Было ещё светло, а значит – опасно. Он шёл по переулкам, пока не добрался до железной дороги, где стояли худые жилища, где на северном конце территории жили трудные дети в уродливых серых домах на задворках депо. Дома были почти чёрные от копоти ещё с тех времён, когда тут бегали извергавшие дым и сажу паровозы. Всё вместе это напоминало разрушенную войной Манилу. Здесь всё стоило перекрасить. Сначала оттереть, потом покрасить, а потом расселить. Эти адские хибары не место для жизни. Трудные дома, трудные люди. Так говорили об этом месте. Трудные люди, которые живут у железной дороги. Будто это всё объясняло. Он жил не у железной дороги, но если бы кто-то видел, как он жил, его бы назвали так же. Трудный. Родители пьяницы, он сам всё время на улицах. Трудный – хорошее слово. Как бы он себя ни чувствовал, о чём бы ни думал, он тоже был не простым обывателем. Проблема только в том, что ему нужно было пересечь железную дорогу, чтобы попасть на мост на Шестой улице, который вёл из города на север, к лесам, которые простирались до бесконечности, до самой Канады, до самого Гудзонова залива. Однажды он увидел это на карте в библиотеке. Леса вели на север, манили его на север, в безопасность. Но чтобы туда попасть, надо было пересечь железную дорогу. Перебраться через три штабеля рельсов и низкий забор, а потом пройти два квартала до моста на Шестой улице. Потом ещё четверть мили – и можно сойти с дороги, к деревьям. Он двигался сквозь подлесок, как нож сквозь воду. Подлесок уступал ему дорогу и смыкался за ним, никто бы его не увидел. Вот он был – и вот исчез. Как будто и не был. Без следа. Испарился. Но сначала – пересечь пути. При свете дня. Нужно действовать осторожнее, замереть и осмотреться, и только потом двигаться. Он спрятался за старым сараем у путей и внимательно наблюдал. Сорок ярдов до старой угольной башни, с которой раньше загружали уголь для локомотивов в специальные вагоны. Теперь она стала гнездом для примерно сотни голубей. Когда ему не удавалось поймать еду на охоте, он залезал туда ночью с фонариком и забирал пару голубей. Он снимал их с поперечин и ломал им шеи. Щёлк. Потом ощипывал их и готовил, варил в побитой алюминиевой кастрюле, которую нашёл в помойке. Немного еды, но вкусно. Как тёмное мясо курицы или грудка молодого тетерева. Хороший вкус. Кто-то говорил ему, что голубей подают в дорогих ресторанах в городах. Но называли не голубями, потому что тогда бы никто не стал их есть. Называли их сквобами[52]. Назови голубя сквобом – и люди готовы платить безумные деньги. Они не понимали, не знали, что едят голубя. Сварив голубей, мальчик снимал мясо с костей, солил, клал на белый хлеб и сворачивал в трубочку. Его рот наполнялся слюной от одной мысли об этом, от того, что он просто смотрел на голубей, летающих вокруг башни и устраивающихся на ней. Но он уже решил пойти в лес, разжечь огонь, поймать сома, может, двух, трёх, зажарить их на костре. Сидя в дыму, чтобы не донимали комары, подумать о том, почему он ещё не сбежал. Есть свежую красную рыбу. Если не удастся ничего поймать – он вернётся ночью, схватит парочку голубей и отнесёт в своё убежище в подвале. Сварит их попозже на ужин. Голубь с хлебом. Если назвать его сквобом, то мальчик будет приличным молодым человеком. Нет ничего «трудного» в человеке, который ест сквоба. Сорок ярдов до угольной башни. Если доберётся до неё – сможет спрятаться в тени, пока не будет уверен, что идти дальше безопасно. Он держался близко к земле и передвигался за другими сараями, пока не достиг моста. Около тридцати ярдов до моста. Через мост, с дороги в сторону, в лес – и пропал, исчез. Он был готов выдвигаться: вокруг чисто. Он перепрыгнул пути и почти добежал до башни, когда услышал крики откуда-то справа. Бросив туда короткий взгляд, он продолжал бежать, набирая скорость, выставив руки вперёд, покрывая всё большее расстояние с каждым шагом. За ним топотал парень по имени Майки. Ему было лет пятнадцать или шестнадцать, похожий на уродливую гориллу с длинными руками, нависающим лбом, покрытым мелкими веснушками, с короткими рыжими волосами. Майки носил высокие рабочие ботинки на толстой подошве и любил пинать лежачего. Пару месяцев назад Гэри от него досталось – синяки и отбитые рёбра до сих пор не зажили окончательно. Женщина из пекарни, на задворках которой Майки напал на него, каждое утро оставляла ему парочку свежевыпеченных рулетов. У Майки тогда были братья. Двое. Тоже крупные, хоть и помладше. Кайл и Падж. Злобные гадёныши с забавными именами. В тот раз они здорово ему наваляли. Он упал и свернулся на земле, но те продолжали пинать его так сильно, что его даже вырвало. Сейчас Майки был один и в тяжёлых ботинках, так что никогда бы не смог настигнуть Гэри. Мальчик смог ускориться ещё, пролетая мимо сараев в своих дешёвых спортивных тапках, которые рекламировали в специальном скаутском журнале. Они не были крутыми, зато были лёгкими и позволяли буквально лететь над землёй, пока Майки еле громыхал своими ботинками. Довольно быстро он понял, что зря тратит время, замедлился, а потом и вовсе остановился. Сдался. Гэти тоже замедлился и уже рысцой побежал от сараев к мосту. Даже не запыхался. Пересёк мост, прошёл по дороге и скользнул в лес, как будто вернулся домой. «Так и есть», – думал он, улыбаясь. Он вернулся домой. Однажды Майки, оба его брата и ещё один тупица из старшаков, Харви, затаились в засаде и почти поймали его у моста. Они выпрыгнули из ржавого кузова машины, валявшегося в канаве, и побежали за ним в лес, в его дом. Теперь он улыбался, вспоминая об этом. Он просто исчез. Скрылся средь ив и деревьев и исчез. Они разделились, чтобы быстрее его найти. Но он лёг на землю и заполз в высокую болотную траву, как олень, прячущийся от охотников. Они прошли меньше чем в пятнадцати ярдах от него и даже не знали, что он рядом. Он подумывал о том, чтобы вскочить, окликнуть их, заставить бежать за ним глубже в лес. Глубже, пока… Он не знал, что дальше. Наверное, пока они не потеряются. Потеряются, не будут знать, что делать, пока он не сможет отделить одного из них от стаи и… И ничего. Надо просто держаться от них подальше. Оставить их в покое. Это было лучше всего. Он вошёл в самую густую часть леса и направился к тому месту, где река делала большой неторопливый поворот. Там был водоворот, вода воронкой закручивалась в мёртвую дыру. Мальчик считал это своим волшебным местом, знал, что сомы живут здесь, ощупывают своими усами дно в поисках пищи. На юге, далеко на юге сом назывался «рыба-кот». Там они были огромные: по пятьдесят-шестьдесят фунтов. Но здесь, хотя и звались не «сомики», а «сомы», они были меньше. Даже крупные экземпляры редко достигали двух фунтов, но чаще всего попадались совсем мелкие, еле перевалившие за фунт. Зато вкус у всех был потрясающий. Держать их и снимать с крючка надо было осторожно. На спине и передних плавниках у них виднелись острые выступы, которые врезались в руки, как иглы, и оставляли в ранах ядовитую слизь, она жглась хуже огня. Раны к тому же опухали, иногда ладонь или вся рука немела и почти на работала. Зато мясо у них вкусное, тёмно-красное, питательное. Хорошая еда. Форель в мутных водах этой реки не водилась, но некоторые говорили, что сом не хуже форели, только что выловленной из горного ручья. Рано или поздно он порыбачит в горах. Поймает форель и проверит, так ли она хороша, как сом. Скорее, рано, если однажды решится бежать. Его мозг сам по себе начал рисовать картины побега и думать, почему же он не бежал. Мальчик потряс головой. Это на потом. Сейчас ему надо забросить удочку, набрать дров, развести костёр. В мыслях он снова вернулся к сому. Поймать его не трудно, потом зажарить, съесть и только после этого – подумать обо всём. В кустах у водоворота была припрятана леска с крючком и свинцовым грузилом, привязанная к ивовому пруту. Чужак, завидев удочку, подумал бы, что это просто обычная ветка ивы. Но чужаков здесь не было, уж точно. Иногда Гэри чувствовал себя хозяином леса, как будто он весь целиком – его дом, его комната. Мальчик вытащил удочку. Перевернул трухлявое полено и поймал пару червей, не успевших заползти обратно во влажную грязь. Он насадил их на крючок и закинул его в воду, на дно, где искали еду сомы. Они ощупывали грязь своими усами и, если находили червей, – пытались съесть их. И всё. Лёгкая добыча. Солнце клонилось к закату. Мальчик развёл небольшой, но дымный костерок – сразу вспомнилось плавание с Сигом, – чтобы отпугнуть комаров, а потом собрал дров на настоящий костёр, пока не наступила ночь. Ночь. Ему нравилось ночью в лесу, но он знал людей, которым это не нравилось. Они думали, что там водятся монстры. Слышали, как мышь шуршит в траве, и тут же представляли что-то большое. Злое. Медведей или пантер. Он уже не раз видел медведей, но пантеру – никогда. Однажды ему рассказали, что пантеры ходят беззвучно, так же, как совы летают. Мальчик спросил, почему люди боятся звуков, если пантера их не издаёт. Но в ответ только услышал, что если будет много умничать – то ночью его съедят пантеры. Он любил ночь. Потому что был её частью. А она – его. Темнота обволакивала его так же, как лес, и так было безопаснее. Вдвойне безопасно. Может, даже больше. Он научился любить темноту в Маниле, где враги уничтожили все электрические генераторы. Даже когда американцы отбуксировали к городским докам заброшенную вражескую подлодку, подцепили к ней провода и использовали её как временный генератор для аварийного освещения, света на весь город не хватало. В темноте он был иным. Не таким безопасным: там творились жуткие вещи, их никто не должен был видеть, даже знать о них. А он был просто маленьким мальчиком и видел, знал и не мог забыть. Никак не мог стереть эти жуткие вещи из памяти. Зато научился двигаться в темноте, среди руин и переулков, и темнота стала инструментом, который он использовал, чтобы скрыться. У него были светлые волосы, но он скрывал их под зелёной армейской полевой кепкой, которую ему однажды дал солдат. Она была такой большой, что сползала на уши и немного их оттопыривала. Солдат сказал, что мальчик похож в ней на Дамбо[53] – слона с большими ушами. Дурацкая солдатская шутка. Зато кепка скрывала волосы. И он мог растворяться во тьме. Растворяться без следа. Как сейчас. Мальчик принёс побольше дров и положил их в костёр. Почувствовал, как леска ползёт в воду, чуть-чуть потянул и понял, что на ней рыба. Лёгкая добыча. Сом был почти в два фунта весом, с кожей, которая на солнце казалась золотистой. Мальчик медленно снял рыбу с крючка, избегая острых выступов у передних плавников. Стёр слизь сухой травой и выпотрошил сома маленьким перочинным ножом, который всегда носил с собой. Потому что никогда не знаешь. Никогда не знаешь. Он бросил потроха обратно в реку, на съедение другим рыбам и ракам, срезал раздвоенный ивовый прут и обстругал его, превратив в вертел. Затем насадил на него сома и поднёс к огню, не слишком близко, чтобы тот не обуглился, и не слишком далеко, чтобы мог хорошо прожариться. Хорошо бы его предварительно обвалять в крошках от крекеров и пожарить в жире. Но и так пойдёт. От голода любая еда становится лучше. Рыба жарилась быстро. Десять минут – по пять на каждый бок – и готово. Он сидел у огня и ел. Сначала кожу, снимал её пальцами, потом мясо. Оно было горячее, но быстро отделялось от костей и остывало. С сомом мальчик расправился почти моментально, кинув скелет и голову обратно в реку. Течение здесь было медленное, раки без труда могли найти и доесть останки. Он добавил дров в огонь, чтобы сделать его побольше. Чтобы отгонять насекомых, пламя должно быть высоким, а дым – густым. Мальчик откинулся на траву. Хорошо поел, но маловато. Не хватало сала и белого хлеба. Но благодаря сому, которого он поймал и приготовил сам, его голод притупился. Он смотрел на звёзды, разбросанные по небу, будто нарисованные, и думал, что каждая из них, по идее, солнце, вокруг которого, может, вращаются другие планеты. Он читал, что звёзд так много, что сосчитать их все невозможно. Что их больше, чем песчинок на всех пляжах мира вместе взятых. Ещё он читал, что если взвесить всех муравьёв в мире разом, они будут весить больше, чем все люди в мире разом. Безумие. Но можно было сказать «куча звёзд». И увидеть муравьёв везде, куда ни глянь. Так что никогда не знаешь. Просто никогда не знаешь. Его голова была набита мыслями, барахтающимися, как рыба на суше. Звёзды, муравьи, сомы, сало, хлеб. Бег наперегонки с большим, медлительным Майки. Горячие свежие рулеты из пекарни. Сом, звёзды. Интересно, сколько муравьёв будут весить столько же, сколько он сам. А сколько муравьёв будут весить столько же, сколько большой медлительный монстр вроде Майки. Вот тогда. Прямо посреди его плавающих мыслей. Его осенило. Дело в библиотеке. Причиной, по которой он не убежал, когда ему исполнилось тринадцать, когда настало идеальное время для побега, была библиотека. Нет. Не совсем. Не только библиотека. Библиотека и библиотекарь. Всё ещё не совсем. Дело было не столько в библиотеке, сколько в библиотекаре. Библиотека Большое старое мрачное здание. Кирпич, резные украшения над входами и надпись: «КАРНЕГИ»[54]. Высокие окна впускали столько света, что всё внутри казалось золотым. В солнечных лучах плясали пылинки. Внутри везде были стопки книг, стопки у стены, шкафы посреди комнат, наполненные книгами. Слева от входа у стены была большая плоская стойка с журналами и газетами, а перед ней – дубовые столы и дубовые кресла с прямыми спинками. В золотом свете они казались живыми. И тишина. Ни одного резкого звука. Только спокойная тишина. Это место пахло деревом и чем-то ещё? Книгами. Серьёзное место с древесно-книжным запахом. В тот же миг, когда ты входишь в дверь, можно расслабиться. Поэтому он чувствовал себя здесь в безопасности. Официальное государственное место, где никто не будет к тебе приставать. Безопасное место, куда не ходят громкие трудные дети. Доброе место. Официальное доброе место с дубовыми столами в золотом свете. Большое здание, где безопасно. Но в Северной Дакоте тоже было безопасно. Настолько же, насколько в библиотеке. Даже больше, потому что когда Гэри бежал на запад, он удалялся от всех бед, которые преследовали его сейчас. Подальше от трудных парней, подальше от родителей-гадов. Там он мог двигаться при свете и не бегать по переулкам. Но он всё равно остался. Хотя точно знал, что на фермах Северной Дакоты безопаснее – особенно теперь, когда он умел водить зерновозы и большие дизельные тракторы, от которых его плечи становились шире. Он всё равно остался. Потому что дело было не просто в библиотеке, он очень чётко осознавал это. Дело было в библиотеке и библиотекаре. Библиотекарь была взрослой. А ему не везло со взрослыми. Он не мог верить их словам, их поступкам. Они всегда говорили, обещали одно, а потом бам – и делали что-то другое. Невозможно было рассчитывать на их слова и поступки, невозможно было даже их понять. Он подумал о Маниле и войне. Никакого смысла в том, чтобы разрушить такой красивый город. Никакого смысла убивать людей, потрошить город и оставлять уродливые следы на стенах там, где людей выстраивали и сжигали огнемётом. Низачем. Ни одной весомой причины. Он не мог представить, чтобы такое делали дети – только взрослые. Библиотекарь была взрослой. Зачем ему оставаться ради какой-то взрослой? Она была к нему добра. Но другие взрослые тоже бывали добры, а потом, когда он расслаблялся, оказывались не такими уж добрыми. Поэтому не было смысла оставаться ради библиотекаря. Пусть даже она… она была другой. Прошлой зимой в двадцатиградусный мороз он шёл коротким путём по переулку. Было темно. Поздний день, ранний вечер, даже когда пьяницы ещё не веселятся в барах, где он притворялся продавцом газет – пятнадцать центов за штуку – и, когда никто не видел, случайно сметал со стойки их мелочь. Монеты падали на пол, мальчик поднимал их и возвращал владельцам, но немного оставлял себе. Может, четвертак. Или пару десятицентовиков. Когда везло, он зарабатывал за ночь доллар, а то и два. Так вот, он шёл по улице в двадцатиградусный мороз. Было ещё слишком рано собирать мелочь по барам.