И очень холодно. Просто дико. Так он думал. Он шёл, пряча попеременно то одно, то другое ухо в ворот куртки. Левое, правое. Онемело, поменять положение, снова и снова. Дико холодно. Он дошёл до конца переулка, и меж двух зданий увидел фасад библиотеки. Наверное, сто раз уже смотрел на него, но не видел. Однако в этот раз фасад выглядел иначе. Размывался в падающем снеге, точно в свете кинопроектора. В библиотеке, наверное, было тепло. А снаружи холодрыга. И у него было свободное время до охоты по барам, так что почему бы и не библиотека? Он удивился, что никогда раньше не бывал здесь внутри. Может, потому, что библиотека слишком похожа на школу. Или на ловушку, где его зажмут в угол, и он не выберется, потому что там только одна дверь. Но было дико холодно. А свет из окон библиотеки выглядел тёплым. Очень тёплым. Он подошёл к двери, открыл её и вошёл. Совсем не то, чего он ожидал. Ярко, тихо, пахло деревом и книгами и немного цветами – чей-то парфюм или лосьон. Пахло добротой. И было тепло. Господи, как тепло. Так тепло, что холод, пропитавший куртку, врезался в тело. Мальчик расстегнул куртку и впустил тепло, прогнавшее холод. Затем огляделся и с лёгкой дрожью осознал, что ближайшие столики были заняты пожилыми дамами. Их было восемь или десять. Очень пожилых, даже старых. Некоторым, должно быть, под восемьдесят. Вот откуда пахло – от дам с волосами голубого оттенка[55], в очках и старых платьях. Они сидели за столами, превращая клубки шерсти в свитера, шарфы или варежки, и лосьоном пахло от них. Нежный и добрый аромат, так может пахнуть от бабушки. Он любил свою бабушку, она была самой лучшей взрослой и тоже пахла лосьоном. Маленьким он какое-то время жил с ней целое лето во время войны. Она делала ему яблочные пироги, растирала колени, когда те ныли по ночам, обнимала его, когда он плакал и скучал по матери, которая работала на заводе в Чикаго. Потом его отослали к матери, а бабушка поехала на север, работать поваром для дорожной бригады. Он больше не плакал. Он перестал плакать в Маниле, потому что ничего из того, что происходило с ним, не было так плохо, как то, что происходило с детьми и женщинами, которых там ставили к стенке. Даже когда он прятался под кухонным столом от пьяной до безумия матери, пытающейся полоснуть его мясницким ножом. Она тогда не понимала, что делает, а его даже не задело. Он двигался очень быстро, прячась за ножками стола и стульев. Её нож звенел, задевая о блестящие ножки. Ему это ни капли не понравилось, но это всё же не было и вполовину так плохо, как огнемёт у стены, и он перестал плакать. К тому же у него были ножки стула, и с тех пор он не мог без благодарности смотреть на кухонную мебель с блестящими ножками. У людей в Маниле не было ножек стула, только злые взрослые и огонь. Мальчик пошёл в сторону от двери, но недалеко, на случай, если придётся бежать. Он зашёл согреться, пропитаться теплом, прежде чем пойдёт работать в барах. Он хотел только согреться. Отошёл от двери и прислонился к стене. Попытался выглядеть естественно, пока впитывал тепло. Но при этом он оказался ближе к старым дамам и через несколько секунд заметил, что те переговариваются тихим шёпотом. Сначала он не разбирал слов. Только звук, почти музыку, похожую на колыбельную, которую ему пела бабушка, когда он жил с ней и её больные суставы не давали ему уснуть. Её нежный мелодичный голос, мурлыкание. И, как тогда, когда бабушка пела для него, он прислонился к стене и дал звуку окутать себя. И это принесло ему больше тепла, точно накрыло одеялом. Он закрыл глаза и думал о доме Эди и Сига. У него никогда не было дома. Он где-то жил. Потом снова где-то жил. Но эти места не были домом. А он хотел, чтобы было иначе, чтобы у него был дом. Где его кто-нибудь бы ждал. Хоть бы и старые дамы за столами. От тепла и света он растаял и даже начал различать слова. Не просто музыкальный шёпот старушек, а настоящие слова. Они говорили о своих мужьях, которые покинули их – никогда не «умерли», только «покинули» – и детях, которые переехали. Мужья покинули их, дети выросли, все остальные занялись чем-то ещё, и старушки остались одни. И теперь они приходили в библиотеку посидеть и рассказать друг другу свои истории мягкими голосами в окружении золотого света, потому что было холодно, по-северному убийственно холодно, а старушкам было не по карману держать отопление включённым весь день и вечер. Топливо для обогревателей было слишком дорогим, поэтому они выключали отопление, чтобы сэкономить хоть немного пенсии и позволить себе мясо два раза в неделю. Но от холода их тела начинали ныть и болеть, поэтому старушки приходили в тёплую библиотеку, сидели, говорили, вязали шарфы и варежки для детей, которые переехали. Они выключали отопление и жили воспоминаниями в библиотеке. Хотя он не мог больше плакать, его глаза болели от рассказов добрых мягких старушек, у которых остались только воспоминания. Они не жаловались, никогда не говорили плохого даже про топливные компании. В тот первый раз, когда мальчик стоял у дверей и слушал мелодичные разговоры старушек, он вышел за пределы себя. Обычно ему приходилось всё время думать о своих делах, о том, чем перебиться. Жить. Как ему жить. Где достать еду, деньги, когда двигаться, как оставаться в безопасности. Рассказы старушек словно оживали в нём. Они говорили о том, как оказались здесь, на севере. И всегда начинали со свадьбы. Замуж они выходили рано. Потом – первая кастрюля. Первые тарелки. Первые блюда. Первые домишки с сеткой от насекомых на окнах. Какими тогда были их мужья. Сильными – могли расколоть полено, держа топор одной рукой. Могли целый день ходить с лошадью за плугом, вспахивая землю, и находили силы смеяться ночью, петь свадебные песни. Приносить радость в дом. Приносить любовь. Мальчик сливался со стеной. Никто не замечал его, не думал о нём, и эта невидимость дарила ему потрясающее чувство безопасности. Будто он был не просто мальчиком с текущим носом и холщовой сумкой, наполненной старыми газетами, которые он впаривал пьяницам. Он будто стал частью стены, слушавшей рассказы старушек. Их воспоминания окружали его, проходили сквозь него, и от этого он чувствовал себя лучше. Если старушки до сих пор видели мягкую красоту и счастье в своих жизнях, ему уж точно не стоило жаловаться на то, что его иногда били и он был вынужден ходить по переулкам. Он поднял глаза и увидел, что на него смотрит библиотекарь. Коротко, даже не совсем на него. Взгляд скользнул по нему, но не задержался. Он понял, что это не первый раз, когда библиотекарь его заметила. По её взгляду он понял, что она наблюдала за ним, пока он слушал старушек. Но в этот раз он заметил, что она смотрит на него. Она поняла это и улыбнулась. Улыбка короткая, как и взгляд. Взгляд скользнул, улыбка мелькнула – и нет её. Он снова расслабился. Она тоже была пожилой, хотя и не такой пожилой, как те дамы. Может, лет сорока. Всё равно пожилая. А старушкам за столами наверняка было уже под восемьдесят. Очки, лёгкая проседь. Маленькие морщинки в уголках глаз, смеющиеся морщинки. Или улыбающиеся. Ясные серые глаза, которые скользили по нему и дальше. Если бы они задержались на нём, если бы её взгляд уцепился за него, мальчик бы покинул библиотеку и больше бы не вернулся. Когда взрослые с полномочиями замечали тебя, изучали тебя, то даже если они улыбались и вели себя дружелюбно, это никогда не приводило ни к чему хорошему. Она, может быть, сказала бы ему выметаться, сказала бы, что таким, как он, здесь находиться нельзя. Позвала бы копов, чтобы те вывели его из библиотеки, потому что он был плохо одет и выглядел, как обрванец. Если бы её взгляд замер, зацепился за него. Никогда не знаешь. Со взрослыми просто никогда не знаешь. Но она не стала цепляться. Бросала короткие взгляды и переводила их куда-нибудь ещё. Так что он чувствовал себя достаточно безопасно, чтобы остаться. Остаться до девяти часов, пока не согреется. Остаться и слушать рассказы старушек, пока библиотека не закрылась и не настало время добывать мелочь, идти к Элмеру за жирбургером – бесплатным, для разнообразия – и заработать доллар и семьдесят пять центов своим фокусом с мелочью. А потом вернуться в подвал своего не-дома и хорошо выспаться у печки с гамбургером в животе и деньгами в кармане. Хороший день. Библиотечный. Библиотекарь Всё смешалось. Жизнь. Библиотека. Одно накладывалось на другое, пока окончательно не смешалось. Он уже дважды бежал, его ловила полиция и возвращала родителям при помощи религиозных доброхотов. Убегая, работая на ферме, он был кем-то одним. А когда его ловили и возвращали в место, которое называли его домом – место, которое нельзя называть домом, – он оказывался совсем другим. Тогда он бродил по переулкам и тёмным улицам, ловил рыбу у дамбы, собирал мелочь в барах, время от времени расставлял за гроши кегли в боулинге, готовил себе еду в кастрюле на плитке в подвале и уходил в леса. Когда лето сменила осень, он начал проводить почти всё время в лесах. Осенью и зимой на фермах мало работы, так что бежать поздно. У него был лук из лимонного дерева и тупые стрелы, и большую часть времени он проводил на улице. Ел то, что мог подстрелить. Стал хорошим лучником. Ловил кроликов в силки, стрелял тетеревов из лука. Ловил сомов, чтобы разнообразить пищу. Ел, стоя или сидя в одиночестве у костра. Но всё же он не был совсем один. Он знал каждый звук леса, каждое движение, каждый изгиб и цветовой переход. Лес был его близким другом. Иногда он приходил в город за хлебом, солью, салом. И в библиотеку. Это просто случилось. Каким-то образом – он даже не успел об этом задуматься – библиотека стала частью того, кем он был, что делал. Безопасным местом. Как лес. Как ни странно, ему нравилась библиотека, хотя ею заправляли взрослые. Мальчик любил лес, для него он был жизненно необходим. Но обнаружил, что библиотека ему нравится. Когда он не мог находиться в лесу – во время холодных осенних дождей или сезона охоты на оленей, когда по лесу шатались охотники, стрелявшие во всё, что двигалось, – он отправлялся в библиотеку. Просто проскальзывал в дверь и отходил налево. Ни с кем не говорил. Оттаивал, даже отогревался после колючего мороза, который явился вместе с зимой или даже чуть раньше. Вдыхал запах книг и полироли, а потом, когда приходили старушки, запах их лосьона снова напоминал ему о бабушке. Однажды, очень не скоро, он аккуратно подошёл к стойке с журналами и начал изучать её. Он не снимал журналы со стойки и не садился с ними за стол, даже не трогал их. Просто стоял рядом, притворяясь, будто его тут нет. Краешком глаза поглядывая, что делает библиотекарь. Она всегда как будто была слишком занята, чтобы его замечать. Он бы ушёл, если бы она посмотрела на него чуть пристальней. Это была бы просто очередная взрослая ловушка. Но библиотекарь не смотрела, и тогда он начал изучать журналы. Картинки. Фотографии. Он медленно читал, поэтому пропускал текст, если только тот был не под картинкой. Точнее было бы сказать «спотыкался об слова». Но он смотрел и учился, и, к своему удивлению, обнаруживал, что в статьях о жизни на природе, охоте и рыбалке много ошибок. Точно авторы и не понимали толком, что хотят сказать, и потому выбирают неправильные слова. Или художники рисовали картинки, иллюстрируя статьи, но и у них выходило неверно. На одной картинке человек столкнулся в лесу с медведем. Медведь стоял на задних лапах и скалился, злой и дикий. Так не бывает. Медведи так не стоят. Они двигаются. Плечи перекатываются под шкурой, толкая тело, а если медведю не нравилось что-то, он либо убегал сам, либо прогонял тебя. Мальчик знал это, потому что с ним такое случилось однажды. Медведь его не тронул, просто понёсся на него, издавая странный звук «вуууфт», точно одновременно фыркал и рычал, и стараясь прогнать. Мальчик страшно испугался и позволил медведю пробежать мимо – можно подумать, у него был выбор. Так что в журнале всё написали неправильно. Сначала Гэри подумал, что стоит кому-нибудь сказать. Может, библиотекарю. Но тут же отказался от этой мысли. Он не хотел открывать эту дверь и впускать чужую взрослую женщину-библиотекаря внутрь. Не стоит пытаться что-то изменить. Лучше двигаться вперёд, как медведь. Просто плавно двигаться вперёд. Мысленно фыркая и рыча «вуууфт». В общем, если он был не в лесу, то проводил время в библиотеке, разглядывая журналы. Это вошло в привычку, он даже не заметил, как библиотека начала ему нравиться. Он стал её частью. Как стал частью леса. В его голове, в его мышлении появилось кое-что новое: сталкиваясь с чем-то, чего он не знал или не понимал – машины, оружие, целые страны или звёзды, – он приходил в библиотеку, к журнальной стойке, и пытался найти какой-нибудь ответ на свои вопросы. Пытался выловить знание из журналов, как вылавливал рыбу у дамбы или кроликов силками. Так он узнал, что звёзды – это далёкие солнца. И вокруг них могут быть планеты. Может, на одной из них даже живёт мальчик вроде него. Здесь же он узнал, что его любимый лес раскинулся до самого севера, до туда, где нет ни деревьев, ни снега, а только лёд круглый год. И люди там охотятся на морских котиков. Или на карибу[56]. Они едят мясо сырым, а что не едят – скармливают собакам, которых запрягают в сани. Тогда он научился думать не только о себе, но ещё и о будущем, например, о том, чтобы однажды прокатиться в собачьей упряжке. Библиотека была тем местом, куда он шёл, когда ему нужно было что-то узнать. Выудить знания. Потом он начал читать не стоя у стойки, а сидя за одним из дубовых столов. Но это случилось из-за травмы. Один из старших пинбоев[57] заболел, и Гэри предложили поработать на соревнованиях ночной лиги. Обычно за смену ночной лиги он получал семь центов за игру плюс чаевые. Чаевых, правда, как правило, не давали. Но турнирная ночь сулила две дорожки, одиннадцать центов за игру, плюс возможные чаевые. Он согласился поработать, хотя даже работая на двух дорожках по одиннадцать центов за игру, два доллара он бы накопил не скоро. Каждая дорожка заканчивалась деревянной ямой, а рядом стояла специальная машина, в которой было отверстие под каждую кеглю. Когда шар сшибал кегли, пинбой брал его и бросал на специальную дорожку, чтобы вернуть шар игрокам. Потом помещал кегли в отверстия, наваливался на тяжёлый рычаг машины, чтобы те аккуратно встали на место и были готовы к следующему шару. Вот только если игрок не выбивал страйк – то есть, не сбивал все кегли одним ударом – тогда мальчику приходилось возвращать шар, хватать сбитые кегли и отходить прежде, чем прилетит следующий снаряд. Иногда игроки были пьяны и тогда специально пытались попасть в пинбоев. Большая игра, большая шутка для больших мужчин – кинуть шар для боулинга в ребёнка. Однажды парень по кличке Кошачий Глаз – он уверял всех, что может видеть в темноте – попал под шар и так и остался хромым. Может, он и мог видеть в темноте, но не заметил приближающийся шар при свете. Но в конце дорожек было почти тепло, и, если не бездельничать, можно было так согреться, что сквозняк из высокого окна сзади уже не чувствовался. Уж точно лучше, чем на холодной улице. За дорожками стояла узкая деревянная скамья, на которую пинбой мог запрыгнуть, подтянуть ноги и надеяться, что его не заденет, когда шар врежется в кегли и разбросает их. Две дорожки бок о бок. Прыжок через небольшую разделительную стенку, сунуть кегли в отверстия, прыжок обратно, бросить шар игрокам, расставить кегли, запрыгнуть на скамью – и снова. Тяжёлая работа. Рискованная. Опасная. Игроки накачивались пивом и бросали шары всё сильнее и сильнее, стараясь попасть в пинбоя до того, как тот отскочит. Тяжёлые шары катились быстро. Тяжёлые кегли летали, точно готовые разорваться бомбы. Одного удара хватает, чтобы потерять сознание.