стариной, которую когда-то так любила Кристина. Несмотря на то, что она предпочитала размах и красоту Петербурга, Москва тоже привлекала колоннами и лепниной карнизов ее невысоких зданий: приземистых, массивных, с прочными стенами и высокими потолками. Она любила ее темные, искривленные переулки и широкие проспекты, в которые они неожиданно перетекали, любила особый аромат столицы и что-то такое типично московское, что нельзя было выразить словами. Она пересекла Петровку и оказалась в более узкой части Кузнецкого моста. Здесь, в старинном дореволюционном доме на пересечении двух улиц и находился офис брачного агентства «Незнакомка».