– Что это? – спросил он. – Это вам. – Для школы? Он снова начал подозревать, что это ловушка: всё это ради того, чтобы вернуть его в школу. Его всё время ловили и заставляли вернуться, но он ждал, когда они отвлекутся, и давал дёру. Исчезал. Он не собирался клевать на эту удочку только из-за милой улыбки. «Нет, благодарю покорно», – подумал он. – Нет, – покачала головой библиотекарь. – Это работает в обе стороны. Вы можете читать и видеть картины в воображении, и это интересно. И важно. Но есть и другое, другой вариант. Вы можете видеть, делать, узнавать что-то сами и пробовать записать это в блокнот, чтобы у других людей появились картины в воображении. Чтобы они поняли. Узнали. Узнали вас… – Кто? Кому было дело до его словесных картин? Кому было интересно понять его, узнать его – страшного ребёнка с растрёпанными волосами, в старой одежде, без гроша в кармане. Он был никто. Неправильный ребёнок в неправильном месте с неправильными людьми в неправильное время, он делал неправильные вещи. Кому вообще было дело до него и до того, что он мог написать? – Кто? – повторил он. – Записывать для кого? – Ну… – она замешкалась. Посмотрела в окно. На золотой свет. И обратно на него. – Ну, для меня, например. Вы могли бы показать это мне. Ввела его в ступор. Он подумал: «Она взрослая». Но эта леди была к нему добра. У неё была искренняя тёплая улыбка, она показала ему, как кормить мозг и понимать словесные картины, и не попросила ни цента. Не смеялась над ним. Не относилась к нему, как к тому, кем он был, – как к уличному ребёнку. И не отстраняла его, чтобы «рассмотреть», как многие. Он развернулся и вышел из библиотеки, не говоря ни слова. Просто развернулся и вышел на мороз, по переулкам дошёл до подвала, сел в старое кресло у печи. И тут вдруг понял две вещи. Он ушёл из библиотеки без книги – впервые с тех пор, как начал читать их целиком. А ещё он взял блокнот и карандаш. Карандаш был ярко-жёлтый. Как золото. Не сгрызенный. Не сломанный. С целым ластиком на конце. Она заточила карандаш для него, но грифель обломался в кармане. Он аккуратно заточил его своим маленьким ножом и положил на ручку кресла. Он выглядел таким чистым и новым, и к тому же это был подарок. «Она сделала мне подарок». Потом он рассмотрел блокнот. Тот держался на пружине. Синяя картонная обложка, на ней название бренда чёрными буквами: SCRIPTO[63]. Он поднял обложку и увидел чистые белые страницы с тонкими синими линиями. Посчитал линии: пятнадцать. Затем страницы: тридцать. Он откинулся в кресле, глядя на чистую первую страницу. Которая звала его. Как будто заставляла его взять карандаш и оставить след на бумаге. Оставить слово. Его слово. Бумага ждала. Она как будто бросала ему вызов. Давай, мол, умник, напиши что-нибудь. Посмотрим, сумеешь ли. Он написал два слова: «Молодая лань». Его почерк был неуклюжим, огромные буквы размазались по странице. Он стёр их и написал заново, аккуратнее. Он всё лучше управлял карандашом, и у него выходили слова. Он знал, что расскажет ей историю. Он расскажет библиотекарю историю лани. Гэри видел, как лань пьёт воду из реки недалеко от того водоворота, где он рыбачил. Стояло позднее жаркое лето, слепни вились вокруг. Он сидел и смотрел, как лань топает копытами от злости на кусающих её слепней. Такая грациозная и прекрасная, но топала копытами, будто ругалась. Он понимал её. Слепни кусали без разбору и людей, и оленей, и других животных. Кусали глубоко, вгрызаясь в плоть, и это было чертовски больно. Укусы дико чесались, но если их почесать, начинала идти кровь. Слепни злили и его тоже, и он тоже ругался, когда они его кусали. Они сидели у неё на морде, кусали уголки глаз, поэтому лань сунула голову в реку и помотала ей, чтобы смыть слепней. Но стоило ей поднять голову, как те вернулись уже чуть ли не целым роем. От раздражения она тряхнула всем телом и прыгнула в реку, брызгаясь и мотая головой туда-сюда, вздымая волны и брызги, которые переливались радугой в послеполуденном солнце. Лань стояла среди маленьких радуг. Гэри задержал дыхание, надеясь продлить момент, но тот ушёл так же быстро, как наступил. Снова выйдя на сушу, лань посмотрела на него, как бы говоря: «Только что, всего одно мгновение меня не беспокоили слепни». И по этому взгляду он понял её. Прежде чем она развернулась и ускакала, преследуемая слепнями, он понял её не как животное, а как другого человека. Друга. Друга, который жил в лесу. Гэри закрыл глаза, пытаясь запомнить каждую её деталь. Как она выглядела, как двигалась, какие на ней были пятна – всё, чтобы узнать, если он снова увидит её, когда он снова увидит её. И он увидел. Уже мёртвой. После сезона охоты он вернулся в лес, шёл по свежему снегу и увидел её, лежащую на боку. Один из пьяных идиотов-охотников плохо прицелился, попал ей в живот. Она побежала, а охотник отпустил её, даже не попытался найти и прикончить. Она заползла в ивы и умерла там в муках. И там он нашёл её и узнал, потому что запомнил каждое пятнышко, каждую примету, а теперь лань была мертва. Его друг. Снег уже запорошил её глаза, красная кровь растеклась из раны и замёрзла на снегу. «За что, за что ей пришлось умирать вот так?» – думал Гэри. Не было слов, чтобы описать, что он чувствовал. Не грусть. Глубже. Боль глубоко внутри, как будто подстрелили его самого. Он видел много мёртвых. Когда продавал газеты в больницах – до того, как перешёл на бары – иногда видел тех, кто умер только-только. Он понимал это по медному запаху, медно-спиртовому запаху и ровному белому свету. Он видел мёртвые тела в Маниле, когда замолкали пулемёты. Изломанные упавшие люди, как изувеченные марионетки с оборванными нитями. И дикие куры клевали тела. Но они не были… Какими? Такими грациозными, как эта лань. Которую вынудил заползти в ивы и умереть в одиночестве какой-то пьяный охотник, подстреливший её в живот и тут же забывший об этом. То, что он чувствовал, было не грустью, а чем-то большим, гораздо, гораздо большим. У него брызнули слёзы. Он плакал в одиночестве, стоя на коленях над телом лани и пытаясь вспомнить её живой, чтобы запечатлеть её именно такой. Живой. В реке, где она стряхивала с себя слепней и смотрела на него. И вот прошёл год, он сидит в подвале с блокнотом и карандашом, которые подарила ему библиотекарь с тёплой улыбкой, и пишет историю этой лани специально для неё. Мальчик старался не упустить ничего. Писал о том, как лань была живой, как он нашёл её мёртвой, о телах в Маниле… Он нарисовал словесные картины так хорошо, как мог. Потом написал о работе в боулинге и на фермах, а ещё позже написал о том, как соврал о своём возрасте и вступил в армию, он писал о браках и разводах и о том, как стал сержантом. Он писал обо всём этом. Он писал обо всём, что мог вспомнить. Он писал для библиотекаря с тёплой улыбкой. Даже когда её не стало, а он переехал в другое место, жил по-новому, даже тогда он носил с собой блокнот с синей обложкой и жёлтый карандаш и писал обо всём, что видел и делал, всё, что помнил. Всегда для библиотекаря с тёплой улыбкой. Которая показала ему, как можно прочитать книгу целиком. Часть V Солдат 1957 Гэри не мог точно сказать, когда ему начало казаться, что армия каким-либо образом решит его проблемы. Это решение не поддавалось разумному объяснению и было в лучшем случае нелинейным, а в худшем – невероятно запутанным. Это было нормально: уже давно все его решения, казалось, были плохими. Он знал, как работает армия. Он знал солдат в Маниле. Как они жили или, в некоторых случаях, не жили. У него не было заблуждений о солдатской жизни. Достаточно всего раз увидеть мёртвых солдат в джунглях, чтобы избавиться от иллюзий. И всё же… И всё же почему-то мысль об армии пришла на ум. Началось так: ему было тринадцать, и всё изменилось, когда он открыл для себя книги. Потом ему стало четырнадцать, и он направился на запад, чтобы работать на фермах или стать ковбоем и скопить побольше денег. Так он себе это представлял, когда ему было четырнадцать: уйти на заработки и скопить побольше денег. Он зарабатывал два-три доллара в день, ел несвежую еду из металлической формы для пирога, которая была прибита к доске, спал на джутовых мешках в сарае, пил воду из ручной колонки. Когда везло. В конце лета он возвращался в город – скорее, не в город, а к лесу – и работал в барах. Жил в подвале родительского дома, около печи. Там было тепло, но при этом обитали крысы. Потом ему исполнилось пятнадцать, и он снова ушёл на запад, ещё западнее, дальше на запад, на Запад, и уже получал четыре доллара в день. Часть лета проработал на фабрике замороженных овощей за доллар в час. Снимал с конвейера коробки с кукурузой, горохом, фасолью, которые вылетали из машин по десятку за раз. Относил их на поддон морозильника, ещё и ещё, снова и снова… Целых восемь долларов в день. Двадцать восемь минут на ланч, который он покупал в автомате с едой. Ел крохотной деревянной ложечкой чили[64] из банки. Вкус был отвратительным. Шарики оранжевого жира и склизкая фасоль стоили большей части его зарплаты. Спал он в кустах недалеко от завода, окружённый тучами комаров. Потом ему исполнилось шестнадцать, и он снова ушёл на запад, чтобы работать на фермах или ранчо, стать ковбоем, завести коня и ездить на нём, но в этот раз он устроился на работу в передвижной ярмарочный балаган и узнал о жизни – нет, о Жизни – от женщины по имени Ванда. Но ещё до того, до побегов на запад или в лес, его настигли проблемы в школе. У него не срасталось со школой, он не мог учиться, не мог завести друзей, вести себя дружелюбно и выполнять домашки вовремя – с ним это просто не работало. Квадратную деталь невозможно поместить в круглое отверстие. Со временем его проблемы усугубились, стали серьёзными. Он бежал, полицейские приходили за ним, опять возвращали его, всё усерднее пытаясь сделать кем-то, кем он никогда не мог бы стать. Заставить его. Вписать, чёрт возьми. Если достаточно сильно лупить по квадратной детали, она рано или поздно войдёт в неподходящее круглое отверстие. Копы тащили его в школу, силком заводили в здание и передавали системе, которая пыталась забить его в неподходящее отверстие. Он слишком много видел, слишком много делал, слишком многим был. Он не знал, о чём говорить. Одежда? Девочки? Спорт? Его пронзала дрожь от одной мысли об этом. У него никогда не было подходящей одежды, а даже если бы была – он не знал, как её носить. Он провёл на тёмных улицах Манилы сотни ночей. Он не понимал романтики. Спорт казался ему глупостью: достаточно всего раз увидеть, как ребёнок пытается влезть на забор, чтобы найти в солдатском лагере что-нибудь съестное, но получает только очередь из пулемёта прямо там же. После этого баскетбол кажется нелепым.