– Сергей Иванович купил ее как рапиру Борджиа, – уперлась учительница. – Думаете, он дал бы себя обмануть? – Кто это такой вообще? – вмешался Опалин. – Вот этот, про которого вы толкуете? – Итальянский принц, – ответил Платон Аркадьевич, – впрочем, итальянцем его можно назвать с натяжкой, потому что его отец был испанец и римский папа притом. С поддержкой отца он пытался выкроить для себя какое-нибудь княжество, но… Как только отец умер, все кончилось в одночасье. – Понятно, – буркнул Опалин, глядя на доску с нарезанными для окрошки огурцами. – Пойду поговорю со Свешниковым. Кто-то же подходил недавно к дому и принес эту штуку… Но сторож, как выяснилось, проверял динамо-машину на плотине и мало что мог сообщить. Впрочем, он вспомнил, что видел в саду Зайцеву, но она пришла с пустыми руками и, потолковав с учителем, удалилась. За обедом Опалин в последний момент занял место, на котором раньше сидела Лидия, и таким образом вынудил ее сесть на его место перед его тарелкой, в которой уже лежала еда. Однако этот маневр ровным счетом ничего ему не дал: учительница не стала возражать, а Платон Аркадьевич если и удивился, то несильно. Стояла жара, которая расслабляюще подействовала и на Опалина. Вспомнив, что в одной из комнат до сих пор стояли несколько шкафов с книгами, он отправился туда, нашел том, в котором говорилось об Италии, и утащил его к себе в комнату. Продираясь через фиты и яти старой орфографии, Опалин прочитал, что в прежние времена Италия была раздроблена на множество мелких государств, но, впрочем, искусства там чрезвычайно процветали. И чем упорнее властители государств резали друг дружку и воевали между собой, тем сильнее процветали искусства. Читая, Опалин то и дело поглядывал на рапиру, которую положил рядом с собой на кровать. Иногда он откладывал книгу, брал рапиру, вынимал ее из ножен и трогал холодный клинок. Все смешалось у него в голове – Италия, Борджиа, уголок Московской губернии, в котором он находился, спиритизм, летающий телескоп, слова доктора и золотая посуда, которую баловавшаяся искусствами помещица Вережникова некогда изобразила на натюрморте, висевшем напротив его постели. Но – поразительное дело – он был тут совершенно один против всего, что могло угрожать ему из настоящего, из прошлого и даже из потустороннего мира, и ни капли не жалел о том, что он один. Ему было хорошо, когда он неспешно разбирался во всех этих хитросплетениях. Когда он работал с товарищами, то постоянно сталкивался с тем, что из-за молодости и неопытности его шпыняют, ставят на место и так или иначе задевают его самолюбие. Здесь он был сам по себе, и он поймал себя на мысли, что ему нравится работать, ни от кого не завися. «Итак, золотой сервиз… Кто-то решил, что он до сих пор находится в доме. Отлично. Если он и в самом деле где-то спрятан, то надежно, потому что усадьбу уже обыскивали – и люди Стрелковой, и другие наверняка тоже… Этот кто-то хочет поискать еще раз, как следует. Это объясняет странные стуки, которые по ночам слышали жильцы, в том числе Лидия Константиновна… Тихо искать не получается. Преступнику мешают люди, которые тут живут – двое учителей, комсомольцы и доктор. Чтобы от них избавиться, он решает использовать дурную славу усадьбы. К тому же он узнал, что Сергей Иваныч недавно умер за границей… Он крадет череп с кладбища и устраивает появление призрака. Комсомольцы перепуганы и съезжают. Доктор не перепуган, но ему не нравится происходящее, и он перебирается в больницу. Лидия Константиновна переезжает во флигель… Но преступник не учел, что комсомольцы начнут жаловаться наверх, и его действия привлекут внимание властей. В усадьбу приехал Бураков… Он не разобрался, что тут творится, и преступник избавился от него, напугав до полусмерти. Пока вроде бы все логично… Но если учителя не соврали, что мне делать с летающим столом, который они видели? А телескоп? Ведь я же видел, как он парил в воздухе – хотя Виноградов твердил, что мне это померещилось, я не верю, что этого не было… А сабля, тьфу, рапира этого… как его… Цезаря? И еще портрет… – И тут ему в голову пришла совершенно новая мысль. – А не может ли быть так, что этот Сергей Иваныч на самом деле не умер, а вернулся и что-то затевает? От такого, как он, всего можно ожидать…» На самом интересном месте размышлений Опалину пришлось прерваться, потому что приехал Проскурин и напомнил, что Иван так и не поговорил с хозяином кинопередвижки, хотя обещал. Скрепя сердце наш герой поднялся с кровати и последовал за комсомольцем. Тряская телега довезла их до дома Пантелея. Владелец кинопередвижки оказался флегматичным бородатым мужичком, который явно успел обтесаться в большом городе. Звали его Вукол, и все пылкие речи Проскурина отскакивали от него, как от стенки горох. – Лошадь у меня ест, а это деньги, – твердил он в ответ на слова комсомольца. – Я, положим, тож не воздухом питаюсь. Пленка тож денег стоит… Я в убыток себе работать не могу. Ежели я фильмы бесплатно крутить стану, я по миру пойду… – Кулак ты! – сердился Проскурин. – И самосознание у тебя рваческое… Ваня, ну что ты стоишь? Ты же обещал уговорить его! Припугни его, что ли, пригрози арестом… Я же знаю, у тебя бумажка есть… – Не умеешь ты, Глеб, с людьми общаться, – усмехнулся Опалин. – К человеку подход нужен, а ты сразу за угрозы. Нехорошо! Договариваться надо, в положение входить. – Он повернулся к Вуколу, который стоял, почесывая бороду. – У тебя какие фильмы есть? В итоге сошлись на том, что Вукол согласится показать одну смешную фильму и старую кинохронику с похоронами Ленина, а комсомольцы устроят для его лошади овес за полцены. Однако Демьянова, узнав о том, чего удалось добиться переговорщикам, схватилась за голову. – Вы что, с ума сошли? Показывать комедию после похорон товарища Ленина! Глеб, ну хоть ты должен понимать, что это совершенно немыслимо? Тут Опалин почувствовал, что часть упреков сейчас рикошетом полетит в него, а так как у него не было настроения выслушивать претензии в свой адрес, он просто сбежал. Во дворе избы Пантелея какая-то баба выговаривала бедно одетому парню в драных лаптях, что он много жрет. Слыша ее визгливый голос, Иван разом вспомнил все, за что не любил деревню и все, что с ней связано. Он сам был родом из деревни, но редко вспоминал об этом, потому что ничего хорошего в этих воспоминаниях не было. И сам он давно считал себя городским человеком – не потому, что город был к нему добрее, а потому, что городская жизнь протекала на совсем другом уровне. Как бы тяжело и бедно ни приходилось ему, в городе было электричество, трамваи, газеты, больницы, библиотеки, полные книг. Город развивался, деревня стояла на месте. И здесь, в Николаевке, Опалин особенно остро чувствовал, что деревня враждебна городу – хотя по молодости он еще не понимал, во что это противостояние выльется через несколько лет. Вернувшись в усадьбу, он проверил, на месте ли рапира, и, убедившись, что никто не трогал ее в его отсутствие, достал бечевку, позаимствованную у Терешина, и стал задумчиво смотреть на нее. Когда Лидия Константиновна позвала его ужинать, бечевку он проворно убрал, а за столом вел себя как обычно. После ужина Опалин удалился к себе и вскоре потушил свет. На усадьбу опустилась ночь. Луна выплыла на небо; высыпали звезды. Поскрипывали кузнечики, в ветвях жасмина негромко щебетала ночная птица. Потом по земле побежала тень. Она приблизилась к спящей усадьбе, обогнула ее и, заметив открытое в нижнем этаже окно, подтянулась на руках и забралась внутрь. Прошло несколько минут. Птица умолкла. Ночной ветер качнул ветви деревьев, листья зашептались, и в следующее мгновение страшный грохот сотряс дом. Грохот повторился, перемежаясь истошными воплями, щедро сдобренными последними, а также предпоследними словами. Во флигеле Лидия Константиновна в ужасе подскочила на кровати и бросилась к окну, гадая, что происходит. У себя в комнате Платон Киселев спрыгнул с постели, схватил оружие, отодвинул засовы и бросился в коридор. В потемках он споткнулся и упал раз, другой, но все же добрался до противоположного крыла дома, из которого шел шум. Дверь одной из классных комнат была распахнута настежь, и оттуда лился электрический свет. Внутри лежали в беспорядке столы и стулья, а посреди комнаты стоял с вдохновенным лицом Иван Опалин, грозя люстре из сверкающего браунинга. Присмотревшись, Платон Аркадьевич увидел, что на люстре сидит человек. Глава 16 Ночной гость – Слезай! – заорал Опалин. По правде говоря, к своему приказу он прибавил много энергичных выражений, не одобренных словарями, так что даже Киселев, который много чего успел в своей жизни наслушаться, поглядел на молодого человека с невольным уважением. – Куда я слезу, – бубнил сверху ночной гость, – ты меня стрельнешь… – Я в тебя и так выстрелить могу! – Ой, мама, – простонал незнакомец и, судя по его движениям, попытался перебраться на потолок. Люстра закачалась. Это было большое, многоярусное сооружение из бронзы, явно висевшее тут с дореволюционных времен – и хотя, судя по всему, она могла выдержать вес некрупного человека, неизвестно было, на сколько еще хватит ее ресурса и не рухнет ли она под тяжестью примостившегося на ней беглеца. Опалин обернулся к учителю, тотчас же приметил все странности – и то, что Платон Аркадьевич был полностью одет и не походил на человека, которого ночью неожиданно выдернули из постели, и то, какое оружие у него было в руке, и недобро усмехнулся. – А! Непротивленец! Скажи-ка мне вот что: вы все, непротивленцы, с комиссарскими наганами ходите? – На нем что, написано, что он комиссарский? – пробурчал учитель, убирая оружие. – Просто наган. Он огляделся, задержавшись взглядом на бечевках, которые были там и сям растянуты под окнами и поперек прохода, и повернулся к Опалину. – Твое? – спросил Платон Аркадьевич, потирая колено, которое начало ныть. – Мое. Я ему ловушку устроил. – Значит, у меня в коридоре тоже ты веревки протянул? – Ну, я. – Опалин кивнул на люстру. – Ты его знаешь? – Это Кирилл Снегирев, – сказал учитель. – Племянник Пантелея. Кирюха! Слезай, мы тебя узнали. Кончай валять дурака! – Он меня убьет, – отозвался сверху парень дрожащим голосом. – Я его боюсь. Опалин поглядел на Киселева, дернул щекой и убрал браунинг. – Сломаешь люстру, сволочь – сам же будешь чинить, – пригрозил он, обращаясь к Снегиреву. – Это казенное имущество, народное! Его не для того повесили, чтобы ты там прыгал… – Кирюха, хватит, – вмешался учитель. – Если люстра упадет, я тебе не защитник, ясно? Слезай, разговор есть. Помявшись, Кирюха стал неловко перебираться с люстры на столы. Это был среднего роста, русоволосый, тощий малый с птичьим носом, одетый скверно даже по деревенским меркам. Глядя на него, Опалин внезапно вспомнил, где его видел. Точно: именно Кирюху вчера распекала баба во дворе Пантелея, крича, что он дармоед и много ест. – Чем он занимается? – спросил Опалин вполголоса у Киселева, кивая на ночного гостя. – Да батрак он, – ответил Платон Аркадьевич, поморщившись. – Сирота, понимаешь? В деревне это… в общем, ничего хорошего не сулит. – Часто воровал? – Никогда. Слушай, я понимаю, ты гордишься собой… и ты, конечно, молодец… Но Снегирев… – Учитель развел руками. – У меня в голове не укладывается. Что он тут делал вообще? Кирюха меж тем слез с люстры и стоял среди парт, которые опрокинул, пытаясь бежать. На лице его застыла безнадежность. – Столы подбери и верни на место, – велел Опалин. – И стулья тоже. Он говорил, напустив на себя суровый вид. Платон Аркадьевич поглядел на него, и внезапно учителю стало его жаль. Медленно и неловко Кирюха стал возвращать мебель на место. – Сядь, – сказал Опалин. – Куда? – На стул сядь. Стул, рассчитанный на школьника младших классов, был для ночного гостя низок и неудобен, но он не стал протестовать, опустился на сиденье, сложил руки на коленях и застыл. – А теперь отвечай, – потребовал Опалин. – Ты зачем сюда забрался? – Надо было. – Зачем? – Надо. – Зачем? – По виду Опалина было понятно, что он повторит этот вопрос сто раз, если нужно, и добьется ответа. Кирюха покраснел. – Я обещал, – выдавил он из себя. – Кому обещал? – Не скажу, – Кирюха несколько раз мотнул головой. – Что ты здесь искал? Кирюха вытаращил глаза. – Ничего не искал… – Кончай заливать, а? Я же знаю, что искал! Собеседник Опалина хлюпнул носом. – Это ты такой умный, потому что у тебя пистолет. Был бы у меня пистолет, я бы тоже был умный… – пробубнил он.